Х. (2) ПУШСОВХОЗ
Все сведения о Пушсовхозе, безусловно я собрал не в момент моей доставки в него, а в течение моего пребывания там. Начальник общей части (ОЧ) ввел меня в кабинет начальника ОЛП. Дич изобразил улыбку на лице и протянул мне через стол руку. Я сделал шахматный ход и поблагодарил Дича за перевод в Пушсовхоз. Наша встреча выглядела как встреча хороших знакомых, даже друзей. Начальник ОЧ вышел и мы остались с Дичем наедине. Почти тотчас же вошел приземистый начальник 3-й части ОЛП Марк, блеснув красными петлицами. Дич представил меня Марку, впервые назвав меня по имени отчеству, и добавил мою фамилию. Конец фразы меня ошеломил: «… вступает в нашу чекистскую семью». Мои худшие опасения оправдались - Дич уже считал меня стукачом (секретным работником). Я придерживался всегда того мнения, что в острых ситуациях надо сразу вносить ясность, иначе потом все недомолвки и обращаются против слабой стороны, какой был я. Я напряг все душевные силы, чтобы сразу дать бой - наотрез отказаться быть стукачом, чем бы это мне не грозило. Марк явно не разделял восторга Дича, по поводу моего прибытия, зачисления в списочный состав ОЛП еще одного политзаключенного, за которым, в особенности как за новеньким, надо установить усиленную слежку, взвалить на себя дополнительную работу. Марк ответил на мой поклон, едва кивнув головой, безучастно отнесся к декларации Дича о прибытии «стукача» и уставился куда-то в окно, как бы давая понять Дичу о своем желании остаться в стороне от затеи Дича. Заплывшее жиром лицо Марка, с маленькими свиными глазами, мало что выражало и теперь и впоследствии, когда мне приходилось его видеть. Трудно было сказать была ли это выработанная маска или естественное выражение полного безразличия ко всему, появившееся под влиянием многих лет работы в концлагерях. Дич пригласил меня сесть и начал излагать свои затруднения по управлению Пушсовхозом в связи с опасением враждебной деятельности каэров (сокращенно от слова «контрреволюционер» - политзаключенный), о мыслях и намерениях которых он ничего не знает. «Вам придется жить, - перешел Дич, конкретизируя мою «обязанность», в одной комнате с каэрами и я очень Вас прошу, по дружбе, внимательно прислушиваться к их разговорам, чтобы самим Вам быть в курсе их замыслов и вовремя предупредить меня». Я возразил Дичу, что он глубоко ошибается опасаясь каэров, которые, по моим наблюдениям за долгие годы моего сидения в концлагере, составляют наиболее надежную и дисциплинированную категорию заключенных, причиняющих меньше всего неприятностей начальству, а потому вряд ли можно что-либо предосудительное заметить за ними. «К тому же, - выпалил я, - Меер Львович, в стукачи я не гожусь, что хотите со мною делайте»! Дич обозлился, но сдержался. Марк повернулся и вышел. Дич отошел и мягко сказал: «Ну к этому мы еще вернемся, а пока идите и отдыхайте». Мне казалось, что первую стычку я все же выиграл. Я слышал, как при вербовке стукачей их заставляют «совершенно добровольно» давать подписку «о сотрудничестве в органах ОГПУ». Дич был не плохой психолог и отлично понимал, что я никогда не соглашусь дать какую-либо подписку о вступлении в стукачи, но что от меня информацию можно получить из дружеских чувств, которые, как он надеялся, я питаю к нему и из чувства благодарности за перевод в Пушсовхоз. И, по-видимому, Дич никак не ожидал, что я отброшу присущую мне деликатность и назову все своими именами, тем самым сведя на нет весь его хитроумный подход.
От своей идеи, сделать меня стукачом, Дич не отказался сразу и решил брать меня измором на протяжении последующих месяцев, не угрозами, а покровительством. Специально для получения от меня информации, на что Дич так надеялся, он меня не вызывал, но со стереотипным вопросом: «Что говорит такой-то или такой-то», Дич обращался ко мне каждый раз после моего доклада по производственной линии или согласования с ним производственного вопроса, само собой разумеется, если мы с ним были в кабинете наедине или присутствовал один Марк. Не натягивая вожжей, я отделывался всякий раз или шуточкой или пересказывал разговор о заботах производственного характера моих однокамерников, одновременно выставляя их в хорошем, с точки зрения чекистов, свете. Однажды Дич, смотря на меня в упор, спросил, что говорят о нем персонально. «Знаете, Меер Львович (я никогда, ни наедине, ни при посторонних не называл его гражданин начальник, а всегда по имя отчеству, и Дич этому не противился), - ответил я ему, - есть латинская пословица: о мертвых или ничего не говорят, или говорят только хорошее. Ну кому, сами посудите, вздумается сказать о Вас что-либо плохое, ведь это же опасно»!? Дич метнул на меня сердитый взгляд: «Что же я, по Вашему, покойник»?! «Нет, - мягко ответил я, - Вы начальник». Дич был обозлен, но гадости мне не сделал и больше вопросов о себе не задавал.
