Он называл меня Генрихом.
Дядя Юра умер.
Об этом мне по телефону сообщила мама. А её, в свою очередь, об этом известила тётя Рая, жена дяди Юры.
- Поезжай, помоги. У неё, наверное, совсем нет денег. Кроме того ведь это твой дядя.
Дядя Юра был братом моего отца, и моя маман очень его не любила. Когда она хотела меня уесть, бросала: «Ты - вылитый Юрка!» Она и не подозревала, что для меня это была похвала, не высшая, но отнюдь не рядовая. Её собственный мир всегда заслонял мир реальный, она постоянно укладывала свои мысли в чужие головы и по её мнению дядя Юра, безусловно, осуждался и порицался всеми. Он был необычайно интересным человеком, с крайне идиотским характером. Его вообще было сложно любить, а долго выносить его общество просто невозможно. Но он очень любил меня. Своими детьми дядя не обзавёлся, только пасынок Валерка, сын тёти Раи от предыдущего брака. Но… пасынок, есть пасынок.
[Spoiler (click to open)]Моя девятка, ещё новая и даже необъезженная, была вполне способна вынести дорогу от Бишкека до Пржевальска (где жили дядя Юра с женой) и обратно, я надеялся на это и она меня не подвела. Я взял в кассе 500 долларов и 20000 сомов - этого с лихвой должно было хватить и на дорогу и на организацию похорон. 250 долларов предназначались тёте Рае в качестве небольшого вспомоществования.
Отправиться я намеревался часа в 3 ночи, чтобы во второй половине следующего дня быть на месте.
Перед отъездом, на заправке, произошёл курьёзный случай. Я спросил у заправщицы, молоденькой, лет восемнадцати, киргизки, миловидной, скорее даже красивой - до какого часа они работают, имея в виду заправку - смогу ли я заправить машину перед самым отъездом поздно ночью. На что это прелестное создание, смущённо улыбаясь, ответило, что она освободится через полчаса. Она решила, что я хочу приобрести её услуги интимного характера.
- Не в этот раз, милая. До какого часа работает заправка? Мне нужно заправиться ночью.
Нда… Времена…
Заправка оказалась круглосуточной.
Ленка, моя жена, хотела поехать со мной, но потом, вспомнив о предстоящем ночном дежурстве, которое не могла пропустить, отказалась от этой поездки.
Мы один раз, как раз перед свадьбой, были у дяди - я привозил её представить, как будущую жену. Дядя Юра совершенно очаровал Ленку. Он, когда хотел, умел это делать.
- Леночка, ты не красавица, но ты очень красива! - восторгался дядя, повторяя это чуть не каждые пять минут всё время, что мы были у него, то подкладывая ей салатики, то подливая вина. Имея в виду, конечно, что она красива истинной красотой, а не той, что пичкают нас редакторы-педерасты глянцевых женских журналов. Тётя Рая угощала нас пельменями. Пельмени всегда были семейным блюдом нашего клана, и дядя отлично выдрессировал её в этом отношении. Для тёти он всегда был Юрием Семёновичем.
Ночевать у них, в тот раз, мы не остались. Я благоразумно отказался от этого шага, зная психологические, скорее даже психиатрические, особенности самовыражения моего дяди. Чёрт знает, что он мог выкинуть. Можно было ожидать любых эскапад с его стороны и рисковать не стоило. Это могло подорвать кредит доверия ко мне, и без того небольшой у моей будущей тёщи и, дальше по цепочке, у моей будущей жены. Что, впрочем, было пустыми хлопотами - сей кредит отсутствовал по умолчанию. Но это другая история.
И вот я еду. Ещё ночь, только впереди небо начало слегка светлеть. Дорога пустынна - можно разогнаться. На этой дороге недавно погибли водитель с пассажиром, въехав ночью со всей дури в лошадь, которая её пересекала. Эдакий nightmare, забравший их души. Адреналиновое опьянение от скорости мурашками щекотало спину.
К восходу солнца, в половине пятого утра, я уже был у Быстровки, где-то в 100 километрах от Бишкека. На дороге стали появляться ранние пташки и пришлось снизить скорость. Прямо перед въездом в Боомское ущелье, у Козлов, на Чу стояла маленькая гидроэлектростанция. Во времена моего детства отец работал прорабом в бригаде монтажников телекоммуникационного оборудования на гидротехнических сооружениях Чуйской долины и часто брал меня к себе на работу в каникулярное время на свои объекты по всей долине. Бывал я и здесь. Вода в водохранилище перед этой гидроэлектростанцией была цвета сильно разбавленного молока и очень холодной. Я обожал купаться там - накаляешься на солнце до одури, потом окунаешься и сидишь в воде до мерзлотной ломоты во всём теле, цикл за день повторялся неоднократно. Вот и в этот раз я съехал с дороги и направился к генераторной. За тридцать лет всё пришло в упадок. Было видно, что электростанция ещё работает, но здание, в котором располагались пульты управления, стояло с выбитыми окнами, зашитыми горбылём и покорёженными от непогоды листами ДВП. Окна были огромными, почти от пола до высоченного потолка и во всю стену. Тридцать лет назад здание казалось стеклянным, и я мечтал о таком жилище - стеклянный дом возле водохранилища в яблоневом саду. Сейчас же тополя, окружавшие периметр, были вырублены местными жителями на дрова. От яблоневого сада остались одни пеньки. Ржавая труба шлагбаума была замкнута ржавым же навесным замком. Клумбы, на которых произрастали розы, теперь поросли бурьяном и от роз остались только чёрные колючие коряги.
Вода выглядела зябко, кроме того ночную духоту сменила утренняя свежесть с лёгким ветерком. Из Боома тянуло прохладным сквозняком. Героически преодолев нежелание лезть в воду, я быстро стянул с себя всё и окунулся по шею. Жалостливый крик грешника, попавшего в котёл с кипящим маслом, в моём случае - с ледяной водой - перекрыл рёв горной реки. Здесь полагается писать, что какой-либо зверёк (или птица?), услышав вопль, перестал заниматься своим делом (какие, блять, у них там свои дела?!) и испугано сорвался с места. Но я ничего похожего не заметил.
