XI. ЗАКЛЮЧЕННЫЕ. ПОЛИТЗАКЛЮЧЕННЫЕ. МОЛОДЕЖЬ
Факт засылки в концлагеря лиц с секретными заданиями, под видом заключенных, безусловно имел место. В частности мне вспоминается один молодой заключенный, которому не было и двадцати лет, попавший в концлагерь на Соловки осенью 1929 года на трехлетний срок заключения. Он был хорошим электромонтером и попал в электромонтажную мастерскую. Малокультурный, очень старательный и дисциплинированный, встававший каждый раз при обращении к нему непосредственного начальства или всякого другого начальства и перед лицами старшими по возрасту, с открытым лицом и недалеким умом, он располагал к себе, пока не выложил нам историю своего попадания в концлагерь. Будучи в составе комсомольского батальона г. Харькова (тогда комсомол имел полувоенную организацию, а молодой человек, так и попал в лагерь в форме юнгштурма, на которой ясно были видны потемневшие места от ношения звездочки и комсомольского значка). Он был вызван в его штаб, где ему вручили запечатанный пакет с секретными документами и железнодорожный литер на проезд до города Кеми, где он должен был сдать пакет на Кемперпункте СЛОНа ОГПУ. Довольный оказанным ему доверием, он устремился на Север и доставил пакет по назначению. При вскрытии пакета на Кемперпункте его взяли под стражу и объявили о приговоре в три года заключения в концлагерь. Остается весьма сомнительным, чтоб таким способом ОГПУ сажало в концлагеря неугодных ему людей. Безусловно его простодушный рассказ о необыкновенном способе посадки в концлагерь нас насторожил и мы единодушно решили, что этого комсомольца прислали в лагерь стукачом и только благодаря неразберихе в лагере, вызванной большим наплывом этапов в эти месяцы, ИСЧ на Кемперпункте не успела его проинструктировать, а он попал в этап идущий на Соловки, а на Соловках затерялся в большой массе привезенных заключенных и его не сделали стукачом. В противном случае, он бы ни за что не рассказал бы нам о «новом» способе посадки заключенных в концлагерь. Не знаю впоследствии определили ли его стукачом, но по своей простоватой натуре, несмотря на одержимость коммунистическими идеями и дисциплинированность, он вряд ли смог кого-нибудь погубить. Вскоре его, под видом краткосрочника, отправили обратно на материк и я с ним больше не встречался.
По-видимому это был один из тех комсомольцев, которыми ОГПУ, под видом заключенных, хотела организовать секретную службу среди заключенной молодежи, поскольку в среде последней трудно было найти предателей. Молодежь в концлагере стойко несла все тяготы лагерной жизни, не поддавалась разлагающему влиянию лагеря, пронося через весь срок высокий моральный облик человека, чего, к сожалению, нельзя сказать о старшем поколении заключенных по 58 статье, не на 100% сохранившими честность в поступках, искренность в суждениях, верность высокой морали. Возможно такая разница в моральных качествах между «отцами» и «детьми» объясняется достаточным количеством заключенных в лагеря пожилых интеллигентов, смалодушествовавших в годины бедствий, предпочитавших отсидеться за стенами своих квартир, только посматривая в окошечки, как в неравной борьбе с большевиками гибли их братья, другие интеллигенты, нашедшие в себе мужество для открытого сопротивления, достаточно умные для правильной оценки создавшегося тогда положения, высокочестные, чтобы не торговать своими убеждениями, бескорыстные для принесения в жертву личных интересов на пользу общества. Унаследовав от родителей эти высокие моральные качества, дети этой категории интеллигенции за мужество своих родных отцов и были главным контингентом заключенной молодежи. Об этих молодых людях нельзя не рассказать.
***
Молодой человек М., 1911 года рождения, в семнадцать лет был арестован ОГПУ, обвинен по статье 58 пунктам 8 и 11 (участие в террористической организации), по которой был приговорен к заключению в концлагерь особого назначения на Соловки, сроком на 10 лет. М. не мог убить и мухи, но имел смелость иметь свое, отличное от официального, суждение по политическим вопросам. Застенчивый и самолюбивый мальчишка ни посторонним, ни близким никогда не сетовал на свою смелость, приведшую его в концлагерь, испортившему ему жизнь в материальном смысле этого слова. Он стойко нес свою тяжелую судьбу, оторванный от матери, которую он очень любил, которой приходился младшим сыном. Принимая, как неизбежное зло лагерный режим, М. всю свою волю сосредоточил, не роняя чести, не поступаясь своими убеждениями украинского националиста, не только как бы выжить свой долгий срок заключения, но и тщательно занялся своим самообразованием, тратя на это минуты выпадавшего отдыха от принудительного труда заключенного. Довольно быстро он стал хорошим токарем по металлу, работая на электростанции сначала учеником, а потом и самостоятельно на токарном станке. Специальность токаря не удовлетворила его стремления к полноте технических знаний, и М. занялся изучением электротехники и самостоятельно и на курсах организованных заведующим электропредприятиями Боролиным. Вначале М. очень мешала его слабая подготовка по математике и физике, которую он имел только в объеме семилетней школы. Однако М. успешно, самостоятельно пройдя полный курс элементарной математики, стал изучать высшую математику и механику, чтоб овладеть электротехникой на уровне знаний инженера-электрика. Боролин заметил этот упорный труд М. и, чтоб дополнить его теоретические знания практикой, перевел М. из токарей в дежурные по распределительному щиту электростанции. Тогда еще успешнее пошла учеба М., на учебу у него выкраивалось больше времени, поскольку в ночные смены, когда нагрузка на электростанцию более или менее ровная, не требуется постоянного напряженного внимания к показаниям приборов, М. сидя за столом мог отлично заниматься по учебникам. К сожалению, эта планомерная его учеба на четвертом году его сидения на Соловках была прервана отправкой его в этапе на строительство Беломорско-Балтийского канала. Довольно щупленький, плохо возмужавший на скудном лагерном пайке, он, тем не менее, был признан медосмотром годным к физической работе и отправлен как рабочая сила. На строительстве канала ему очень пригодились знания по электротехнике и М. стал электромехаником автомобильного гаража. По этой специальности затем он и работал всю жизнь. Возможно и там он продолжал совершенствовать свои инженерно-электротехнические знания, однако инженером-электриком так ему и не пришлось работать, не имея диплома, этого спасительного поплавка для многих бестолковых неучей.
По окончании строительства Беломорско-Балтийского канала М. получил скидку со срока заключения в пять лет и остался работать там же вольнонаемным электромехаником гаража. Затем его, как вольнонаемного перевели на ту же работу в Сибирь за Байкал, в Бамлаг, заключенные которого строили вторую колею железной дороги Байкал-Благовещенск. По окончании срока контракта, обзаведясь в Сибири семьей, М. в 1936 году переехал на юг нашей страны, не возвратясь по соображениям личной безопасности на свою неньку (любимую) Украину в родной город Чернигов.