Спрашивал меня Дич о моих однокамерниках не только в кабинете, а при любом удобном случае. Он редко ходил по территории ОЛП один. Почти всегда его сопровождали начальник 3-й части Марк и начальник Культурно-воспитательной части (КВЧ) заключенный коммунист Крупняк, бывший директор фабрики в Минске, посаженный в концлагерь на 10 лет за крупные хищения с завода и жульнические махинации. Три еврея сразу спелись. «У нас в Пушсовхозе, - говорили заключенные, - нет единоначалия, а правит президиум, вернее трижидиум». А проставляя фамилии трижидиума в такой последовательности: Марк, Крупняк, Дич, добавляли «Марк крупная дичь». Когда на территории эта тройка встречала меня, Дич неизменно приглашал меня присоединиться и мы шли вчетвером, причем Дич тут же задавал мне стереотипные вопросы о поведении моих однокамерников. И как только Дичу было невдомек, что этой демонстративной прогулкой он только вредил, мне на радость, своей идее сделать меня стукачом. Политзаключенные только опасались меня и если бы действительно что-либо говорили «антисоветское», то только не в моем присутствии. С таким поведением Дича, меня первое время очень опасались, как потом мне признался мой сосед по койке Гриша Марченко, считали действительно стукачом специально привезенным и подосланным к ним Дичем. Я это отлично чувствовал, но не обращал внимания, считая главным, чтобы совесть у меня была чиста.
Эта пытка продолжалась около трех месяцев, после чего Дич от меня отступился и «передал» меня Марку, так сказать, по прямому назначению в 3-ю часть (информационно-следственную). Улучив момент, когда в коридоре кроме нас двоих никого не было, Марк предложил мне зайти к нему в кабинет. Тут и начался новый разговор: «Вы с Дичем (Марк так и назвал его по фамилии, очевидно, чтобы я понял какого он, Марк, невысокого мнения о начальнике ОЛП) что-то совсем не работали, теперь будете со мной иметь дело, вот меня интересует такой-то и такой-то, пишите о них свое мнение, отдельно на каждого». Я встал, посмотрел в глаза Марку и наотрез отказался, мотивируя отсутствием обязанности о ком-нибудь что-либо писать. Марк никак не реагировал. Затем сказал, чтобы я подумал и он всегда будут рад меня видеть у себя. Выпустил он меня через другой ход, в который входили прямо со двора и выходили таинственные личности в полной темноте. Так как при этом внутри здания свет не гасили и он падал на лица посещавших 3-ю часть, я вскоре знал в лицо почти всех стукачей, которых было не много. Конечно, я больше к Марку не пошел ни с официального, ни с неофициального хода и меня и Дич и Марк оставили в покое.
Но на этом наши особые отношения с Дичем не кончились и продолжались до его перевода из Пушсовхоза. Я ненавидел Дича, он как-то благоволил ко мне, что выражалось в легкости с какой я получал от него разрешение на командировки на Медвежью гору и притом без конвоиров, в отсутствии каких-либо придирок ко мне по работе, чего нельзя было сказать о других начальниках служб, боявшихся Дича как огня. В отделах управления ББК, благодаря отзывам Дича, обо мне укрепилось самое высокое мнение. И все же две пакости Дич мне сделал.