Клацая зубами и запутавшись мокрой ногой в трусах я некоторое время прыгал на другой по прибрежной гальке. Чай из термоса и ещё тёплая котлета, припасённые для меня заботливой жёнушкой, примирили меня с дефектами этого мира. Захотелось вздремнуть, что я и сделал, откинув водительское сидение назад до упора.
Машина всегда была для меня частью дома. Я всегда чувствовал умиротворение и защищённость, может быть обманчивую, но об этом как-то не думалось, сидя в ней - спина была прикрыта.
Их было четверо. Четверо братьев. Отец был самым младшим. Дядя Юра вторым по старшинству. Разница в возрасте у них была года четыре. Родились они ещё до войны.
Баба Маня, их мать, была казачкой, крайне суеверной и религиозной, малообразованной, весьма настырной и упёртой в своих заблуждениях, женщиной. Родилась она там же, ещё в позапрошлом веке и никогда не покидала Пржевальска. Была она высокой, выше своего мужа, выше всех своих сыновей и сильно хромала. Умерла она в начале 70-х. Я, будучи маленьким, видел её всего пару раз и почти не помнил - большая, темноволосая, одетая в тёмную одежду, всегда в платке, с иконописным лицом и огромным носом. Она не улыбалась. По моему она даже не заметила меня.
Дед Семён умер задолго до моего рождения. Он был намного старше бабушки. Имел университетское образование - он закончил Казанский университет ещё до революции, альма-матер плешивого вождя пролетариата. Марксисты удалили деда в Пржевальск ещё при Ленине. Сослали вместе с семьёй, но его первая жена вскоре умерла, дети - сын (кажется, его звали Виктором) и дочь, уже взрослые, уехали в Россию. Потом сын деда от первого брака погиб на войне (Великой Отечественной), а о дочери ничего не было слышно. Дед женился на бабушке. Работать ему не дали и он добывал средства к существованию пошивом обуви. Шил он обувь и для своей хромоногой жены. В ссылку дед Семён привёз много книг, которые потом стали основой городской библиотеки. На войну деда не взяли - был слишком стар для фронта. Он умер в 46-м году от сердечного приступа, когда моему отцу было 8 лет. Умер дед весной во время цветения сирени и отец, тогда ещё мальчишка, возвращаясь из школы, наломал в парке целую охапку, ещё не зная о несчастье. Этот букет положили в гроб. Сирень в нашей семье всегда считалась кладбищенским цветком и никогда не ставилась в вазы по весне. Сколько усилий спустя десятилетия приложила моя маман, когда захотела извести огромный сиреневый куст во дворе дома своей матери - эту бы энергию да в положительное русло.
Горный участок через Боомское ущелье, длиной 60 километров, обычно занимает около часа. Утром ещё мало машин, а встречных вообще почти не было. Я представил себя Аль Пачино из «Жизни взаймы» и лихо врезался в повороты горного серпантина на максимальной скорости - я был молод и силён глуп. Дорога ограждена мощными каменными стенами с контрфорсами, предохранявшими проезжающие машины от камнепадов. Со стороны пропасти были установлены сплошные бетонные отбойники, проломленные в некоторых местах такими же альпачинами, которые регулярно завершали свой жизненный путь на дне ущелья, захватив с собой парочку членов своих семей или просто пассажиров. На вершинах пригорков высились произведения студентов Фрунзенского института искусств - разнообразные бетонные олени, орлы, жеребята, барсы и прочая нечисть, выкрашенные масляной краской, с торчащей арматурой из осыпавшихся конечностей, крыльев, голов. Советская власть заботилась об эстетическом наполнении жизни поднадзорного ей народца - в настоящее время тягу к прекрасному удовлетворяют лишь произведения граффити в стиле «Киса и Ося были здесь». На дне ущелья между мегалитическими валунами, ждущими своего Эрнеста Мулдашева, ворочалась мускулистая река, ныне превращённая рафтерами в платный аттракцион. Пару раз я обогнал рейсовые автобусы. Из-за заднего стекла первого милые дети корчили мне рожи и показывали средний палец. Во втором сзади сидели две молоденькие девчонки в огромных очках, я изобразил губами поцелуй, и они презрительно отвернулись - пффф… девятка!
«Не отвлекайся на такой скорости, следи за дорогой, ладно?», «Да, дорогая! Мне так приятно твоё внимание», «Люблю тебя», «А уж как я тебя…»
После Красного моста дорога стала менее извилистой, пропасть сошла на нет, Чу здесь была шире и текла медленнее. На обочинах воздвигнуты импровизированные торговые точки, простенькие деревянные рамы, на которых висели тушки копчёной рыбы, хорошо провялившиеся на солнце и распятые палочками, демонстрируя изнанку своих тел. Однажды я сдуру купил одну. Ею оказалась копчёная горбуша, приобретённая местными прохвостами в супермаркете для перепродажи туристам-простофилям под видом иссык-кульской форели. На асфальте стояли банки с ржаво-жёлтой облепихой и виноградно-синим барбарисом, которые собирались тут же, в зарослях джирганака вдоль дороги. Нужно будет купить пару 3-литровых банок облепихи на обратном пути.
Иссык-Куль, как всегда неожиданно, открылся после одного из поворотов. Я никогда не мог запомнить после которого, как ни старался.
Мои родители познакомились при подаче документов в институт - Пржевальский педагогический. Маман подавала на отделение английского и русского языков и русской литературы. Такая вот интересная специализация там была. Отец подавал на физико-математическое отделение, но как только увидел мою будущую мать, тут же изменил своё решение в пользу языкознания. Для отца это была уже вторая попытка поступления в вуз. Первую он провалил, пытаясь поступить в военное училище в Ленинграде, что-то связанное со связью («она отдалась мне на вязанке ивовых фашин, связанной с тщанием и любовью, и эта любовная связь продлилась три недели»).
Маман имела возможность поступить во Фрунзенский университет на физику и математику, там деканом был её дядя, который мог всё устроить, но взбрыкнула - видишь ли, она не любит ни математику, ни физику - схватила под мышку свою двоюродную сестру и отбыла поступать в Пржевальск. Тот ещё характерец.