Смелость не оставляла всю его жизнь. Эта смелость выразилась и в том, что он не побоялся нелегальной переписки сначала между заключенными, передавая с оказиями на Соловки нам записки о своем житье-бытье, а затем, поддерживая со мной переписку, когда я все еще был заключенным, а он уже вольнонаемным и в страшные годы ежовщины, когда никто из нас не мог поручиться кто первым сядет в концлагерь, и потащит за собой второго только за переписку с ним. Вторая мировая война прервала нашу переписку и я потерял из виду этого моего замечательного друга.
Заканчивая рассказ об М., нельзя не упомянуть об одном испытании свалившемся на него на Соловках, когда ему едва исполнилось 20 лет, в котором он проявил свои высокие моральные качества и присущую ему смелость. М. работал еще пока токарем, а жил в общежитии электропредприятий в одной комнате со мной, в числе четырех других заключенных. Придя с работы я сразу же почувствовал что с М. стряслась какая-то беда. По его необычно-расстроенному виду, по тому как он невпопад отвечал на вопросы и не поддерживал разговора, как отворачивался и смотрел в угол, я понял, что с ним что-то неладно. Я уже хорошо узнал его самолюбивый характер и при всем моем желании облегчить чем-нибудь его горе, я был бессилен, зная что спрашивать М. бесполезно пока в нем само все не перебурлит, и тогда, кому уж кому, а мне он сам все расскажет. Спал он плохо, ворочался, возможно даже плакал в подушку, дав волю своему горю, думая, что в тиши ночи его никто не услышит. Я тоже плохо спал в эту ночь, страдая за М., перебирая в уме возможные причины, могущие так повлиять на него. Утром мы не сказали друг другу ни слова, но он пошел вместе со мной на работу. Это был хороший знак и чтоб облегчить М. признание, по дороге я спросил: «Что случилось»? - «Плохо, - ответил М., - загонят меня на Анзер». Анзерский лагпункт Соловецкого отделения СЛАГа помещался на острове Анзер, был местом ссылки в лагере, отличаясь еще более строгим режимом, чем на Большом Соловецком острове. И далее он мне рассказал о вызове его накануне в ИСЧ, что само собой уже не предвещало ничего хорошего. Когда М. работал на станке к нему подошел, недавно появившийся на электростанции в должности делопроизводителя, удивительно мерзкий тип, пожилой с проседью киевлянин, сидевший в лагере по статье 58 пункт 13 (служба в карательных органах царского режима и белых армий) со сроком в 10 лет. Этот тип бесшумно скользил по электростанции, появляясь совершенно неожиданно в местах, где ему совершенно нечего было делать, старался ко всем лезть со своей дружбой, в то же время вызывая к себе какое-то гадливое чувство. Этого типа сразу же прозвали «слизняк». Настораживало еще против него и его бывшая служба секретным агентом жандармского управления, куда, как он сам всем рассказывал, он был завербован после ареста за участие в студенческой демонстрации в 1905 году. Наша интуиция не подвела. Шепотом он сообщил М., что последнего тайно вызывают в ИСЧ, куда он должен явиться в обеденный перерыв. Такое поручение могли дать только стукачу. Не выполнить такого приказа никто из заключенных и помыслить не мог и М., с тяжелым сердцем пошел в ИСЧ. Встретили там М. очень любезно, наговорили ему много комплиментов, что начальник ИСЧ убедился, что М. настоящий советский человек, что он по недоразумению попал в компанию «дворянчиков» (кто персонально были эти «дворянчики» ему не сказали) и, что он самый подходящий заключенный для скорого освобождения из лагеря, если М. станет их секретным осведомителем, то есть стукачом. Я только вообразил себе как краснел там М. от негодования и как бледнел он перед перспективой кар, которые обрушат на него чекисты за отказ быть стукачом. М. выстоял, не продал себя, он наотрез отказался. Не помогло и запугивание, вплоть до угрозы отправить на Анзер. Как ни бесновался оперативник ИСЧ, М. спас свою честь и честь своих предков. От М. отобрали расписку в неразглашении сделанного ему предложения и «посоветовали» подумать хорошенько и через несколько дней дать положительный ответ. Забегая вперед скажу, что М. больше в ИСЧ не ходил, долго еще был готов после этого для отправки на Анзер, но так его никуда и не отправили. Войну нервов М. выиграл. М. нарушил данную им в ИСЧ подписку, рассказав обо всем мне, но он знал, что я его никогда не подведу.
Когда мы пришли на электростанцию в тот день, надо было видеть, каким взглядом впился «слизняк» в М., пытаясь отгадать результат переданного им вызова. Каким, полным ненависти, взглядом ответил ему М.!
Друг "М." - это Михаил Петрович Гуля-Яновский:
***
Молодой человек Н. в 1927 году, 24 лет отроду, был посажен в ОГПУ в концлагерь особого назначения на Соловки на 10 лет по статье 58 пункт 10 (антисоветская агитация). Н. был уже почти два года в лагере, когда я, посланный на работу на Соловецкую электростанцию, впервые увидел его очень аккуратно одетого в лагерное обмундирование, всегда застегнутое на все пуговицы. Эта присущая ему аккуратность как-то выделяла Н. из общей массы заключенных работавших на неквалифицированных должностях. Не имея никакой специальности, застенчивый и не стремящийся куда-то вылезти, у Н. оказалась очень тяжелая доля рядового заключенного. На общих работах, где Н. выполнял разные тяжелые физические работы, он пробыл почти два года, все это время маршируя в строю на работу и с работы в 14 роту, где проводил остаток дня и ночь с клопами и вшами на трехъярусных нарах. И все же он не опустился, был необыкновенно аккуратным и каким-то, по-особому, чистым. Чистым юношей он был не только снаружи, но и до глубины души своей, бесконечно веря во все светлое, возвышенное, в том числе и в чистое отношение людей между собой, каждый раз искренно изумляясь и тихо возмущаясь, когда видел грязь и подлость в отношениях заключенных между собой. Мне вспоминается как подействовало на Н. откровенное приглашение ему двух уголовниц легкого поведения, учившихся вместе с нами на курсах электромонтеров и охотившихся за этим смазливым юношей. Н. покраснел, как полагалось бы краснеть чистой девице услышавшей неприличное слово.
У Н. был безусловно философский склад ума, явные способности к гуманитарным наукам. Поскольку Н. был старше меня ему удалось познакомиться с философскими трудами Декарта, Спинозы, Гегеля, которые он очень неплохо знал. Когда же философия была изъята из школ и библиотек, Н. изучил и диалектический материализм. Влияние изучения философии сказалось на жизненное credo Н., наиболее ярко выразившемся в одном разговоре с ним. Я как-то пожаловался Н. в том, что заключен в концлагерь совершенно невиновным. «А разве за убеждения, - ответил Н. мне, - можно сажать людей»? И Н. рассказал мне как долго он разговаривал на эту тему с допрашивавшем его следователем ОГПУ и как тому нечего было ему возразить и предъявить Н. конкретного обвинения. И все же Н. заключили в концлагерь, да еще на 10 лет. Особая доброта Н. к людям, независимо от содержавшихся в них пороках или исповедуемых ими мировоззрениях, очень ярко сказалась в одном его поступке. Один крупный бандит, убийца, работавший и живший с нами, с которым у Н. не было и не могло быть ничего общего, просил поддержать его продуктовыми передачами когда попал в следизолятор за лагерный бандитизм. Никто из нас, знавших этого бандита не откликнулся, передачи делал Н., каждый раз рискуя сам попасть в следизолятор по подозрению в принадлежности к банде, возглавлявшейся этим бандитом. Н. подвергся допросу в ИСЧ, когда бандиты совершили дерзкий побег из следизолятора, но Н., по-видимому спасла 58-я статья и возникшее подозрение в его соучастии в подготовке побега отпало и вся история для Н. окончилась благополучно, хотя и стоило ему нервов.