Еще в период, когда Дич не оставлял мысли сделать меня стукачом, он не допустил в Пушсовхоз на свидание со мной мать, о чем подробнее я расскажу потом. Затем лишил меня переписки с матерью, ничего не сказав об этом мне. Я писал матери, а от нее ничего не получал и сходил с ума от беспокойства за судьбу матери, причем сделано это было в самый напряженный для меня момент - производства капитального ремонта локомобиля электростанции. И неизвестно сколько бы времени этот запрет продолжался сверх тех трех месяцев, что просуществовал, если бы я по совсем другому поводу не зашел бы, находясь в командировке на Медвежьей горе, к прокурору при управлении Белбалтлага. Возможно оба эти выпада против меня были инспирированы Марком, совершенно мне не доверявшем и первое время устроившим за мной тщательную слежку, притом до того явную, что надо было только удивляться грубости приемов его оперуполномоченных, молодых заключенных, почти мальчишек, бегавших за мной поочередно и неумело сталкивавшихся со мной в самых невыгодных для них положениях. Пока в Пушсовхозе был Марк, при каждом отключении абонентов ко мне на электростанцию прибегал начальник пожарной команды заключенный-бытовик, квалифицированный электромонтер. Он был несколько старше меня, очень милый малый и вскоре признался мне о задании полученном им от Марка проверять меня.
В начале 30-х годов все пожарное дело в стране было подчинено ОГПУ, в составе которого было организовано Главное управление пожарной охраны, а на местах пожарные команды стали подчиняться местным ГПУ. Соответственно в концлагерях пожарные команды подчинили 3-у отделу и его частям, выполнявших обязанности ОГПУ в концлагерях ОГПУ. Как я уже сказал, начальник пожарной команды ОЛП был квалифицированный электромонтер и в то же время непосредственный подчиненный Марка, как начальника 3-й части. Совпадение этих двух качеств моего «ревизора» и предопределила вмененную ему обязанность прибегать на электростанцию при выключении, хотя бы и частично, электроэнергии. И как он сиял каждый раз, констатируя объективные причины выключения абонентов выражавшиеся в недостатке давления пара вследствие малой паропроизводительности локомобиля. Он успокаивался за меня, видя причину не в аварии электрической части оборудования. А однажды, когда я произвел частичное отключение потребителей вследствие искрения щеток одной динамо-машины, принял участие вместе со мной в притирке щеток, чем очень помог мне.
И все же одного крупного столкновения с Дичем я не избежал в первый же месяц моего пребывания в Пушсовхозе. Накануне Она меня предупредила об осведомленности 3-й части о наших долголетних отношениях. Будто бы Марк дал выговор Дичу за совершенную им оплошность, привезя меня в Пушсовхоз, соединив два любящих сердца каэра с каэркой. Дич вызвал меня и впервые набросился на меня по-настоящему, обвиняя, что я «путаюсь» с закоренелой каэркой, известной буржуйкой. Я так обозлился, что забыв всякую осторожность, сам закричал на Дича: «Не Ваше дело, замолчите»! На Дича подействовало не столько необычно разозленный мой тон (я всегда улыбался, разговаривая с ним, имитируя большую симпатию к нему), сколько мой взгляд впившийся в него. Тогда я не знал о своем очень неприятном, колючем взгляде в разозленном состоянии. Значительно позже, уже на воле, я как-то поймал свой взгляд в зеркале, когда находился в разозленном состоянии, и сам испугался его. До ареста его у меня не было, я приобрел его в концлагерях. Дич сразу отпрыгнул в глубину кресла и нажал кнопку звонка, вызывая конвой. Постепенно Дич успокоился, видя, что я стою на прежнем месте и не кидаюсь на него физически. Я молчал и тоже успокоился. В кабинет ввалились два солдата ВОХРа, стуча прикладами винтовок. Дич их отослал, пригласил меня сесть и начал хвостом вилять. По всему было видно какой он испытал испуг за свою особу. Дич начал тихо говорить о том, что очень даже хорошо, что я вхож на Зональную станцию и потому могу сообщать ему ценные сведения о внутреннем мире ученых, а что касается Ее, то я должен узнать теперь от него, Дича, о Ее происхождении из крупной буржуазии, что Ее два брата находятся заграницей и потому Она мне не пара. В длинной речи Дича ясно боролись желания с одной стороны поощрить меня в моих посещениях Зональной станции, чтобы расширить круг сыска через меня, так как тогда он все еще надеялся получить от меня стукаческую информацию, с другой стороны Дичу не хотелось, чтобы я продолжал бывать у Нее, чтобы утереть нос Марку, доказать последнему вздорность обвинений, его, Дича, в факте моего привоза в Пушсовхоз на радость и мне и буржуйке. Я выслушал и, холодно простившись, ушел. Никаких последствий ни для меня, ни для Нее, после этой стычки не было. От Нее, чтобы Ее не волновать, стычку с Дичем я скрыл, но посещать Зональную станцию стал реже, хотя никто мне в этом не мешал. Тогда оперативники от меня уже отстали. В отношении местопребывания Ее двух братьев я знал давно, знал и того более. Один из них был депутатом Государственной думы от партии «Союз Русского народа» и московским фабрикантом, пионером автомобилестроения в России.