Через полгода отец с матерью поженились и ещё через полгода родилась моя старшая сестра.
Жили мои родители в доме отца, где кроме них и бабушки жил ещё брат отца - дядя Юра. Именно с тех пор моя мама так его «полюбила». Она вся такая комсомолистая, а дядя весь из себя, восставший против устоев ушат помоев непризнанный гений. Такая вот стандартная позиция.
Дядя Юра нигде не учился и нигде подолгу не работал. Он играл на трубе в ресторанах и на похоронах. В семейном альбоме есть фотография, где молодой человек, похожий на него, в шляпе и костюме дует в корнет-а-пистон в составе оркестра, идущего в похоронной процессии. И дядя Юра читал. Чтение для него заслонило мир. По-моему дядя из-за этого даже не закончил школу. Книг в доме уже не было, но у него был доступ к библиотеке его отца - запасникам городской библиотеки. Там были дореволюционные издания, крамольные по советским меркам. Но их почему-то не уничтожили, а стащили в подвал и забыли. Вот в этом подвале дядя Юра и жил. В детстве мне иногда снился один и тот же сон, отголосок дядиных рассказов - я нахожусь в большой комнате, где на стеллажах лежат, не стоят, а именно лежат огромные, метровых размеров, книги в тёмных кожаных переплётах с многозначительными текстами, с нестерпимо-красивыми иллюстрациями и я, дрожащими от вожделения руками, перелистываю тяжёлые страницы. Кроме русской беллетристики и всяческих энциклопедических справочников там пылились дореволюционные политические трактаты - деда сослали совсем не зря. Он был эсером и ярым врагом советской власти и марксизма в его русской ипостаси. Выжил он лишь потому, что над ним сломали шпагу (лапидарно, но пусть будет) слишком рано, до того, как эту рыбёшку проредили при Сталине. О нём просто забыли, а дед, в свою очередь, старался не высовываться.
Чтение дяди Юры было бессистемным, никто не мог ему дать направления. Но критиканство (ещё одно словечко из лексикона моей матери, касающегося дяди) его было возведено в превосходную степень. Марксизм для него был не догмой, а объектом злобных и едко-остроумных насмешек.
Рыбачье, ныне Балыкчи, типичный советско-средне-азиатский город, пустынные улицы, глухие побеленные заборы, пыль и пыльные тополя. Только в центре высились образцы официальной архитектуры. Городок и в прежние времена не отличался живостью, сейчас же он выглядел повторно умершим. Все, обычно проезжают его, не останавливаясь. Так поступил и я. На выезде заехал на заправку, долить бак до полного.
Дальше дорога шла по северному берегу, справа озеро, слева покрытые клочковатой жухлой травой взгорья Беш-Кунгея - горного хребта, ограничивающего иссык-кульскую котловину с севера. Пустынный ландшафт, по мере продвижения на восток становился всё более разнообразным. Удивительна эта смена от пустыни к цветущему земледельческому раю на протяжении двухсот километров от Рыбачьего до Пржевальска.
Километров через 50 началась курортная зона. На обочинах дороги появились указатели с названиями пансионатов, расположенных на самом берегу озера, безвкусные конструкции из металлических уголков и труб с претензией на пошлость.
Не доезжая километров двадцати до Чолпон-Аты я свернул к пансионату Аист искупаться и поесть в кафе. Летом 80-го года, закончив восьмой класс, я работал в нём - выдавал отдыхающим вёсла и лодки, крутил музыку, читал объявления через громкоговорители, развешанные по территории пансионата. Отец, используя свои связи, тогда он имел некоторое влияние на предприятиях лёгкой промышленности Киргизии - был проверяющим рациональности расхода электроэнергии - устроил меня на эту непыльную работёнку. Пансионат принадлежал одной из Фрунзенских ткацких фабрик. Отец уже болел и знал свой диагноз. Это был предсмертный подарок от него. Так я понял повзрослев.
Июнь мы с отцом проработали вместе. Он уже был на больничном. Потом отец уехал и его место занял дядя Юра.
Я целыми днями купался, рыбачил, плавал с подводным ружьём до абсолютного одеревенения и почернения от холода. В одном месте рос пучок водорослей, в котором обитала стайка карпиков размером с ладонь. Они играли со мной в прятки, я так и не подстрелил ни одного, как ни старался. По вечерам мы с дядей пили вино из пиалок, закусывая его огурцами и столовскими пирожками, жарили картошку с собранными мною грибами - грибы произрастали на цветочных клумбах, мелкие, поганистого вида, но вполне съедобные. Вино было самым дешёвым - Алтынкум, по 2.42 рубля за бутылку 0.7. Вино у нас не переводилось. Дядя Юра внимательно следил за этим.
Он говорил, говорил, говорил. Говорить дядя мог о чём угодно, он всё знал и обо всём имел своё мнение - от физики звёзд (мне, ученику очень приличной физико-математической школы, его рассуждения отнюдь не казались дилетантской дурью - он замечательно владел предметом) до политико-исторической ситуации в Никарагуа. А я слушал. Дядя никогда не повторялся.
Тогда же и на всю жизнь я пристрастился к прыжкам с вышки. Однажды, забравшись на неё с целью обозреть окрестности, был застигнут за этим грешным делом дядей. Он привлёк к моей персоне внимание посетителей пляжа, громко мною восхищаясь. Юношей я был робко-зависимым от мнения окружающих и постеснялся выставить дядю лжецом, пришлось прыгать, причём вниз головой. Это было сродни наркотику, ноги сами несли меня на вышку снова и снова. Адреналиновая наркомания, как я узнал позже.
И именно с его подачи я начал смотреть на женщин по мужски. Дядя Юра восторженно цокал языком, провожая взглядом пансионерок, прогуливающихся в купальниках по дорожкам между клумбами. Оглянувшись на предметы его вожделения, я увидел ягодицы, груди, бёдра. Сколько себя помню, я всегда был влюблён в какую-нибудь девочку. Вот и в это время тайно вздыхал по Таньке Герасимовой. Засыпая, воображал, что обнимаю её, окситоцин щемил грудь. Но уже осенью я увидел в ней женщину. Тонкая талия, высокая грудь, упругая попка, лицо, глаза, губы. Нестерпимо захотелось положить ладонь на её промежность, ощутить влагу у неё между ног. А как она играла в баскетбол! При её то маленьком росте! Мальчик начал путь взросления. Пройду ли я этот путь когда-нибудь до конца? Может быть умирая?