Несмотря на явное тяготение к гуманитарным наукам, Н. проявил незаурядные способности к технике. Работая масленщиком на электростанции, Н. поступил на курсы электромонтеров, которые успешно окончил вместе со мной. Переведенный дежурным по распределительному щиту электростанции, Н. по учебникам самостоятельно углубленно стал изучать электротехнику. Много ему помогали курсы организованные при электростанции заведующим Боролиным. Но и после окончания и этих курсов Н. продолжал самостоятельно изучать электротехнику. Глубину и всесторонность его инженерных познаний я оценил, когда мне удалось добиться его перевода в контролеры электросети, где Н. оказался для меня совершенно незаменимым помощником, с которым я всегда советовался и который превосходил по своим теоретическим познаниям меня. При переводе меня на материк в 1933 году я сдал ему заведывание электросетями. Глубокой осенью того же года мне удалось еще раз увидеть его на Кемперпункте, куда он прибыл с этапом с Соловков, пробыв на острове шесть лет. Связь со мной, правда телефонную, Н. удалось восстановить только через два года, когда мы уже оба заведовали электростанциями, он в Надвойцах, в середине Беломорканала, я в Пушсовхозе у начала Беломорканала. Поздно вечером, когда телефонные линии не были так загружены, мы вызывали друг друга за сотни километров через загородную станцию Управления Белбалткомбината и оба, сидя, каждый в своем машинном зале, болтали между собой, надолго занимая провода. С освобождением меня из концлагеря я потерял из виду этого чистого юношу, не смогши даже попрощаться с ним по телефону.
***
Мой сверстник комсомолец А. был посажен в концлагерь на десять лет по статье 58 пункт 11 (организация) и пункт 10 (имевший целью антисоветскую агитацию) за два года до меня в еще более юном возрасте. Комсомолец он был липовый с самого вступления в комсомол. Встретивший Октябрьскую революцию, пропитавшийся до мозга костей большевицкими идеями, А. был неприятно поражен при вступлении в самостоятельную жизнь после окончания школы 1-й ступени. А. оказался в роли Потока-богатыря из поэмы графа А.К. Толстого «Поток-богатырь», в которой поэт с гениальной прозорливостью вложил в уста нигилиста (так называли XIX веке революционеров) ответ Потоку-богатырю на претензию последнего на место под солнцем, как представителю народа:
«Ты народ, да не тот!
Править Русью призван только черный народ!
То по старой системе всяк равен,
А по нашей лишь он полноправен!»
А. был сыном подрядчика из г. Владимира, а подрядчик, по марксистскому мировоззрению, эксплуататор, буржуй. Я видел этого «буржуя», приезжавшего к сыну на Соловки на свидание. Квалифицированный малограмотный плотник, имевший несчастие возглавлять плотницкую бригаду и бравшего до революции подряды на плотницкие работы. Итак, сын «эксплуататора» не мог получить ни образования, ни работы. На работу не принимали не членов профсоюза, а в профсоюз А. не принимали как сына «эксплуататора». По совету своей старшей сестры, которая была замужем за видным коммунистом в Москве, А. через печать отрекся от своих родителей. Не передать словами чего стоил этот поступок А. Будучи глубоко верующим христианином, А. всегда рассматривал свое заключение в лагерь и претерпеваемые им страдания, как справедливое Божие наказание за совершенный им грех, за нарушение пятой заповеди: «Чти отца твоего и мать твою …». Подлость совершенная А. в отношении своих родителей сразу широко распахнула для него двери электротехнической профшколы. А. зазвали в комсомол. Разрушенная этими передрягами вера в большевицкие идеалы, сделала из А. притворщика, носившего рядом с комсомольским билетом нательный крест, с которым он никогда не расставался и в лагере, несмотря на сыпавшиеся иногда на него насмешки. По окончании электротехнической профшколы А., как комсомольца направили на работу на одну из электростанций «Мосэнерго» в Москве.
Мыслящих комсомольцев на «Мосэнерго» оказалось достаточно. Не находя ответов на задаваемые вопросы на комсомольских собраниях, все более остро воспринимая увеличивающийся разрыв между словами и делами большевиков, группа наиболее умных и честных комсомольцев стала уединяться, проводя параллельно неофициальные собрания, на которых обсуждались острые вопросы современности. Озлобленный ценой, которой А. пришлось заплатить за свое благополучие в советском обществе, не оставивший надежды разобраться в случившемся, А. оказался в этой группе комсомольцев, которых было более двадцати. У них он нашел и одного верного друга, постепенно возглавившего эту группу. Не делая особого секрета из своих собраний, вся группа в 1927 году попала в лапы ОГПУ. Друг А. был расстрелян, остальные получили по десять лет концлагеря.
Крушение идеалов революции, вынужденное отречение от родителей не могли не повлиять на неустановившуюся психику А. Арест и допросы на следствии доконали А.. А. под следствием сошел с ума и был помещен в тюремную психиатрическую больницу. Помешательство было буйным, скоро прошло, врачебная комиссия признала А. вменяемым и в приговоре для него не было сделано никакого исключения. Действительно за все время его заключения он был совершенно психически нормальным и можно было думать, что А. вполне излечился.
Начало заключения в концлагере для А. было исключительно тяжелым. Их этап пришел в Кемперпункт после закрытия навигации и всех десятилетников вместо Соловков отправили на зимние лесозаготовки в Карельские леса, где заключенные гибли, как мухи, от непосильного труда, плохого питания, ночлега на морозе в лучшем случае в палатках, а то и просто на снегу у костра, от произвола конвоя. Комсомольцев, как десятилетников держали на лесоповале под усиленным конвоем. На своих плечах они узнали тяжесть баланов (балан - испорченное от английского слова ballans, ствол поваленного дерева после обрубки сучьев), дающих валюту их государству. А. вытерпел все - он не отрубил себе правой руки, чтоб стать инвалидом и избежать дальнейшего пребывания на лесозаготовках, он не замерз, не получил пули от конвоира.
С открытием навигации в 1928 году А. отправили на Соловки, где он быстро по специальности попал на электростанцию дежурным по распределительному щиту, где я с ним и познакомился осенью 1929 года.