Итак, в день приезда, из кабинета Дича молодой оперуполномоченный 3-й части, исполнявший обязанности холуя у Марка и Дича, отвел меня на второй этаж жилого барака и показал мне комнату для жительства, в которой из шести топчанов один был не занят и предназначался для меня. Дождавшись его ухода, я направился на Зональную станцию. Встреча с Ней была не похожа ни на одну из предыдущих и только добавила горечи к моему и так нелегкому положению, в которое я попал с переводом в Пушсовхоз. Она не одобрила мой перевод, Она была уже очень запугана загибами Дича по введению жестокого режима и считала себя висящей на волоске и с проживанием и с работой на Зональной станции. Она просила меня не садиться, а стоять на расстоянии от Нее и сама встала у стола. И эта предосторожность оказалась своевременной, так как почти тотчас же без стука в лабораторию ворвался второй молодой оперативник. Он тоже не сел, а стоя вступил в разговор. Оглянувшись и заметя на столе и шкафах колбы, реторты, пипетки, стал уверять, что учился в химическом и очень любит химию. Я перевел разговор на качество подачи электроэнергии Зональной станции, осведомился о работе термостата и пообещал наладить зарядку лабораторных аккумуляторов. Продолжать оставаться у Нее в такой обстановке было бессмысленно и я, попрощавшись с Ней издали, ушел. В первом этаже я задержался и тотчас же услышал топот ног спускавшегося по лестнице оперативника. Я стал под лестницу и в темноте он проскочил мимо меня. Через несколько минут я вышел и столкнулся с ним. Мне ясно стало, что он потерял меня и снова побежал, не вернулся ли я к Ней. Оперативник проводил меня до комнаты.
Сумерки сгустились, я, не зажигая света, снял сапоги, подстелил тулуп и лег на топчан. В комнате никого не было и я мог наедине с самим собой обдумать свое положение. И намерение Дича в отношении меня и Ее недовольство моим переводом усугубленная обстановкой посещения Ее лежали тяжелым камнем на сердце. Раздумывать долго не пришлось. Вошел начальник ОЧ, зажег свет и пригласил меня идти с ним ужинать в столовую административно-технического персонала заключенных.
Начальник ОЧ от имени начальника ОЛП (Дича) приказал меня накормить и я получил такой же ужин, как и начальник ОЧ, как вся, столовавшаяся в этой столовой заключенная элита. Есть мне очень хотелось, так как утром на Медвежьей горе до работы я выпил только кружку чая с хлебом. Аппетита я никогда не терял, даже при самых тяжелых переживаниях (в этом было мое счастье) и я с удовольствием съел маринованную кильку с большой порцией, довольно обильно подмасленной растительным маслом, горячего отварного картофеля. Запил все стаканом молока. Вообще в этой столовой кормили вкусно и сытно.
Когда мы заканчивали ужин стали сходиться остальные столовники, абсолютно мне еще не знакомые. Вдоль длинного стола по обеим сторонам стояли две скамейки, на которые приходившие садились за стол, перекидывая через них ноги. Пришли и работники Зональной станции, в том числе и Она. Сампилон и Вадул-Заде-Оглы [Кази-Заде Керим Вадул оглы] приветствовали меня как старого знакомого. Заканчивая ужин я заметил, помимо общего интереса проявленного ко мне, как к новичку, особо пристальные взгляды обращенные на меня трех заключенных. Как я потом узнал впоследствии, это были начальник и помощник начальника учетно-распределительной части (УРЧ) и следователь 3-й части, носивший значок университетского образования вопреки концлагерному уставу запрещавшему заключенным носить какие-либо значки. Два из них были заключенные чекисты, третий помощник начальника УРЧ политзаключенный «террорист», с которым потом я ближе познакомился и о котором еще расскажу. Сампилон впоследствии мне рассказал, как столующиеся, после нашего с начальником ОЧ ухода, видя, что Сампилон и Вадул-Заде-Огды знакомы со мной, стали расспрашивать о месте нашего знакомства и как сразу повысился ко мне интерес, когда узнали, что я старый соловчанин. Марка соловчанина высоко стояла в концлагерях и интерес ко мне в первое время моего пребывания в Пушсовхозе был явным, у каждого из столующейся элиты выражавшийся по-разному.