По утрам дядя будил меня фразой: «Проснитесь, князь! Вас ждут гонцы из королевского дома!». Говорил он это всегда убийственно серьёзно, гундося через свой огромный нос. И только бесы в глазах - они всегда выдавали его веселье.
Через год отца не стало.
За 25 лет пансионат совсем не изменился, разве что деревья постарели и в столовой стали кормить не только отдыхающих по талонам, но всех и за деньги. Даже вкус пирожков остался прежним.
Долинка, Чолпон-Ата, Бостери, Комсомол, Темировка, Тюп. Свежесть впечатлений от дороги стёрлась. Я просто ехал и ехал, ни о чём особенно не думая. Усталость ласковыми перстами нежно массировала шею (выю, холку?).
В Пржевальск я въехал около пяти пополудни. Четырёхэтажная хрущёвка, в которой жили дядя Юра и тётя Рая, стояла прямо на въезде в город. Прогулки в окрестностях их дома по тротуарам с изломанным корнями огромных деревьев асфальтом, ещё один из моих повторяющихся детских снов. Дунганская мечеть с загнутыми краями китайской крыши и без минарета.
Дядя Юра лежал в гробу посередине зала их двушки, и его было совсем не узнать. Он был довольно худощав при жизни, но сейчас бочкообразное тело совсем не вызывало ассоциаций. Лишь баб Манин нос напоминал, что это был дядя.
Тётя Рая, к моему удивлению, уже всё организовала, очевидно, что в средствах она не нуждалась, Валерка, сын, снабдил её деньгами. Похоже, что у них последние годы всё было нормально.
Она была спокойна, смерть мужа особенно её не потрясла. Может быть даже принесла облегчение.
Она обрадовалась, увидев меня. Сколько себя помню, тётя Рая всегда была вытаращено-восторженной. Лошадка.
В детстве иногда мы всей семьёй приезжали к ним в гости. Отдыхали в каком-нибудь пансионате и заезжали на пару дней. Ходили на кладбище к деду Семёну и бабе Мане, бродили по городу, взрослые сидели и выпивали по вечерам. Дядя Юра витийствовал. Такие наши приезды заканчивались стандартно. Отец ругался с братом и под конец бил ему морду. Хлопнув дверью так, что вылетали филёнки, отец отбывал домой, мы же, оставшиеся, с постными лицами ждали рейсового автобуса. Такого взращивания ростков семейной близости хватало на пару лет. Потом всё повторялось.
Этим летом тётя Рая была в отъезде у сына, дядя Юра остался один, без надзора. Пил без просыпа и упился до смерти.
Похороны были назначены на завтра, тётя Рая ночевала у знакомых. Я тоже не захотел оставаться на ночь с покойником и поехал искать ночлег в какой-нибудь гостинице. Если бы ещё знать, где эти гостиницы находятся.
Покрутившись по городу и получив от прохожих на вопрос о местонахождении гостиницы стандартный киргизский ответ - не знаю - я направился к автовокзалу. Там обычно дежурили бабушки, сдающие углы приезжим. Бизнес у них процветал. Пржевальск превратился в базу альпинистских экспедиций. Альпинисты со всего мира собирались здесь для последующего похода к леднику Энильчек и восхождения на Хан-Тенгри, которые располагались к юго-востоку от города.
Бабушки были на месте. В руках они держали картонки с расценками. Среди них была молоденькая девушка узбекско-уйгурской наружности, с которой я и договорился. Купив продуктов на ужин, отправились к ней. Жила она одна с маленькой дочерью в побеленном саманном домике с кухней на улице под навесом. Небольшой ухоженный огородик, пара урючин, пара яблонь, виноград. Всё как положено у узбеков. Её родители жили в близ лежащем селе. Муж уехал на заработки в Россию больше года назад и вестей о себе не подавал.
Кроме предоставления спального места в услугу входило так же пользование хозяйским телом. Девочка была очень мила и старательна. Моя ответная нежность была ей, похоже, в новинку. Ростом чуть пониже меня, тёмно-коричневые горошины сосков на маленькой груди, едва заметные белесые полосы растяжек на смуглом животе после беременности. Абсолютное отсутствие запаха, кожа чуть-чуть, на пределе чувствительности, горчила. Её волосы завешивают мне лицо. Боже мой!
Звали её, как любимую дочь пророка, Фатимой.
Утром, съев яичницу и удвоив вознаграждение, я поехал на похороны. Нужно было проследить за копкой могилы и оплатить труд могильщиков.
- Только не давай им денег и не корми их пока они всё не сделают. А то, поев, они сразу уснут, - так напутствовал меня приятель моего дяди - Эркин Абдиевич - его сосед, прокурор на пенсии. Во времена исторического материализма он регулярно грозил посадить дядю Юру за антисоветские разговоры. Они вместе играли в шахматы и ездили на рыбалку.
Похоронили дядю Юру в могиле, в которой до него были похоронены его отец, баба Маня и его дочь Женя. Женя умерла в младенчестве не дожив до года. Какой-то порок.
В одной могиле четыре гроба.
Помянули дядю в кафе, и я отправился обратно по южному берегу озера. Я ещё ни разу не проезжал этим маршрутом насквозь и решил попробовать.
Дядя Юра умел шевелить ушами и этим трюком поражал своих племянников. Пытался он таким образом завоевать авторитет и у меня, когда мне было года четыре. Посмотрев на его шевелящиеся вареники, я заметил во всеуслышание, что ослы тоже умеют шевелить ушами, чем привёл дядю в радостное изумление. С тех пор между нами пробежала кошка взаимной приязни.
Были ли у него принципиальные жизненные установки? Пожалуй, нет. Но у него был вкус.
Убеждал ли он кого-нибудь в чём-нибудь? Тоже нет. Но он сеял сомнения.
Учитель? Болтун? Наставник? Шизофреник? Что же написать на его могильном камне?
Фермент?