Между нами завязалась крепкая дружба, правда не сразу. Жизнь научила А. жить в скорлупе, не доверять никому. Он долго приглядывался ко мне и моему верному другу Мише Гуля-Яновскому, пока не решил что мы стоящие люди. До нас А. был очень одинок, но когда он пошел к нам со своей открытой честной душой, какие чувства, долго таившиеся в нем, он излил на нас! Возможно что только благодаря А. я остался жив, когда заболел в зимовку 1931-1932 годов гнойным плевритом, после того как нас распаренных в бане ночью выгнали в холодный коридор, где мы в белье долго ждали из дезинфекции нашу верхнюю одежду. А. не спал ночами, ухаживая за мной, все подавая в постель, своими услугами совершенно исключив мое вставание с постели и выход из теплого помещения, пока я не выздоровел. Мы платили А. тем же, всегда принося ему обед в общежитие, чтоб он не прерывал своего дневного сна после ночной смены. Мы жили в одной комнате общежития электропредприятий, деля все что получали в посылках, или что удавалось нелегально достать на пропитание.
С довольно широким лбом, и широко поставленными глазами, коренастый, А. олицетворял собой крепыша. На его физическую силу тоже можно было положиться, с А. мы чувствовали себя в безопасности от возможных насилий со стороны уголовников, которых А. терпеть не мог, высказывая им свою неприязнь прямо в глаза. Несмотря на приобретенную скрытность, А. никогда не кривил душой, не стесняясь при случае высказать прямо в лицо заключенному то, что он о нем думал, а это не всегда было приятно многим. А. считали «колючим» и большинство не питало к нему расположения. Даже «некоронованный король» электростанции Данилов долго держался к А. настороже, который не оказывал ему никаких почестей и в то же время не примыкал к враждебно-настроенным против Данилова группировкам заключенных. Только когда Данилов увидел нашу тесную дружбу, а во мне и Мише Данилов был уверен, последний стал заботиться об А. так же, как и он нас, хотя А. по-прежнему не выказывал ему никакого почтения. Прямая честная душа А. так и не могла примириться с, правда только подозреваемым, предательством Данилова по делу расстрела 1929 года. Вообще не в характере А. было прощать людям, он мучился этой своей чертой, иногда говоря нам: «Ничего не могу с собой сделать, живу не по Евангелию, но не могу прощать своих врагов, как учит Христос».
Непримиримость к всякой лжи и обману едва не стоило жизни А. и в лагере. В соседней с нами комнате общежития жил почти совершенно седой, но очень крепкий заключенный токарь Лизандер, выдававший себя за старого члена партии социалистов-революционеров (эсеров) подвергавшегося репрессиям со стороны царского режима за революционную работу в Русской армии, где он служил рядовым. По его рассказам он прошел и штрафные роты и по приговору военно-полевого суда сидел в крепости, откуда его вызволила Февральская революция в 1917 году. В концлагерь на Соловки на десять лет он попал как эсер. Дружбу Лизандер вел и вообще общался только с заключенными сидевшими по 58 статье, а Мишу, меня и А. называл своими детками. Но что-то было неприятное в его бегающих, колючих глазках, его ласковость была лишена теплоты, иногда выглядела наигранной. Данилов, очевидно через секретную службу, узнал и предупредил нас, что на самом деле Лизандер никакой не эсер, а крупный бандит с дореволюционным стажем, специалист по вооруженным ограблениям, имеющий на совести несколько убийств и, что Лизандер действительно отбывал наказание в штрафных ротах и в крепости, но не за революционную работу, а за воровство и грабежи. По сведениям Данилова, вооруженными грабежами Лизандер занимался и после революции, неоднократно отбывая по приговору суда наказания в разных тюрьмах с побегами из них, вследствие чего его осудили по 59-й статье (а не по 58-й, как всем рассказывал Лизандер) на 10 лет концлагеря. 59-ю статью применяли только отъявленным уголовникам-рецидивистам-убийцам, поскольку по ней существовало только две меры наказания - высшая расстрел, минимальная 10 лет заключения. Я видел, как А. был взбешен обманом Лизандера. Затеяв какой-то пустяковый спор с Лизандером, А., в присутствии заключенных, живших в общежитии и электромонтеров, пришедших с линии в электромонтажную мастерскую, сорвал маску с Лизандера, рассказав во всеуслышание его подлинную биографию, назвал его бандитом и со всей злобой, которую А. питал к уголовникам набросился на Лизандера. Однако и Лизандер оказался крепышом, устоял на ногах, затем подмял под себя А. и выхватил нож. От удара ножом А. спас очень коренастый электромонтер, казак из конного корпуса генерала Шкуро, Добровольческой армии генерала Деникина. Как потом рассказывал этот казак, посаженный по 58 статье в концлагерь на десятилетний срок заключения за участие в гражданской войне, через десять лет после ее окончания, он дал «стырчка» Лизандеру, то есть попросту своим кулачищем так стукнул по руке, что нож вылетел из руки Лизандера. Дерущихся с большим трудом растащили, а Лизандера пришлось связать.
За употребление ножа или убийство А. Лизандер, по всей вероятности, отделался бы небольшим сроком штрафизолятора, и то формально, так как всякое насилие уголовников над политзаключенными тайно приветствовалось чекистами и даже, более чем вероятно, Лизандера бы зачислили в ВОХР для несения конвойной службы с оружием в руках. Драка не получила огласки, а Лизандер вскоре попал в этап, шедший на строительство Беломорканала. Впоследствии мы узнали, что на Беломорканале Лизандер был расстрелян в числе заключенных-заговорщиков, имевших целью поднять восстание в Беломорлаге. Последнее там было вполне осуществимо, так как войска ОГПУ вместе с сотнями тысяч заключенных были растянуты узенькой цепочкой по нескольким сотням километров трассы канала и не смогли бы подавить восстание, которое распространилось бы молниеносно повсюду, так как заключенные на канале были доведены до отчаяния непосильными скальными работами по двенадцать и более часов в сутки, не прекращавшихся ни в какие морозы и пургу, скудным питанием и зимовкой в палатках.
Так живя душа в душу с А., мы коротали долгие годы заключения, проводя свободное от работы время всегда вместе, устраивая нелегальные вылазки в лес за грибами и ягодами.
В 1932 году, летом, когда А. находился уже шестой год в заключении, его внезапно вызвали в УРЧ и объявили, что он освобожден по «чистой», то есть без всяких дальнейших ограничений так как по пересмотру коллегией ОГПУ его дела, десятилетний срок заключения ему заменен пятилетним, который он уже с лихвой отсидел. Впоследствии мы узнали, что пересмотр дела добился отец А. при посредстве своего зятя, того самого видного коммуниста. Нашей общей радости не было конца. На А. столь неожиданная, ни с чем несравнимая радостное изменение его судьбы так подействовало, что двое суток до отхода парохода, на котором он уехал (его уже не везли, а сам он ехал), он не спал и не мог долго сидеть на одном месте. Он метался между электростанцией, электромонтажной мастерской, где я жил, и электрометаллротой, где он жил в это время после ликвидации общежития электропредприятий.