Уходя из столовой с начальником ОЧ, я сделал общий поклон ученым мужам, но из осторожности к Ней попрощаться не подошел.
После ужина в нашу комнату на ночлег сошлись все остальные пять обитателей ее. Перемещены они были в эту комнату из своих коморок, в которых они жили при своих производствах, как только Дич воцарился в Пушсовхозе. Это была политзаключенная элита Пушсовхоза. Три «шпиона» - заведующий закрытым грунтом барон фон Притвиц, начальник части технического снабжения Евгений Сорокин и старший плановик Пушсовхоза, фамилию которого я забыл. Вылетела у меня из головы фамилия и четвертого обитателя нашей комнаты «террориста» ветеринарного фельдшера животноводства совхоза, носившего редкое имя Анемподист. Пятый интернированный был тоже «террорист» большевик-ленинец (троцкист) зоотехник животноводства совхоза Гриша Марченко и шестым был я, тоже «террорист». Поскольку политзаключенных с другими пунктами 58 статьи Дич в эту комнату не интернировал, вырисовывалась направленность острия террора в концлагерях после убийства Кирова. Оно было направлено против пунктов 6-го и 8-го 58-й статьи, о чем мне намекал Боролин еще в декабре 1934 года при разговоре на Медвежьей горе.
Кончался первый день моего пребывания в Пушсовхозе. Еще утром этого дня я встал со второго яруса нар вагонной системы в бараке на Медвежьей горе, а теперь я ложился спать на голый топчан, не раздеваясь, так как простыня, одеяло и подушка остались с моими вещами там. Я хотел и лечь на тулуп, который во все годы моего заключения служил мне на ночь матрацем, и им же укрыться, но это мне не удалось. Мои сокамерники пришли мне на помощь. Кто-то подложил мне под голову связку белья, Гриша накинул на меня свой длинный бушлат и все это несмотря на подозрение в презренной цели, с которой Дич поместил меня вместе с ними.
Утром следующего дня с Сорокиным и плановиком я сходил в столовую напиться чаю с хлебом, который равными порциями на утро, обед и ужин, в пределах нормы пайка, подавался на стол каждому. Из столовой, еле волоча ноги (так не хотелось идти к Дичу) я пошел в кабинет начальника ОЛП за приказом о назначении. Кабинет был закрыт, я зашел к начальнику ОЧ и обратился к нему по тому же вопросу. Начальник ОЧ поставил меня в известность о необходимости личного распоряжения Дича, который будет в 11-12 часов дня в своем кабинете. Впоследствии я выяснил стиль работы Дича, привыкшего к ночной работе следователя, «аки тать в ночи», как говорилось в древности про злодеев использовавших темноту ночи в преступных целях. Дич уходил из служебного кабинета в 2-3 часа ночи и выходил на работу в 11-12 часов дня. Наиболее интенсивно работал, то есть дергал своих подчиненных по пустякам всегда вечером, чем позже, тем больше и зачастую по телефону или с оперативником 3-й части вызывал к себе в кабинет и после полуночи.
Имея, таким образом, время, я отправился посмотреть, как я думал, свое будущее хозяйство - электростанцию, она произвела на меня тягостное впечатление своей неустроенностью и грязью. В сарае исполнявшем обязанности машинного зала стоял холодный локомобиль с нечищеными поверхностями деталей, малые окна до того были запылены, что почти не пропускали света. Сумрак усугублялся черным от грязи асфальтовым полом. У локомобиля, расставив вокруг табуретки, сидела группа кавказцев, ела что-то из общей миски и горячо спорили на родном языке друг с другом. Увлеченные перебранкой они не только никак не реагировали на мое появление, но и не ответили на дважды заданный мной вопрос, где старший механик электростанции. Очевидно услышав мой голос, из комнаты, пристроенной к машинному залу, вышел заключенный, лет 30-35 и пояснил, что такой должности нет, а что он ее заведующий Жуков. Меня он принял за инспектора из отдела Главного механика. Я оторопел, так как мне было известно, что заведующий азербайджанец, которого Дробатковский давно собирался снять с заведывания, а Жуков никак не походил на кавказца, хотя был брюнет с черными глазами. Я осторожно выяснил сколько времени он заведует электростанцией. «Да всего несколько дней», ответил Жуков поморщившись.
