Размышления о большевизме: Россия, русские и большевизм. Часть 1: Что такое Россия? (окончание)
Основная разница цивилизационной архитектоники России и Запада состоит в следующем: после эпохи «темных веков» в Европе сформировалась плюралистичная, полицентричная модель общества, включавшая в себя несколько равноправных иерархий власти - церковь, государство, феодалы, города. В России, наоборот, со времен «собирания земель» вокруг Москвы происходило становление моноцентричной цивилизационной модели, в которой политическая иерархия абсорбировала и поглощала все остальные. Причины этого упомянуты выше: огромные пространства, разреженность населения, слабость городов, а также специфика православной религиозности. Сюда надо добавить равнинный характер страны и открытость военным нашествиям со всех сторон.
Сложившуюся в итоге модель власти можно назвать кратократией, моновластью, аутовластью или, наконец, просто Властью. Суть этой модели состояла в том, что все четыре ветви власти - политическая, экономическая, военная и идеологическая - оказывались у нас сконцентрированы в одном центре. При фактическом отсутствии других институтов, интегрирующих общество, коллапс аутовласти всегда оказывался и коллапсом социума как такового. Конструкция российского общества напоминает сосуд, запечатанный сверху соломоновой печатью царя-первосвященника.
Все паттерны власти в России и Западной Европе складывались совершенно по-разному. В основе западной архитектоники власти лежит архетип федерации. В греко-римской античности европейский мир состоял из сети городских общин, не обладавшей монократическим центром, а в Средние века он являл собой неустойчивый альянс землевладений, деревень и городов, скрепленный воедино лишь узами христианской религии и католической церкви. Ядро российской цивилизации образует, напротив, гештальт целостности. Не случайно рождение русского царства вокруг Москвы вошло в историю под названием «собирания». Если на Западе целое конституируется частями, то в России, наоборот, части «собираются» целым в некое плотное единство.
Европейское общество формировалось как мозаика: многообразные общественные элементы, рядоположные друг другу, сцеплялись, росли, образовывали коалиции, снова распадались и т. д. Общество в Европе всегда являлось равнодействующей различных борющихся и враждующих сил, многочисленных автономных «ячеек». В античности это были города, в Средние века - церковь, бароны и бюргеры, в Новое время - классы и партии.
Иное - в России. Здесь общество выходит из суровых северных лесов сразу в целостности и во всеоружии, буквально собранное и «отмобилизованное» своей Властью. Оно как бы нанизывается на ее остов, поэтому не допускает дифференциации и плюрализма внутри себя.
Возможно, взаимоотношения России с Западом - это всего лишь часть гораздо более широкой, всемирно-исторической диалектики двух формообразований власти, а именно - поли- и моноцентричных цивилизаций. Еще в древности мы видим их взаимный диалог и борьбу в отношениях месопотамских городов и первых империй, греков и персов, финикийцев и египтян. Весь секрет западноевропейского ритма истории, заполненной бесчисленными конфликтами, кровавыми драмами, самоубийственными войнами, но вместе с тем и необычайными духовными взлетами, инновациями, творческими рывками - весь секрет этого сверхбыстрого ритма заключался в существовании множества состязающихся центров власти, чья взаимная борьба не позволяла истории застыть даже на минуту.
Полицентричные цивилизации имеют тенденцию к мощному динамизму и генерированию инноваций, возникающих «на стыке» многообразных конкурирующих сетей власти, тогда как моноцентричные тяготеют к фундаментальным формам, порядку и традиционности. Таким образом, одно уравновешивает другое. В этом отношении приходит на ум один аят Корана, где говорится, что если бы Бог не сдерживал одних людей посредством других, то «земля пришла бы в расстройство» (2:251). Кроме того, полицентричные общества характеризуются более высоким уровнем индивидуальной свободы, поскольку каждый отдельно взятый индивид может здесь «играть» на противоречиях между несколькими конкурирующими иерархиями власти: в моноцентричных социумах такая возможность отсутствует.
Хотя аутовласть таила в себе многочисленные опасности - например, в 17-м году она очутилась в руках негодяев, что обернулось катастрофой, - но ее формирование в целом было довольно удачным ответом на определенные «вызовы» - со стороны природной среды, пространства или внешних врагов. Российская цивилизация конституировалась на территории евразийского «хартлэнда», открытой всем нашествиям равнине, что обусловило становление «мобилизационной», «милитаристской» модели общества. Возникла модель «осажденной крепости». Ведь история России вплоть до настоящего времени была историей непрерывной борьбы за существование, перманентных войн. Едва заканчивалась одна война, как начиналась другая. В этих сверхсложных условиях любое ослабление Власти грозило немедленным коллапсом и порабощением со стороны внешних агрессоров (вспомним, например, события Смутного времени). Поэтому российское общество, привыкшее к тому, что внешнему миру на него наплевать и что извне можно ожидать только худшего, на протяжении всей своей истории являлось крайне военизированным и, так сказать, «отмобилизованным», готовым как к обороне, так и к милитаристскому прыжку. Это было простым условием выживания: «на острый сук - топор». Но это же приводило к элиминации личности, ее подчинению государственному Левиафану, слишком часто переходившему границы необходимого и разумного.