Получение права проживать в Москве в дополнение к освобождению, такому неожиданному, из концлагеря не могли не повлиять на надломленную в ранней юности психику А.. Вскоре в Москве А. снова сошел с ума и находился в психиатрической больнице больше года. Однако и на этот раз он снова выздоровел, поступил в Москве же на работу и настолько хорошо зарабатывал, что регулярно высылал мне деньги в концлагерь, где я еще находился. А. не побоялся переписки с заключенным, он не побоялся переписки двух бывших заключенных в страшные 1937-39 годы. В 1938 году, проездом через Москву, я дважды видел А. у него на квартире. Вторая мировая война прервала нашу переписку. В 1945 году переписка возобновилась до 1946 года, когда я получил от А. очень странное по содержанию письмо. Это было последнее его письмо. На несколько последующих писем А. не ответил. Не ответила на мой запрос и его жена, с которой я познакомился будучи у них в Москве. Проездом через Москву в 1947 году по старому адресу я А. не нашел, а в справочной мне загадочно ответили: «Говорят, что такой-то в Москве проживающим не числится». Так я потерял и этого друга моей тяжелой юности. Попал ли А. снова в сумасшедший дом или снова в концлагерь?
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ
По-видимому это был один из тех комсомольцев, которыми ОГПУ, под видом заключенных, хотела организовать секретную службу среди заключенной молодежи, поскольку в среде последней трудно было найти предателей. Молодежь в концлагере стойко несла все тяготы лагерной жизни, не поддавалась разлагающему влиянию лагеря, пронося через весь срок высокий моральный облик человека, чего, к сожалению, нельзя сказать о старшем поколении заключенных по 58 статье, не на 100% сохранившими честность в поступках, искренность в суждениях, верность высокой морали. Возможно такая разница в моральных качествах между «отцами» и «детьми» объясняется достаточным количеством заключенных в лагеря пожилых интеллигентов, смалодушествовавших в годины бедствий, предпочитавших отсидеться за стенами своих квартир, только посматривая в окошечки, как в неравной борьбе с большевиками гибли их братья, другие интеллигенты, нашедшие в себе мужество для открытого сопротивления, достаточно умные для правильной оценки создавшегося тогда положения, высокочестные, чтобы не торговать своими убеждениями, бескорыстные для принесения в жертву личных интересов на пользу общества. Унаследовав от родителей эти высокие моральные качества, дети этой категории интеллигенции за мужество своих родных отцов и были главным контингентом заключенной молодежи. Об этих молодых людях нельзя не рассказать.
***
Молодой человек М., 1911 года рождения, в семнадцать лет был арестован ОГПУ, обвинен по статье 58 пунктам 8 и 11 (участие в террористической организации), по которой был приговорен к заключению в концлагерь особого назначения на Соловки, сроком на 10 лет. М. не мог убить и мухи, но имел смелость иметь свое, отличное от официального, суждение по политическим вопросам. Застенчивый и самолюбивый мальчишка ни посторонним, ни близким никогда не сетовал на свою смелость, приведшую его в концлагерь, испортившему ему жизнь в материальном смысле этого слова. Он стойко нес свою тяжелую судьбу, оторванный от матери, которую он очень любил, которой приходился младшим сыном. Принимая, как неизбежное зло лагерный режим, М. всю свою волю сосредоточил, не роняя чести, не поступаясь своими убеждениями украинского националиста, не только как бы выжить свой долгий срок заключения, но и тщательно занялся своим самообразованием, тратя на это минуты выпадавшего отдыха от принудительного труда заключенного. Довольно быстро он стал хорошим токарем по металлу, работая на электростанции сначала учеником, а потом и самостоятельно на токарном станке. Специальность токаря не удовлетворила его стремления к полноте технических знаний, и М. занялся изучением электротехники и самостоятельно и на курсах организованных заведующим электропредприятиями Боролиным. Вначале М. очень мешала его слабая подготовка по математике и физике, которую он имел только в объеме семилетней школы. Однако М. успешно, самостоятельно пройдя полный курс элементарной математики, стал изучать высшую математику и механику, чтоб овладеть электротехникой на уровне знаний инженера-электрика. Боролин заметил этот упорный труд М. и, чтоб дополнить его теоретические знания практикой, перевел М. из токарей в дежурные по распределительному щиту электростанции. Тогда еще успешнее пошла учеба М., на учебу у него выкраивалось больше времени, поскольку в ночные смены, когда нагрузка на электростанцию более или менее ровная, не требуется постоянного напряженного внимания к показаниям приборов, М. сидя за столом мог отлично заниматься по учебникам. К сожалению, эта планомерная его учеба на четвертом году его сидения на Соловках была прервана отправкой его в этапе на строительство Беломорско-Балтийского канала. Довольно щупленький, плохо возмужавший на скудном лагерном пайке, он, тем не менее, был признан медосмотром годным к физической работе и отправлен как рабочая сила. На строительстве канала ему очень пригодились знания по электротехнике и М. стал электромехаником автомобильного гаража. По этой специальности затем он и работал всю жизнь. Возможно и там он продолжал совершенствовать свои инженерно-электротехнические знания, однако инженером-электриком так ему и не пришлось работать, не имея диплома, этого спасительного поплавка для многих бестолковых неучей.
По окончании строительства Беломорско-Балтийского канала М. получил скидку со срока заключения в пять лет и остался работать там же вольнонаемным электромехаником гаража. Затем его, как вольнонаемного перевели на ту же работу в Сибирь за Байкал, в Бамлаг, заключенные которого строили вторую колею железной дороги Байкал-Благовещенск. По окончании срока контракта, обзаведясь в Сибири семьей, М. в 1936 году переехал на юг нашей страны, не возвратясь по соображениям личной безопасности на свою неньку (любимую) Украину в родной город Чернигов.
Смелость не оставляла всю его жизнь. Эта смелость выразилась и в том, что он не побоялся нелегальной переписки сначала между заключенными, передавая с оказиями на Соловки нам записки о своем житье-бытье, а затем, поддерживая со мной переписку, когда я все еще был заключенным, а он уже вольнонаемным и в страшные годы ежовщины, когда никто из нас не мог поручиться кто первым сядет в концлагерь, и потащит за собой второго только за переписку с ним. Вторая мировая война прервала нашу переписку и я потерял из виду этого моего замечательного друга.