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ
От своей идеи, сделать меня стукачом, Дич не отказался сразу и решил брать меня измором на протяжении последующих месяцев, не угрозами, а покровительством. Специально для получения от меня информации, на что Дич так надеялся, он меня не вызывал, но со стереотипным вопросом: «Что говорит такой-то или такой-то», Дич обращался ко мне каждый раз после моего доклада по производственной линии или согласования с ним производственного вопроса, само собой разумеется, если мы с ним были в кабинете наедине или присутствовал один Марк. Не натягивая вожжей, я отделывался всякий раз или шуточкой или пересказывал разговор о заботах производственного характера моих однокамерников, одновременно выставляя их в хорошем, с точки зрения чекистов, свете. Однажды Дич, смотря на меня в упор, спросил, что говорят о нем персонально. «Знаете, Меер Львович (я никогда, ни наедине, ни при посторонних не называл его гражданин начальник, а всегда по имя отчеству, и Дич этому не противился), - ответил я ему, - есть латинская пословица: о мертвых или ничего не говорят, или говорят только хорошее. Ну кому, сами посудите, вздумается сказать о Вас что-либо плохое, ведь это же опасно»!? Дич метнул на меня сердитый взгляд: «Что же я, по Вашему, покойник»?! «Нет, - мягко ответил я, - Вы начальник». Дич был обозлен, но гадости мне не сделал и больше вопросов о себе не задавал.
Спрашивал меня Дич о моих однокамерниках не только в кабинете, а при любом удобном случае. Он редко ходил по территории ОЛП один. Почти всегда его сопровождали начальник 3-й части Марк и начальник Культурно-воспитательной части (КВЧ) заключенный коммунист Крупняк, бывший директор фабрики в Минске, посаженный в концлагерь на 10 лет за крупные хищения с завода и жульнические махинации. Три еврея сразу спелись. «У нас в Пушсовхозе, - говорили заключенные, - нет единоначалия, а правит президиум, вернее трижидиум». А проставляя фамилии трижидиума в такой последовательности: Марк, Крупняк, Дич, добавляли «Марк крупная дичь». Когда на территории эта тройка встречала меня, Дич неизменно приглашал меня присоединиться и мы шли вчетвером, причем Дич тут же задавал мне стереотипные вопросы о поведении моих однокамерников. И как только Дичу было невдомек, что этой демонстративной прогулкой он только вредил, мне на радость, своей идее сделать меня стукачом. Политзаключенные только опасались меня и если бы действительно что-либо говорили «антисоветское», то только не в моем присутствии. С таким поведением Дича, меня первое время очень опасались, как потом мне признался мой сосед по койке Гриша Марченко, считали действительно стукачом специально привезенным и подосланным к ним Дичем. Я это отлично чувствовал, но не обращал внимания, считая главным, чтобы совесть у меня была чиста.
Эта пытка продолжалась около трех месяцев, после чего Дич от меня отступился и «передал» меня Марку, так сказать, по прямому назначению в 3-ю часть (информационно-следственную). Улучив момент, когда в коридоре кроме нас двоих никого не было, Марк предложил мне зайти к нему в кабинет. Тут и начался новый разговор: «Вы с Дичем (Марк так и назвал его по фамилии, очевидно, чтобы я понял какого он, Марк, невысокого мнения о начальнике ОЛП) что-то совсем не работали, теперь будете со мной иметь дело, вот меня интересует такой-то и такой-то, пишите о них свое мнение, отдельно на каждого». Я встал, посмотрел в глаза Марку и наотрез отказался, мотивируя отсутствием обязанности о ком-нибудь что-либо писать. Марк никак не реагировал. Затем сказал, чтобы я подумал и он всегда будут рад меня видеть у себя. Выпустил он меня через другой ход, в который входили прямо со двора и выходили таинственные личности в полной темноте. Так как при этом внутри здания свет не гасили и он падал на лица посещавших 3-ю часть, я вскоре знал в лицо почти всех стукачей, которых было не много. Конечно, я больше к Марку не пошел ни с официального, ни с неофициального хода и меня и Дич и Марк оставили в покое.
Но на этом наши особые отношения с Дичем не кончились и продолжались до его перевода из Пушсовхоза. Я ненавидел Дича, он как-то благоволил ко мне, что выражалось в легкости с какой я получал от него разрешение на командировки на Медвежью гору и притом без конвоиров, в отсутствии каких-либо придирок ко мне по работе, чего нельзя было сказать о других начальниках служб, боявшихся Дича как огня. В отделах управления ББК, благодаря отзывам Дича, обо мне укрепилось самое высокое мнение. И все же две пакости Дич мне сделал.