Он называл меня Генрихом.
Об этом мне по телефону сообщила мама. А её, в свою очередь, об этом известила тётя Рая, жена дяди Юры.
- Поезжай, помоги. У неё, наверное, совсем нет денег. Кроме того ведь это твой дядя.
Дядя Юра был братом моего отца, и моя маман очень его не любила. Когда она хотела меня уесть, бросала: «Ты - вылитый Юрка!» Она и не подозревала, что для меня это была похвала, не высшая, но отнюдь не рядовая. Её собственный мир всегда заслонял мир реальный, она постоянно укладывала свои мысли в чужие головы и по её мнению дядя Юра, безусловно, осуждался и порицался всеми. Он был необычайно интересным человеком, с крайне идиотским характером. Его вообще было сложно любить, а долго выносить его общество просто невозможно. Но он очень любил меня. Своими детьми дядя не обзавёлся, только пасынок Валерка, сын тёти Раи от предыдущего брака. Но… пасынок, есть пасынок.
[Spoiler (click to open)]Моя девятка, ещё новая и даже необъезженная, была вполне способна вынести дорогу от Бишкека до Пржевальска (где жили дядя Юра с женой) и обратно, я надеялся на это и она меня не подвела. Я взял в кассе 500 долларов и 20000 сомов - этого с лихвой должно было хватить и на дорогу и на организацию похорон. 250 долларов предназначались тёте Рае в качестве небольшого вспомоществования.
Отправиться я намеревался часа в 3 ночи, чтобы во второй половине следующего дня быть на месте.
Перед отъездом, на заправке, произошёл курьёзный случай. Я спросил у заправщицы, молоденькой, лет восемнадцати, киргизки, миловидной, скорее даже красивой - до какого часа они работают, имея в виду заправку - смогу ли я заправить машину перед самым отъездом поздно ночью. На что это прелестное создание, смущённо улыбаясь, ответило, что она освободится через полчаса. Она решила, что я хочу приобрести её услуги интимного характера.
- Не в этот раз, милая. До какого часа работает заправка? Мне нужно заправиться ночью.
Нда… Времена…
Заправка оказалась круглосуточной.
Ленка, моя жена, хотела поехать со мной, но потом, вспомнив о предстоящем ночном дежурстве, которое не могла пропустить, отказалась от этой поездки.
Мы один раз, как раз перед свадьбой, были у дяди - я привозил её представить, как будущую жену. Дядя Юра совершенно очаровал Ленку. Он, когда хотел, умел это делать.
- Леночка, ты не красавица, но ты очень красива! - восторгался дядя, повторяя это чуть не каждые пять минут всё время, что мы были у него, то подкладывая ей салатики, то подливая вина. Имея в виду, конечно, что она красива истинной красотой, а не той, что пичкают нас редакторы-педерасты глянцевых женских журналов. Тётя Рая угощала нас пельменями. Пельмени всегда были семейным блюдом нашего клана, и дядя отлично выдрессировал её в этом отношении. Для тёти он всегда был Юрием Семёновичем.
Ночевать у них, в тот раз, мы не остались. Я благоразумно отказался от этого шага, зная психологические, скорее даже психиатрические, особенности самовыражения моего дяди. Чёрт знает, что он мог выкинуть. Можно было ожидать любых эскапад с его стороны и рисковать не стоило. Это могло подорвать кредит доверия ко мне, и без того небольшой у моей будущей тёщи и, дальше по цепочке, у моей будущей жены. Что, впрочем, было пустыми хлопотами - сей кредит отсутствовал по умолчанию. Но это другая история.
И вот я еду. Ещё ночь, только впереди небо начало слегка светлеть. Дорога пустынна - можно разогнаться. На этой дороге недавно погибли водитель с пассажиром, въехав ночью со всей дури в лошадь, которая её пересекала. Эдакий nightmare, забравший их души. Адреналиновое опьянение от скорости мурашками щекотало спину.
К восходу солнца, в половине пятого утра, я уже был у Быстровки, где-то в 100 километрах от Бишкека. На дороге стали появляться ранние пташки и пришлось снизить скорость. Прямо перед въездом в Боомское ущелье, у Козлов, на Чу стояла маленькая гидроэлектростанция. Во времена моего детства отец работал прорабом в бригаде монтажников телекоммуникационного оборудования на гидротехнических сооружениях Чуйской долины и часто брал меня к себе на работу в каникулярное время на свои объекты по всей долине. Бывал я и здесь. Вода в водохранилище перед этой гидроэлектростанцией была цвета сильно разбавленного молока и очень холодной. Я обожал купаться там - накаляешься на солнце до одури, потом окунаешься и сидишь в воде до мерзлотной ломоты во всём теле, цикл за день повторялся неоднократно. Вот и в этот раз я съехал с дороги и направился к генераторной. За тридцать лет всё пришло в упадок. Было видно, что электростанция ещё работает, но здание, в котором располагались пульты управления, стояло с выбитыми окнами, зашитыми горбылём и покорёженными от непогоды листами ДВП. Окна были огромными, почти от пола до высоченного потолка и во всю стену. Тридцать лет назад здание казалось стеклянным, и я мечтал о таком жилище - стеклянный дом возле водохранилища в яблоневом саду. Сейчас же тополя, окружавшие периметр, были вырублены местными жителями на дрова. От яблоневого сада остались одни пеньки. Ржавая труба шлагбаума была замкнута ржавым же навесным замком. Клумбы, на которых произрастали розы, теперь поросли бурьяном и от роз остались только чёрные колючие коряги.
Вода выглядела зябко, кроме того ночную духоту сменила утренняя свежесть с лёгким ветерком. Из Боома тянуло прохладным сквозняком. Героически преодолев нежелание лезть в воду, я быстро стянул с себя всё и окунулся по шею. Жалостливый крик грешника, попавшего в котёл с кипящим маслом, в моём случае - с ледяной водой - перекрыл рёв горной реки. Здесь полагается писать, что какой-либо зверёк (или птица?), услышав вопль, перестал заниматься своим делом (какие, блять, у них там свои дела?!) и испугано сорвался с места. Но я ничего похожего не заметил.