Заканчивая рассказ об М., нельзя не упомянуть об одном испытании свалившемся на него на Соловках, когда ему едва исполнилось 20 лет, в котором он проявил свои высокие моральные качества и присущую ему смелость. М. работал еще пока токарем, а жил в общежитии электропредприятий в одной комнате со мной, в числе четырех других заключенных. Придя с работы я сразу же почувствовал что с М. стряслась какая-то беда. По его необычно-расстроенному виду, по тому как он невпопад отвечал на вопросы и не поддерживал разговора, как отворачивался и смотрел в угол, я понял, что с ним что-то неладно. Я уже хорошо узнал его самолюбивый характер и при всем моем желании облегчить чем-нибудь его горе, я был бессилен, зная что спрашивать М. бесполезно пока в нем само все не перебурлит, и тогда, кому уж кому, а мне он сам все расскажет. Спал он плохо, ворочался, возможно даже плакал в подушку, дав волю своему горю, думая, что в тиши ночи его никто не услышит. Я тоже плохо спал в эту ночь, страдая за М., перебирая в уме возможные причины, могущие так повлиять на него. Утром мы не сказали друг другу ни слова, но он пошел вместе со мной на работу. Это был хороший знак и чтоб облегчить М. признание, по дороге я спросил: «Что случилось»? - «Плохо, - ответил М., - загонят меня на Анзер». Анзерский лагпункт Соловецкого отделения СЛАГа помещался на острове Анзер, был местом ссылки в лагере, отличаясь еще более строгим режимом, чем на Большом Соловецком острове. И далее он мне рассказал о вызове его накануне в ИСЧ, что само собой уже не предвещало ничего хорошего. Когда М. работал на станке к нему подошел, недавно появившийся на электростанции в должности делопроизводителя, удивительно мерзкий тип, пожилой с проседью киевлянин, сидевший в лагере по статье 58 пункт 13 (служба в карательных органах царского режима и белых армий) со сроком в 10 лет. Этот тип бесшумно скользил по электростанции, появляясь совершенно неожиданно в местах, где ему совершенно нечего было делать, старался ко всем лезть со своей дружбой, в то же время вызывая к себе какое-то гадливое чувство. Этого типа сразу же прозвали «слизняк». Настораживало еще против него и его бывшая служба секретным агентом жандармского управления, куда, как он сам всем рассказывал, он был завербован после ареста за участие в студенческой демонстрации в 1905 году. Наша интуиция не подвела. Шепотом он сообщил М., что последнего тайно вызывают в ИСЧ, куда он должен явиться в обеденный перерыв. Такое поручение могли дать только стукачу. Не выполнить такого приказа никто из заключенных и помыслить не мог и М., с тяжелым сердцем пошел в ИСЧ. Встретили там М. очень любезно, наговорили ему много комплиментов, что начальник ИСЧ убедился, что М. настоящий советский человек, что он по недоразумению попал в компанию «дворянчиков» (кто персонально были эти «дворянчики» ему не сказали) и, что он самый подходящий заключенный для скорого освобождения из лагеря, если М. станет их секретным осведомителем, то есть стукачом. Я только вообразил себе как краснел там М. от негодования и как бледнел он перед перспективой кар, которые обрушат на него чекисты за отказ быть стукачом. М. выстоял, не продал себя, он наотрез отказался. Не помогло и запугивание, вплоть до угрозы отправить на Анзер. Как ни бесновался оперативник ИСЧ, М. спас свою честь и честь своих предков. От М. отобрали расписку в неразглашении сделанного ему предложения и «посоветовали» подумать хорошенько и через несколько дней дать положительный ответ. Забегая вперед скажу, что М. больше в ИСЧ не ходил, долго еще был готов после этого для отправки на Анзер, но так его никуда и не отправили. Войну нервов М. выиграл. М. нарушил данную им в ИСЧ подписку, рассказав обо всем мне, но он знал, что я его никогда не подведу.
Когда мы пришли на электростанцию в тот день, надо было видеть, каким взглядом впился «слизняк» в М., пытаясь отгадать результат переданного им вызова. Каким, полным ненависти, взглядом ответил ему М.!
Друг "М." - это Михаил Петрович Гуля-Яновский:
***
Молодой человек Н. в 1927 году, 24 лет отроду, был посажен в ОГПУ в концлагерь особого назначения на Соловки на 10 лет по статье 58 пункт 10 (антисоветская агитация). Н. был уже почти два года в лагере, когда я, посланный на работу на Соловецкую электростанцию, впервые увидел его очень аккуратно одетого в лагерное обмундирование, всегда застегнутое на все пуговицы. Эта присущая ему аккуратность как-то выделяла Н. из общей массы заключенных работавших на неквалифицированных должностях. Не имея никакой специальности, застенчивый и не стремящийся куда-то вылезти, у Н. оказалась очень тяжелая доля рядового заключенного. На общих работах, где Н. выполнял разные тяжелые физические работы, он пробыл почти два года, все это время маршируя в строю на работу и с работы в 14 роту, где проводил остаток дня и ночь с клопами и вшами на трехъярусных нарах. И все же он не опустился, был необыкновенно аккуратным и каким-то, по-особому, чистым. Чистым юношей он был не только снаружи, но и до глубины души своей, бесконечно веря во все светлое, возвышенное, в том числе и в чистое отношение людей между собой, каждый раз искренно изумляясь и тихо возмущаясь, когда видел грязь и подлость в отношениях заключенных между собой. Мне вспоминается как подействовало на Н. откровенное приглашение ему двух уголовниц легкого поведения, учившихся вместе с нами на курсах электромонтеров и охотившихся за этим смазливым юношей. Н. покраснел, как полагалось бы краснеть чистой девице услышавшей неприличное слово.
У Н. был безусловно философский склад ума, явные способности к гуманитарным наукам. Поскольку Н. был старше меня ему удалось познакомиться с философскими трудами Декарта, Спинозы, Гегеля, которые он очень неплохо знал. Когда же философия была изъята из школ и библиотек, Н. изучил и диалектический материализм. Влияние изучения философии сказалось на жизненное credo Н., наиболее ярко выразившемся в одном разговоре с ним. Я как-то пожаловался Н. в том, что заключен в концлагерь совершенно невиновным. «А разве за убеждения, - ответил Н. мне, - можно сажать людей»? И Н. рассказал мне как долго он разговаривал на эту тему с допрашивавшем его следователем ОГПУ и как тому нечего было ему возразить и предъявить Н. конкретного обвинения. И все же Н. заключили в концлагерь, да еще на 10 лет. Особая доброта Н. к людям, независимо от содержавшихся в них пороках или исповедуемых ими мировоззрениях, очень ярко сказалась в одном его поступке. Один крупный бандит, убийца, работавший и живший с нами, с которым у Н. не было и не могло быть ничего общего, просил поддержать его продуктовыми передачами когда попал в следизолятор за лагерный бандитизм. Никто из нас, знавших этого бандита не откликнулся, передачи делал Н., каждый раз рискуя сам попасть в следизолятор по подозрению в принадлежности к банде, возглавлявшейся этим бандитом. Н. подвергся допросу в ИСЧ, когда бандиты совершили дерзкий побег из следизолятора, но Н., по-видимому спасла 58-я статья и возникшее подозрение в его соучастии в подготовке побега отпало и вся история для Н. окончилась благополучно, хотя и стоило ему нервов.