Еще в период, когда Дич не оставлял мысли сделать меня стукачом, он не допустил в Пушсовхоз на свидание со мной мать, о чем подробнее я расскажу потом. Затем лишил меня переписки с матерью, ничего не сказав об этом мне. Я писал матери, а от нее ничего не получал и сходил с ума от беспокойства за судьбу матери, причем сделано это было в самый напряженный для меня момент - производства капитального ремонта локомобиля электростанции. И неизвестно сколько бы времени этот запрет продолжался сверх тех трех месяцев, что просуществовал, если бы я по совсем другому поводу не зашел бы, находясь в командировке на Медвежьей горе, к прокурору при управлении Белбалтлага. Возможно оба эти выпада против меня были инспирированы Марком, совершенно мне не доверявшем и первое время устроившим за мной тщательную слежку, притом до того явную, что надо было только удивляться грубости приемов его оперуполномоченных, молодых заключенных, почти мальчишек, бегавших за мной поочередно и неумело сталкивавшихся со мной в самых невыгодных для них положениях. Пока в Пушсовхозе был Марк, при каждом отключении абонентов ко мне на электростанцию прибегал начальник пожарной команды заключенный-бытовик, квалифицированный электромонтер. Он был несколько старше меня, очень милый малый и вскоре признался мне о задании полученном им от Марка проверять меня.
В начале 30-х годов все пожарное дело в стране было подчинено ОГПУ, в составе которого было организовано Главное управление пожарной охраны, а на местах пожарные команды стали подчиняться местным ГПУ. Соответственно в концлагерях пожарные команды подчинили 3-у отделу и его частям, выполнявших обязанности ОГПУ в концлагерях ОГПУ. Как я уже сказал, начальник пожарной команды ОЛП был квалифицированный электромонтер и в то же время непосредственный подчиненный Марка, как начальника 3-й части. Совпадение этих двух качеств моего «ревизора» и предопределила вмененную ему обязанность прибегать на электростанцию при выключении, хотя бы и частично, электроэнергии. И как он сиял каждый раз, констатируя объективные причины выключения абонентов выражавшиеся в недостатке давления пара вследствие малой паропроизводительности локомобиля. Он успокаивался за меня, видя причину не в аварии электрической части оборудования. А однажды, когда я произвел частичное отключение потребителей вследствие искрения щеток одной динамо-машины, принял участие вместе со мной в притирке щеток, чем очень помог мне.
И все же одного крупного столкновения с Дичем я не избежал в первый же месяц моего пребывания в Пушсовхозе. Накануне Она меня предупредила об осведомленности 3-й части о наших долголетних отношениях. Будто бы Марк дал выговор Дичу за совершенную им оплошность, привезя меня в Пушсовхоз, соединив два любящих сердца каэра с каэркой. Дич вызвал меня и впервые набросился на меня по-настоящему, обвиняя, что я «путаюсь» с закоренелой каэркой, известной буржуйкой. Я так обозлился, что забыв всякую осторожность, сам закричал на Дича: «Не Ваше дело, замолчите»! На Дича подействовало не столько необычно разозленный мой тон (я всегда улыбался, разговаривая с ним, имитируя большую симпатию к нему), сколько мой взгляд впившийся в него. Тогда я не знал о своем очень неприятном, колючем взгляде в разозленном состоянии. Значительно позже, уже на воле, я как-то поймал свой взгляд в зеркале, когда находился в разозленном состоянии, и сам испугался его. До ареста его у меня не было, я приобрел его в концлагерях. Дич сразу отпрыгнул в глубину кресла и нажал кнопку звонка, вызывая конвой. Постепенно Дич успокоился, видя, что я стою на прежнем месте и не кидаюсь на него физически. Я молчал и тоже успокоился. В кабинет ввалились два солдата ВОХРа, стуча прикладами винтовок. Дич их отослал, пригласил меня сесть и начал хвостом вилять. По всему было видно какой он испытал испуг за свою особу. Дич начал тихо говорить о том, что очень даже хорошо, что я вхож на Зональную станцию и потому могу сообщать ему ценные сведения о внутреннем мире ученых, а что касается Ее, то я должен узнать теперь от него, Дича, о Ее происхождении из крупной буржуазии, что Ее два брата находятся заграницей и потому Она мне не пара. В длинной речи Дича ясно боролись желания с одной стороны поощрить меня в моих посещениях Зональной станции, чтобы расширить круг сыска через меня, так как тогда он все еще надеялся получить от меня стукаческую информацию, с другой стороны Дичу не хотелось, чтобы я продолжал бывать у Нее, чтобы утереть нос Марку, доказать последнему вздорность обвинений, его, Дича, в факте моего привоза в Пушсовхоз на радость и мне и буржуйке. Я выслушал и, холодно простившись, ушел. Никаких последствий ни для меня, ни для Нее, после этой стычки не было. От Нее, чтобы Ее не волновать, стычку с Дичем я скрыл, но посещать Зональную станцию стал реже, хотя никто мне в этом не мешал. Тогда оперативники от меня уже отстали. В отношении местопребывания Ее двух братьев я знал давно, знал и того более. Один из них был депутатом Государственной думы от партии «Союз Русского народа» и московским фабрикантом, пионером автомобилестроения в России.