Клацая зубами и запутавшись мокрой ногой в трусах я некоторое время прыгал на другой по прибрежной гальке. Чай из термоса и ещё тёплая котлета, припасённые для меня заботливой жёнушкой, примирили меня с дефектами этого мира. Захотелось вздремнуть, что я и сделал, откинув водительское сидение назад до упора.
Машина всегда была для меня частью дома. Я всегда чувствовал умиротворение и защищённость, может быть обманчивую, но об этом как-то не думалось, сидя в ней - спина была прикрыта.
Их было четверо. Четверо братьев. Отец был самым младшим. Дядя Юра вторым по старшинству. Разница в возрасте у них была года четыре. Родились они ещё до войны.
Баба Маня, их мать, была казачкой, крайне суеверной и религиозной, малообразованной, весьма настырной и упёртой в своих заблуждениях, женщиной. Родилась она там же, ещё в позапрошлом веке и никогда не покидала Пржевальска. Была она высокой, выше своего мужа, выше всех своих сыновей и сильно хромала. Умерла она в начале 70-х. Я, будучи маленьким, видел её всего пару раз и почти не помнил - большая, темноволосая, одетая в тёмную одежду, всегда в платке, с иконописным лицом и огромным носом. Она не улыбалась. По моему она даже не заметила меня.
Дед Семён умер задолго до моего рождения. Он был намного старше бабушки. Имел университетское образование - он закончил Казанский университет ещё до революции, альма-матер плешивого вождя пролетариата. Марксисты удалили деда в Пржевальск ещё при Ленине. Сослали вместе с семьёй, но его первая жена вскоре умерла, дети - сын (кажется, его звали Виктором) и дочь, уже взрослые, уехали в Россию. Потом сын деда от первого брака погиб на войне (Великой Отечественной), а о дочери ничего не было слышно. Дед женился на бабушке. Работать ему не дали и он добывал средства к существованию пошивом обуви. Шил он обувь и для своей хромоногой жены. В ссылку дед Семён привёз много книг, которые потом стали основой городской библиотеки. На войну деда не взяли - был слишком стар для фронта. Он умер в 46-м году от сердечного приступа, когда моему отцу было 8 лет. Умер дед весной во время цветения сирени и отец, тогда ещё мальчишка, возвращаясь из школы, наломал в парке целую охапку, ещё не зная о несчастье. Этот букет положили в гроб. Сирень в нашей семье всегда считалась кладбищенским цветком и никогда не ставилась в вазы по весне. Сколько усилий спустя десятилетия приложила моя маман, когда захотела извести огромный сиреневый куст во дворе дома своей матери - эту бы энергию да в положительное русло.
Горный участок через Боомское ущелье, длиной 60 километров, обычно занимает около часа. Утром ещё мало машин, а встречных вообще почти не было. Я представил себя Аль Пачино из «Жизни взаймы» и лихо врезался в повороты горного серпантина на максимальной скорости - я был молод и силён глуп. Дорога ограждена мощными каменными стенами с контрфорсами, предохранявшими проезжающие машины от камнепадов. Со стороны пропасти были установлены сплошные бетонные отбойники, проломленные в некоторых местах такими же альпачинами, которые регулярно завершали свой жизненный путь на дне ущелья, захватив с собой парочку членов своих семей или просто пассажиров. На вершинах пригорков высились произведения студентов Фрунзенского института искусств - разнообразные бетонные олени, орлы, жеребята, барсы и прочая нечисть, выкрашенные масляной краской, с торчащей арматурой из осыпавшихся конечностей, крыльев, голов. Советская власть заботилась об эстетическом наполнении жизни поднадзорного ей народца - в настоящее время тягу к прекрасному удовлетворяют лишь произведения граффити в стиле «Киса и Ося были здесь». На дне ущелья между мегалитическими валунами, ждущими своего Эрнеста Мулдашева, ворочалась мускулистая река, ныне превращённая рафтерами в платный аттракцион. Пару раз я обогнал рейсовые автобусы. Из-за заднего стекла первого милые дети корчили мне рожи и показывали средний палец. Во втором сзади сидели две молоденькие девчонки в огромных очках, я изобразил губами поцелуй, и они презрительно отвернулись - пффф… девятка!
«Не отвлекайся на такой скорости, следи за дорогой, ладно?», «Да, дорогая! Мне так приятно твоё внимание», «Люблю тебя», «А уж как я тебя…»
После Красного моста дорога стала менее извилистой, пропасть сошла на нет, Чу здесь была шире и текла медленнее. На обочинах воздвигнуты импровизированные торговые точки, простенькие деревянные рамы, на которых висели тушки копчёной рыбы, хорошо провялившиеся на солнце и распятые палочками, демонстрируя изнанку своих тел. Однажды я сдуру купил одну. Ею оказалась копчёная горбуша, приобретённая местными прохвостами в супермаркете для перепродажи туристам-простофилям под видом иссык-кульской форели. На асфальте стояли банки с ржаво-жёлтой облепихой и виноградно-синим барбарисом, которые собирались тут же, в зарослях джирганака вдоль дороги. Нужно будет купить пару 3-литровых банок облепихи на обратном пути.
Иссык-Куль, как всегда неожиданно, открылся после одного из поворотов. Я никогда не мог запомнить после которого, как ни старался.
Мои родители познакомились при подаче документов в институт - Пржевальский педагогический. Маман подавала на отделение английского и русского языков и русской литературы. Такая вот интересная специализация там была. Отец подавал на физико-математическое отделение, но как только увидел мою будущую мать, тут же изменил своё решение в пользу языкознания. Для отца это была уже вторая попытка поступления в вуз. Первую он провалил, пытаясь поступить в военное училище в Ленинграде, что-то связанное со связью («она отдалась мне на вязанке ивовых фашин, связанной с тщанием и любовью, и эта любовная связь продлилась три недели»).
Маман имела возможность поступить во Фрунзенский университет на физику и математику, там деканом был её дядя, который мог всё устроить, но взбрыкнула - видишь ли, она не любит ни математику, ни физику - схватила под мышку свою двоюродную сестру и отбыла поступать в Пржевальск. Тот ещё характерец.
Через полгода отец с матерью поженились и ещё через полгода родилась моя старшая сестра.