Не имея никакой внутренней склонности и, так сказать, таланта к империализму, русские, увы, легко превращались в пассивное орудие государства, которое бросало их на подавление других народов - например, поляков или кавказцев. И когда Сталин внедрял свою мифологию «крепости социализма» во «враждебном капиталистическом окружении», он, безусловно, использовал очень глубокие паттерны русского самосознания, которое сочетает культурную открытость внешнему миру с политическим страхом перед ним, готовностью изолироваться и ощетиниться оборонительными кольями. И он же, этот страх, иногда доходящий до истерии, обусловливает русскую готовность спрятаться за широкой спиной государства, легко склонив голову перед любым деспотизмом, если он дает военную защиту, потому что быть рабом «своего» деспотизма все же лучше, чем попасть в рабство к деспотизму чужому.
Была ли исторически оправдана моноцентричная цивилизационная модель в целом? Безусловно, в той мере, в какой она служила задачам элементарного выживания. Сравнивая мощную политическую организацию России с бестолковой государственной системой Польши, раздираемой грызней панов, понимаешь все преимущества первой. Эта организация позволила России выйти победителем в борьбе за первенство в Восточной Европе. Только одно необходимо заметить: даже на том этапе железо государственного деспотизма могло быть смягчено ненасильственным влиянием культурных институтов. Защита общества от эксцессов государственной власти и сдерживание последней в ее непомерных притязаниях и гордыне целиком входили в круг задач православной церкви, но она и пальцем не пошевелила, чтобы не только разрешить, но хотя бы поставить эти задачи в дефинитивной форме. Напротив, церковь, казалось, сделала все возможное для ухудшения участи населения. Благодаря стараниям православия культурный пласт в России был очень слаб, что лишало общество духовной защиты, делало его внутренне беспомощным.
В этих условиях российское общество могло складываться только как коллективистское. Вообще говоря, коллективизм всемирно-исторически является универсальным паттерном, тогда как индивидуализм - скорее отступление от правил. Дело в том, что «роскошь» индивидуализма могут позволить себе только очень богатые, процветающие и безопасные общества. Обычно индивидуализм выходит на сцену как симптом декаданса, культурного увядания, ослабления сил и культурного нарциссизма. Так было с греками после заката Афин перикловской эпохи, что привело их к покорению Римом, так было и с самим Римом после Пунических войн. Изнеженные, сытые, погрязшие в роскоши патриции теряли былой наступательный этос, превращаясь в толпу никчемных олигархов, вынужденных уступить дорогу цезаризму. То же самое mutatis mutandis относится и к современному Западу. Чтобы рассуждать о «толерантности», «правах человека», «демократии» и других затейливых вещах, необходимо соблюдение «простых» условий: отсутствие серьезных внешних врагов, социальная стабильность, экономическое процветание и т. д. В истоках западного индивидуализма станет многое ясным, если мы учтем, что после Тридцатилетних войн и вплоть до XX века Запад не знал разрушительных военных конфликтов (войны Наполеона - не исключение) и тем более смертельно опасных вызовов со стороны окружающего мира, превращенного в колонии и подвергнутого разграблению. Но такой длительный период мира и спокойствия не мог не обернуться внутренним разложением: запоздалая месть колоний. Общая угроза сплачивает, слишком продолжительное процветание - развращает. В итоге Запад попал в рабство у ростовщического капитала, потребительства и массовой культуры, управляемых иудейской кастой, от которой он уже не может самостоятельно освободиться. Западные общества гниют изнутри - сегодня это более чем очевидно, - и продукты их распада заражают всю планету. Когда-то воинственные и мужественные народы ныне полностью утратили способность справляться с трудностями. Даже намек о необходимость терпеть, выносить страдания и боль, идти на жертвы вызывает у них приступ ужаса.
Коллективистские паттерны России диктуют совсем другую модель поведения, нежели та, которая в последние столетия стала нормой на Западе. Здесь «я» не отрывает себя от «мы», даже если поступает враждебно по отношению к окружению, поскольку эта враждебность обычно направлена не на самоизоляцию, а на достижение взаимности. Русская культура не предоставляет возможности индивидуального выбора, ограниченного лишь законными интересами других, но, напротив, стремится сократить число возможных альтернатив поведения, сведя их к одной базовой парадигме. Российское общество неплюралистично и нетолерантно. Множественность «равноправных» образов жизни рассматривается им как вызов основам своего устройства, как хаос и аномия. Причины такого восприятия вещей следует искать в исключительно трудной борьбе за существование, которую приходилось вести этому обществу, что требовало коллективистской сплоченности и культурной унификации.