Несмотря на явное тяготение к гуманитарным наукам, Н. проявил незаурядные способности к технике. Работая масленщиком на электростанции, Н. поступил на курсы электромонтеров, которые успешно окончил вместе со мной. Переведенный дежурным по распределительному щиту электростанции, Н. по учебникам самостоятельно углубленно стал изучать электротехнику. Много ему помогали курсы организованные при электростанции заведующим Боролиным. Но и после окончания и этих курсов Н. продолжал самостоятельно изучать электротехнику. Глубину и всесторонность его инженерных познаний я оценил, когда мне удалось добиться его перевода в контролеры электросети, где Н. оказался для меня совершенно незаменимым помощником, с которым я всегда советовался и который превосходил по своим теоретическим познаниям меня. При переводе меня на материк в 1933 году я сдал ему заведывание электросетями. Глубокой осенью того же года мне удалось еще раз увидеть его на Кемперпункте, куда он прибыл с этапом с Соловков, пробыв на острове шесть лет. Связь со мной, правда телефонную, Н. удалось восстановить только через два года, когда мы уже оба заведовали электростанциями, он в Надвойцах, в середине Беломорканала, я в Пушсовхозе у начала Беломорканала. Поздно вечером, когда телефонные линии не были так загружены, мы вызывали друг друга за сотни километров через загородную станцию Управления Белбалткомбината и оба, сидя, каждый в своем машинном зале, болтали между собой, надолго занимая провода. С освобождением меня из концлагеря я потерял из виду этого чистого юношу, не смогши даже попрощаться с ним по телефону.
***
Мой сверстник комсомолец А. был посажен в концлагерь на десять лет по статье 58 пункт 11 (организация) и пункт 10 (имевший целью антисоветскую агитацию) за два года до меня в еще более юном возрасте. Комсомолец он был липовый с самого вступления в комсомол. Встретивший Октябрьскую революцию, пропитавшийся до мозга костей большевицкими идеями, А. был неприятно поражен при вступлении в самостоятельную жизнь после окончания школы 1-й ступени. А. оказался в роли Потока-богатыря из поэмы графа А.К. Толстого «Поток-богатырь», в которой поэт с гениальной прозорливостью вложил в уста нигилиста (так называли XIX веке революционеров) ответ Потоку-богатырю на претензию последнего на место под солнцем, как представителю народа:
«Ты народ, да не тот!
Править Русью призван только черный народ!
То по старой системе всяк равен,
А по нашей лишь он полноправен!»
А. был сыном подрядчика из г. Владимира, а подрядчик, по марксистскому мировоззрению, эксплуататор, буржуй. Я видел этого «буржуя», приезжавшего к сыну на Соловки на свидание. Квалифицированный малограмотный плотник, имевший несчастие возглавлять плотницкую бригаду и бравшего до революции подряды на плотницкие работы. Итак, сын «эксплуататора» не мог получить ни образования, ни работы. На работу не принимали не членов профсоюза, а в профсоюз А. не принимали как сына «эксплуататора». По совету своей старшей сестры, которая была замужем за видным коммунистом в Москве, А. через печать отрекся от своих родителей. Не передать словами чего стоил этот поступок А. Будучи глубоко верующим христианином, А. всегда рассматривал свое заключение в лагерь и претерпеваемые им страдания, как справедливое Божие наказание за совершенный им грех, за нарушение пятой заповеди: «Чти отца твоего и мать твою …». Подлость совершенная А. в отношении своих родителей сразу широко распахнула для него двери электротехнической профшколы. А. зазвали в комсомол. Разрушенная этими передрягами вера в большевицкие идеалы, сделала из А. притворщика, носившего рядом с комсомольским билетом нательный крест, с которым он никогда не расставался и в лагере, несмотря на сыпавшиеся иногда на него насмешки. По окончании электротехнической профшколы А., как комсомольца направили на работу на одну из электростанций «Мосэнерго» в Москве.
Мыслящих комсомольцев на «Мосэнерго» оказалось достаточно. Не находя ответов на задаваемые вопросы на комсомольских собраниях, все более остро воспринимая увеличивающийся разрыв между словами и делами большевиков, группа наиболее умных и честных комсомольцев стала уединяться, проводя параллельно неофициальные собрания, на которых обсуждались острые вопросы современности. Озлобленный ценой, которой А. пришлось заплатить за свое благополучие в советском обществе, не оставивший надежды разобраться в случившемся, А. оказался в этой группе комсомольцев, которых было более двадцати. У них он нашел и одного верного друга, постепенно возглавившего эту группу. Не делая особого секрета из своих собраний, вся группа в 1927 году попала в лапы ОГПУ. Друг А. был расстрелян, остальные получили по десять лет концлагеря.
Крушение идеалов революции, вынужденное отречение от родителей не могли не повлиять на неустановившуюся психику А. Арест и допросы на следствии доконали А.. А. под следствием сошел с ума и был помещен в тюремную психиатрическую больницу. Помешательство было буйным, скоро прошло, врачебная комиссия признала А. вменяемым и в приговоре для него не было сделано никакого исключения. Действительно за все время его заключения он был совершенно психически нормальным и можно было думать, что А. вполне излечился.
Начало заключения в концлагере для А. было исключительно тяжелым. Их этап пришел в Кемперпункт после закрытия навигации и всех десятилетников вместо Соловков отправили на зимние лесозаготовки в Карельские леса, где заключенные гибли, как мухи, от непосильного труда, плохого питания, ночлега на морозе в лучшем случае в палатках, а то и просто на снегу у костра, от произвола конвоя. Комсомольцев, как десятилетников держали на лесоповале под усиленным конвоем. На своих плечах они узнали тяжесть баланов (балан - испорченное от английского слова ballans, ствол поваленного дерева после обрубки сучьев), дающих валюту их государству. А. вытерпел все - он не отрубил себе правой руки, чтоб стать инвалидом и избежать дальнейшего пребывания на лесозаготовках, он не замерз, не получил пули от конвоира.
С открытием навигации в 1928 году А. отправили на Соловки, где он быстро по специальности попал на электростанцию дежурным по распределительному щиту, где я с ним и познакомился осенью 1929 года.
Между нами завязалась крепкая дружба, правда не сразу. Жизнь научила А. жить в скорлупе, не доверять никому. Он долго приглядывался ко мне и моему верному другу Мише Гуля-Яновскому, пока не решил что мы стоящие люди. До нас А. был очень одинок, но когда он пошел к нам со своей открытой честной душой, какие чувства, долго таившиеся в нем, он излил на нас! Возможно что только благодаря А. я остался жив, когда заболел в зимовку 1931-1932 годов гнойным плевритом, после того как нас распаренных в бане ночью выгнали в холодный коридор, где мы в белье долго ждали из дезинфекции нашу верхнюю одежду. А. не спал ночами, ухаживая за мной, все подавая в постель, своими услугами совершенно исключив мое вставание с постели и выход из теплого помещения, пока я не выздоровел. Мы платили А. тем же, всегда принося ему обед в общежитие, чтоб он не прерывал своего дневного сна после ночной смены. Мы жили в одной комнате общежития электропредприятий, деля все что получали в посылках, или что удавалось нелегально достать на пропитание.