Жили мои родители в доме отца, где кроме них и бабушки жил ещё брат отца - дядя Юра. Именно с тех пор моя мама так его «полюбила». Она вся такая комсомолистая, а дядя весь из себя, восставший против устоев ушат помоев непризнанный гений. Такая вот стандартная позиция.
Дядя Юра нигде не учился и нигде подолгу не работал. Он играл на трубе в ресторанах и на похоронах. В семейном альбоме есть фотография, где молодой человек, похожий на него, в шляпе и костюме дует в корнет-а-пистон в составе оркестра, идущего в похоронной процессии. И дядя Юра читал. Чтение для него заслонило мир. По-моему дядя из-за этого даже не закончил школу. Книг в доме уже не было, но у него был доступ к библиотеке его отца - запасникам городской библиотеки. Там были дореволюционные издания, крамольные по советским меркам. Но их почему-то не уничтожили, а стащили в подвал и забыли. Вот в этом подвале дядя Юра и жил. В детстве мне иногда снился один и тот же сон, отголосок дядиных рассказов - я нахожусь в большой комнате, где на стеллажах лежат, не стоят, а именно лежат огромные, метровых размеров, книги в тёмных кожаных переплётах с многозначительными текстами, с нестерпимо-красивыми иллюстрациями и я, дрожащими от вожделения руками, перелистываю тяжёлые страницы. Кроме русской беллетристики и всяческих энциклопедических справочников там пылились дореволюционные политические трактаты - деда сослали совсем не зря. Он был эсером и ярым врагом советской власти и марксизма в его русской ипостаси. Выжил он лишь потому, что над ним сломали шпагу (лапидарно, но пусть будет) слишком рано, до того, как эту рыбёшку проредили при Сталине. О нём просто забыли, а дед, в свою очередь, старался не высовываться.
Чтение дяди Юры было бессистемным, никто не мог ему дать направления. Но критиканство (ещё одно словечко из лексикона моей матери, касающегося дяди) его было возведено в превосходную степень. Марксизм для него был не догмой, а объектом злобных и едко-остроумных насмешек.
Рыбачье, ныне Балыкчи, типичный советско-средне-азиатский город, пустынные улицы, глухие побеленные заборы, пыль и пыльные тополя. Только в центре высились образцы официальной архитектуры. Городок и в прежние времена не отличался живостью, сейчас же он выглядел повторно умершим. Все, обычно проезжают его, не останавливаясь. Так поступил и я. На выезде заехал на заправку, долить бак до полного.
Дальше дорога шла по северному берегу, справа озеро, слева покрытые клочковатой жухлой травой взгорья Беш-Кунгея - горного хребта, ограничивающего иссык-кульскую котловину с севера. Пустынный ландшафт, по мере продвижения на восток становился всё более разнообразным. Удивительна эта смена от пустыни к цветущему земледельческому раю на протяжении двухсот километров от Рыбачьего до Пржевальска.
Километров через 50 началась курортная зона. На обочинах дороги появились указатели с названиями пансионатов, расположенных на самом берегу озера, безвкусные конструкции из металлических уголков и труб с претензией на пошлость.
Не доезжая километров двадцати до Чолпон-Аты я свернул к пансионату Аист искупаться и поесть в кафе. Летом 80-го года, закончив восьмой класс, я работал в нём - выдавал отдыхающим вёсла и лодки, крутил музыку, читал объявления через громкоговорители, развешанные по территории пансионата. Отец, используя свои связи, тогда он имел некоторое влияние на предприятиях лёгкой промышленности Киргизии - был проверяющим рациональности расхода электроэнергии - устроил меня на эту непыльную работёнку. Пансионат принадлежал одной из Фрунзенских ткацких фабрик. Отец уже болел и знал свой диагноз. Это был предсмертный подарок от него. Так я понял повзрослев.
Июнь мы с отцом проработали вместе. Он уже был на больничном. Потом отец уехал и его место занял дядя Юра.
Я целыми днями купался, рыбачил, плавал с подводным ружьём до абсолютного одеревенения и почернения от холода. В одном месте рос пучок водорослей, в котором обитала стайка карпиков размером с ладонь. Они играли со мной в прятки, я так и не подстрелил ни одного, как ни старался. По вечерам мы с дядей пили вино из пиалок, закусывая его огурцами и столовскими пирожками, жарили картошку с собранными мною грибами - грибы произрастали на цветочных клумбах, мелкие, поганистого вида, но вполне съедобные. Вино было самым дешёвым - Алтынкум, по 2.42 рубля за бутылку 0.7. Вино у нас не переводилось. Дядя Юра внимательно следил за этим.
Он говорил, говорил, говорил. Говорить дядя мог о чём угодно, он всё знал и обо всём имел своё мнение - от физики звёзд (мне, ученику очень приличной физико-математической школы, его рассуждения отнюдь не казались дилетантской дурью - он замечательно владел предметом) до политико-исторической ситуации в Никарагуа. А я слушал. Дядя никогда не повторялся.
Тогда же и на всю жизнь я пристрастился к прыжкам с вышки. Однажды, забравшись на неё с целью обозреть окрестности, был застигнут за этим грешным делом дядей. Он привлёк к моей персоне внимание посетителей пляжа, громко мною восхищаясь. Юношей я был робко-зависимым от мнения окружающих и постеснялся выставить дядю лжецом, пришлось прыгать, причём вниз головой. Это было сродни наркотику, ноги сами несли меня на вышку снова и снова. Адреналиновая наркомания, как я узнал позже.
И именно с его подачи я начал смотреть на женщин по мужски. Дядя Юра восторженно цокал языком, провожая взглядом пансионерок, прогуливающихся в купальниках по дорожкам между клумбами. Оглянувшись на предметы его вожделения, я увидел ягодицы, груди, бёдра. Сколько себя помню, я всегда был влюблён в какую-нибудь девочку. Вот и в это время тайно вздыхал по Таньке Герасимовой. Засыпая, воображал, что обнимаю её, окситоцин щемил грудь. Но уже осенью я увидел в ней женщину. Тонкая талия, высокая грудь, упругая попка, лицо, глаза, губы. Нестерпимо захотелось положить ладонь на её промежность, ощутить влагу у неё между ног. А как она играла в баскетбол! При её то маленьком росте! Мальчик начал путь взросления. Пройду ли я этот путь когда-нибудь до конца? Может быть умирая?