Тот цивилизационно-культурный тип, который сложился в России, можно, далее, назвать коллективистской идеократией. Выше мы сказали, что само выживание России было парадоксом. Разумеется, для поддержания этого парадоксального существования в сложнейших природных условиях и в окружении многочисленных врагов нужны были сверхусилия и идейная сверхмотивация. Россию было бы невозможно построить на «интересе» и шкурной «личной пользе». Требовались мощные объединяющие символы и вера в собственную миссию. По существу, русские способны воспринимать действительность только в религиозной форме.
Теперь снова коснемся сложной диалектики отношений народа и власти. Отношения были такими: народ признавал власть в той мере, в которой она соответствовала его общинным представлениям, и не считался с нею в облике «государства», т. е. бюрократически-полицейской машины. В этом смысле русские, как греки, евреи или арабы являются агосударственным народом par excellence.
Русский народ охотно подчинялся моновласти царя как политического главы общества, представляющего собой расчлененное внутри себя целое. Однако для того чтобы осуществлять реальное практическое руководство этим обществом, царю был необходим бюрократически-репрессивный аппарат, т. е. «государство» в собственном смысле. Вот это-то «государство» население не признавало и не признает до сих пор. Необходимо, однако, отметить, что в Московской Руси такое государство было еще слабо: например, численность центрального аппарата чиновников не превышала нескольких тысяч человек. Россия воспринималась крестьянами как большой «мiр» - община, возглавляемая царем. Настоящая бюрократия появится в России только после Петра как «чужеземное», немецкое порождение, чтобы сразу же превратиться в объект всеобщей ненависти и презрения, каковым она является и сейчас. Характерно, что некоторые крестьянские секты считали бюрократию знамением антихриста и принципиально отказывались вступать с ней в контакты, являться в суд, получать и подписывать официальные бумаги и т. д. Через всю русскую литературу и философскую мысль красной нитью проходит недоверие государству и мечта о каком-то высшем, подлинно братском, общинном состоянии России и всего человечества.
Бюрократия всегда выглядела в России как что-то наносное, иностранное, как насильственно введенный колониальный режим, угнетавший русских еще более, чем другие народы «империи». Государство - это всегда «они», а не «мы». «Они» заняты своими делами, «мы» - своими. Пересечение «они» и «мы» происходило только в периоды внешних угроз, а в мирное время каждый шел своей дорогой. Бюрократия, выросшая до чудовищных размеров и по своему этническому составу едва ли «русская», превращалась в самостоятельное начало, развивающееся по своей собственной логике и совершенно оторванное от народной жизни. Еще в XIX веке иностранцы говорили, что российское государство удивительно напоминает колониальную администрацию. Тем более верно это и сейчас, когда компрадорская бюрократия откровенно перешла на службу транснациональным центрам глобальной власти.
В Московской Руси царь был одновременно и главой общества, и главой государства. Он руководил обществом как его мистический вождь, возглавлявший «целое», состоявшее из сословий дворянства, духовенства и тяглового люда. И одновременно он возглавлял «государство» в виде приказной и военно-полицейской системы. Пока он соединял в своих руках оба этих статуса, его положение оставалось непоколебимым. Однако в петровский период наступает их разделение. Общество начинает «уходить» из-под руки политической Власти. Решающей вехой в этом процессе стало освобождение дворян от обязательной службы, после чего распалась вся социальная иерархия, на которой держалась целостность московской цивилизации. Раньше крестьянин, осуществляя материальное обеспечение дворянина, служил тем самым не ему лично, а политическому целому, «общему делу», поскольку дворянин, в свою очередь, «нес службу государеву» и проливал свою кровь. Теперь же дворянам было разрешено эксплуатировать население по своему произволу, поставляя при этом государству лишь налоги и рекрутов. В свою очередь, царю оставался контроль над бюрократическим аппаратом: из «народного вождя» он превратился в «первого чиновника», из главы общественной иерархии - в «руководителя государства».
Монархия сама увлекла себя в изоляцию. Царь оказывался отделен от народа свинцовой стеной бюрократии. Больше не существовало того класса «служилых людей», который мог быть передаточным ремнем от монарха к населению, а что касается духовенства, то после Петра оно утрачивает всякий авторитет. Наконец, экспансия западного капитализма, опутавшего режим сетью кабальных долгов, лишала его последней базы: контроля за экономикой. В последние десятилетия своего существования царизм превратился в заложника больших денег Запада, которые цинично хозяйничали внутри страны, спонсируя в том числе подрывную прессу и террористические организации. Их стратегическая цель состояла в превращении России в управляемый извне модуль капиталистического миропорядка, и первым шагом к этому должна была стать «либеральная» революция (Февраль 1917-го). Но неожиданно для них самих ситуация вышла из-под контроля, что привело к победе Ленина.