С довольно широким лбом, и широко поставленными глазами, коренастый, А. олицетворял собой крепыша. На его физическую силу тоже можно было положиться, с А. мы чувствовали себя в безопасности от возможных насилий со стороны уголовников, которых А. терпеть не мог, высказывая им свою неприязнь прямо в глаза. Несмотря на приобретенную скрытность, А. никогда не кривил душой, не стесняясь при случае высказать прямо в лицо заключенному то, что он о нем думал, а это не всегда было приятно многим. А. считали «колючим» и большинство не питало к нему расположения. Даже «некоронованный король» электростанции Данилов долго держался к А. настороже, который не оказывал ему никаких почестей и в то же время не примыкал к враждебно-настроенным против Данилова группировкам заключенных. Только когда Данилов увидел нашу тесную дружбу, а во мне и Мише Данилов был уверен, последний стал заботиться об А. так же, как и он нас, хотя А. по-прежнему не выказывал ему никакого почтения. Прямая честная душа А. так и не могла примириться с, правда только подозреваемым, предательством Данилова по делу расстрела 1929 года. Вообще не в характере А. было прощать людям, он мучился этой своей чертой, иногда говоря нам: «Ничего не могу с собой сделать, живу не по Евангелию, но не могу прощать своих врагов, как учит Христос».
Непримиримость к всякой лжи и обману едва не стоило жизни А. и в лагере. В соседней с нами комнате общежития жил почти совершенно седой, но очень крепкий заключенный токарь Лизандер, выдававший себя за старого члена партии социалистов-революционеров (эсеров) подвергавшегося репрессиям со стороны царского режима за революционную работу в Русской армии, где он служил рядовым. По его рассказам он прошел и штрафные роты и по приговору военно-полевого суда сидел в крепости, откуда его вызволила Февральская революция в 1917 году. В концлагерь на Соловки на десять лет он попал как эсер. Дружбу Лизандер вел и вообще общался только с заключенными сидевшими по 58 статье, а Мишу, меня и А. называл своими детками. Но что-то было неприятное в его бегающих, колючих глазках, его ласковость была лишена теплоты, иногда выглядела наигранной. Данилов, очевидно через секретную службу, узнал и предупредил нас, что на самом деле Лизандер никакой не эсер, а крупный бандит с дореволюционным стажем, специалист по вооруженным ограблениям, имеющий на совести несколько убийств и, что Лизандер действительно отбывал наказание в штрафных ротах и в крепости, но не за революционную работу, а за воровство и грабежи. По сведениям Данилова, вооруженными грабежами Лизандер занимался и после революции, неоднократно отбывая по приговору суда наказания в разных тюрьмах с побегами из них, вследствие чего его осудили по 59-й статье (а не по 58-й, как всем рассказывал Лизандер) на 10 лет концлагеря. 59-ю статью применяли только отъявленным уголовникам-рецидивистам-убийцам, поскольку по ней существовало только две меры наказания - высшая расстрел, минимальная 10 лет заключения. Я видел, как А. был взбешен обманом Лизандера. Затеяв какой-то пустяковый спор с Лизандером, А., в присутствии заключенных, живших в общежитии и электромонтеров, пришедших с линии в электромонтажную мастерскую, сорвал маску с Лизандера, рассказав во всеуслышание его подлинную биографию, назвал его бандитом и со всей злобой, которую А. питал к уголовникам набросился на Лизандера. Однако и Лизандер оказался крепышом, устоял на ногах, затем подмял под себя А. и выхватил нож. От удара ножом А. спас очень коренастый электромонтер, казак из конного корпуса генерала Шкуро, Добровольческой армии генерала Деникина. Как потом рассказывал этот казак, посаженный по 58 статье в концлагерь на десятилетний срок заключения за участие в гражданской войне, через десять лет после ее окончания, он дал «стырчка» Лизандеру, то есть попросту своим кулачищем так стукнул по руке, что нож вылетел из руки Лизандера. Дерущихся с большим трудом растащили, а Лизандера пришлось связать.
За употребление ножа или убийство А. Лизандер, по всей вероятности, отделался бы небольшим сроком штрафизолятора, и то формально, так как всякое насилие уголовников над политзаключенными тайно приветствовалось чекистами и даже, более чем вероятно, Лизандера бы зачислили в ВОХР для несения конвойной службы с оружием в руках. Драка не получила огласки, а Лизандер вскоре попал в этап, шедший на строительство Беломорканала. Впоследствии мы узнали, что на Беломорканале Лизандер был расстрелян в числе заключенных-заговорщиков, имевших целью поднять восстание в Беломорлаге. Последнее там было вполне осуществимо, так как войска ОГПУ вместе с сотнями тысяч заключенных были растянуты узенькой цепочкой по нескольким сотням километров трассы канала и не смогли бы подавить восстание, которое распространилось бы молниеносно повсюду, так как заключенные на канале были доведены до отчаяния непосильными скальными работами по двенадцать и более часов в сутки, не прекращавшихся ни в какие морозы и пургу, скудным питанием и зимовкой в палатках.
Так живя душа в душу с А., мы коротали долгие годы заключения, проводя свободное от работы время всегда вместе, устраивая нелегальные вылазки в лес за грибами и ягодами.
В 1932 году, летом, когда А. находился уже шестой год в заключении, его внезапно вызвали в УРЧ и объявили, что он освобожден по «чистой», то есть без всяких дальнейших ограничений так как по пересмотру коллегией ОГПУ его дела, десятилетний срок заключения ему заменен пятилетним, который он уже с лихвой отсидел. Впоследствии мы узнали, что пересмотр дела добился отец А. при посредстве своего зятя, того самого видного коммуниста. Нашей общей радости не было конца. На А. столь неожиданная, ни с чем несравнимая радостное изменение его судьбы так подействовало, что двое суток до отхода парохода, на котором он уехал (его уже не везли, а сам он ехал), он не спал и не мог долго сидеть на одном месте. Он метался между электростанцией, электромонтажной мастерской, где я жил, и электрометаллротой, где он жил в это время после ликвидации общежития электропредприятий.
Получение права проживать в Москве в дополнение к освобождению, такому неожиданному, из концлагеря не могли не повлиять на надломленную в ранней юности психику А.. Вскоре в Москве А. снова сошел с ума и находился в психиатрической больнице больше года. Однако и на этот раз он снова выздоровел, поступил в Москве же на работу и настолько хорошо зарабатывал, что регулярно высылал мне деньги в концлагерь, где я еще находился. А. не побоялся переписки с заключенным, он не побоялся переписки двух бывших заключенных в страшные 1937-39 годы. В 1938 году, проездом через Москву, я дважды видел А. у него на квартире. Вторая мировая война прервала нашу переписку. В 1945 году переписка возобновилась до 1946 года, когда я получил от А. очень странное по содержанию письмо. Это было последнее его письмо. На несколько последующих писем А. не ответил. Не ответила на мой запрос и его жена, с которой я познакомился будучи у них в Москве. Проездом через Москву в 1947 году по старому адресу я А. не нашел, а в справочной мне загадочно ответили: «Говорят, что такой-то в Москве проживающим не числится». Так я потерял и этого друга моей тяжелой юности. Попал ли А. снова в сумасшедший дом или снова в концлагерь?
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