По утрам дядя будил меня фразой: «Проснитесь, князь! Вас ждут гонцы из королевского дома!». Говорил он это всегда убийственно серьёзно, гундося через свой огромный нос. И только бесы в глазах - они всегда выдавали его веселье.
Через год отца не стало.
За 25 лет пансионат совсем не изменился, разве что деревья постарели и в столовой стали кормить не только отдыхающих по талонам, но всех и за деньги. Даже вкус пирожков остался прежним.
Долинка, Чолпон-Ата, Бостери, Комсомол, Темировка, Тюп. Свежесть впечатлений от дороги стёрлась. Я просто ехал и ехал, ни о чём особенно не думая. Усталость ласковыми перстами нежно массировала шею (выю, холку?).
В Пржевальск я въехал около пяти пополудни. Четырёхэтажная хрущёвка, в которой жили дядя Юра и тётя Рая, стояла прямо на въезде в город. Прогулки в окрестностях их дома по тротуарам с изломанным корнями огромных деревьев асфальтом, ещё один из моих повторяющихся детских снов. Дунганская мечеть с загнутыми краями китайской крыши и без минарета.
Дядя Юра лежал в гробу посередине зала их двушки, и его было совсем не узнать. Он был довольно худощав при жизни, но сейчас бочкообразное тело совсем не вызывало ассоциаций. Лишь баб Манин нос напоминал, что это был дядя.
Тётя Рая, к моему удивлению, уже всё организовала, очевидно, что в средствах она не нуждалась, Валерка, сын, снабдил её деньгами. Похоже, что у них последние годы всё было нормально.
Она была спокойна, смерть мужа особенно её не потрясла. Может быть даже принесла облегчение.
Она обрадовалась, увидев меня. Сколько себя помню, тётя Рая всегда была вытаращено-восторженной. Лошадка.
В детстве иногда мы всей семьёй приезжали к ним в гости. Отдыхали в каком-нибудь пансионате и заезжали на пару дней. Ходили на кладбище к деду Семёну и бабе Мане, бродили по городу, взрослые сидели и выпивали по вечерам. Дядя Юра витийствовал. Такие наши приезды заканчивались стандартно. Отец ругался с братом и под конец бил ему морду. Хлопнув дверью так, что вылетали филёнки, отец отбывал домой, мы же, оставшиеся, с постными лицами ждали рейсового автобуса. Такого взращивания ростков семейной близости хватало на пару лет. Потом всё повторялось.
Этим летом тётя Рая была в отъезде у сына, дядя Юра остался один, без надзора. Пил без просыпа и упился до смерти.
Похороны были назначены на завтра, тётя Рая ночевала у знакомых. Я тоже не захотел оставаться на ночь с покойником и поехал искать ночлег в какой-нибудь гостинице. Если бы ещё знать, где эти гостиницы находятся.
Покрутившись по городу и получив от прохожих на вопрос о местонахождении гостиницы стандартный киргизский ответ - не знаю - я направился к автовокзалу. Там обычно дежурили бабушки, сдающие углы приезжим. Бизнес у них процветал. Пржевальск превратился в базу альпинистских экспедиций. Альпинисты со всего мира собирались здесь для последующего похода к леднику Энильчек и восхождения на Хан-Тенгри, которые располагались к юго-востоку от города.
Бабушки были на месте. В руках они держали картонки с расценками. Среди них была молоденькая девушка узбекско-уйгурской наружности, с которой я и договорился. Купив продуктов на ужин, отправились к ней. Жила она одна с маленькой дочерью в побеленном саманном домике с кухней на улице под навесом. Небольшой ухоженный огородик, пара урючин, пара яблонь, виноград. Всё как положено у узбеков. Её родители жили в близ лежащем селе. Муж уехал на заработки в Россию больше года назад и вестей о себе не подавал.
Кроме предоставления спального места в услугу входило так же пользование хозяйским телом. Девочка была очень мила и старательна. Моя ответная нежность была ей, похоже, в новинку. Ростом чуть пониже меня, тёмно-коричневые горошины сосков на маленькой груди, едва заметные белесые полосы растяжек на смуглом животе после беременности. Абсолютное отсутствие запаха, кожа чуть-чуть, на пределе чувствительности, горчила. Её волосы завешивают мне лицо. Боже мой!
Звали её, как любимую дочь пророка, Фатимой.
Утром, съев яичницу и удвоив вознаграждение, я поехал на похороны. Нужно было проследить за копкой могилы и оплатить труд могильщиков.
- Только не давай им денег и не корми их пока они всё не сделают. А то, поев, они сразу уснут, - так напутствовал меня приятель моего дяди - Эркин Абдиевич - его сосед, прокурор на пенсии. Во времена исторического материализма он регулярно грозил посадить дядю Юру за антисоветские разговоры. Они вместе играли в шахматы и ездили на рыбалку.
Похоронили дядю Юру в могиле, в которой до него были похоронены его отец, баба Маня и его дочь Женя. Женя умерла в младенчестве не дожив до года. Какой-то порок.
В одной могиле четыре гроба.
Помянули дядю в кафе, и я отправился обратно по южному берегу озера. Я ещё ни разу не проезжал этим маршрутом насквозь и решил попробовать.
Дядя Юра умел шевелить ушами и этим трюком поражал своих племянников. Пытался он таким образом завоевать авторитет и у меня, когда мне было года четыре. Посмотрев на его шевелящиеся вареники, я заметил во всеуслышание, что ослы тоже умеют шевелить ушами, чем привёл дядю в радостное изумление. С тех пор между нами пробежала кошка взаимной приязни.
Были ли у него принципиальные жизненные установки? Пожалуй, нет. Но у него был вкус.
Убеждал ли он кого-нибудь в чём-нибудь? Тоже нет. Но он сеял сомнения.
Учитель? Болтун? Наставник? Шизофреник? Что же написать на его могильном камне?
Фермент?
Он называл меня Генрихом.