Итак, в день приезда, из кабинета Дича молодой оперуполномоченный 3-й части, исполнявший обязанности холуя у Марка и Дича, отвел меня на второй этаж жилого барака и показал мне комнату для жительства, в которой из шести топчанов один был не занят и предназначался для меня. Дождавшись его ухода, я направился на Зональную станцию. Встреча с Ней была не похожа ни на одну из предыдущих и только добавила горечи к моему и так нелегкому положению, в которое я попал с переводом в Пушсовхоз. Она не одобрила мой перевод, Она была уже очень запугана загибами Дича по введению жестокого режима и считала себя висящей на волоске и с проживанием и с работой на Зональной станции. Она просила меня не садиться, а стоять на расстоянии от Нее и сама встала у стола. И эта предосторожность оказалась своевременной, так как почти тотчас же без стука в лабораторию ворвался второй молодой оперативник. Он тоже не сел, а стоя вступил в разговор. Оглянувшись и заметя на столе и шкафах колбы, реторты, пипетки, стал уверять, что учился в химическом и очень любит химию. Я перевел разговор на качество подачи электроэнергии Зональной станции, осведомился о работе термостата и пообещал наладить зарядку лабораторных аккумуляторов. Продолжать оставаться у Нее в такой обстановке было бессмысленно и я, попрощавшись с Ней издали, ушел. В первом этаже я задержался и тотчас же услышал топот ног спускавшегося по лестнице оперативника. Я стал под лестницу и в темноте он проскочил мимо меня. Через несколько минут я вышел и столкнулся с ним. Мне ясно стало, что он потерял меня и снова побежал, не вернулся ли я к Ней. Оперативник проводил меня до комнаты.
Сумерки сгустились, я, не зажигая света, снял сапоги, подстелил тулуп и лег на топчан. В комнате никого не было и я мог наедине с самим собой обдумать свое положение. И намерение Дича в отношении меня и Ее недовольство моим переводом усугубленная обстановкой посещения Ее лежали тяжелым камнем на сердце. Раздумывать долго не пришлось. Вошел начальник ОЧ, зажег свет и пригласил меня идти с ним ужинать в столовую административно-технического персонала заключенных.
Начальник ОЧ от имени начальника ОЛП (Дича) приказал меня накормить и я получил такой же ужин, как и начальник ОЧ, как вся, столовавшаяся в этой столовой заключенная элита. Есть мне очень хотелось, так как утром на Медвежьей горе до работы я выпил только кружку чая с хлебом. Аппетита я никогда не терял, даже при самых тяжелых переживаниях (в этом было мое счастье) и я с удовольствием съел маринованную кильку с большой порцией, довольно обильно подмасленной растительным маслом, горячего отварного картофеля. Запил все стаканом молока. Вообще в этой столовой кормили вкусно и сытно.
Когда мы заканчивали ужин стали сходиться остальные столовники, абсолютно мне еще не знакомые. Вдоль длинного стола по обеим сторонам стояли две скамейки, на которые приходившие садились за стол, перекидывая через них ноги. Пришли и работники Зональной станции, в том числе и Она. Сампилон и Вадул-Заде-Оглы [Кази-Заде Керим Вадул оглы] приветствовали меня как старого знакомого. Заканчивая ужин я заметил, помимо общего интереса проявленного ко мне, как к новичку, особо пристальные взгляды обращенные на меня трех заключенных. Как я потом узнал впоследствии, это были начальник и помощник начальника учетно-распределительной части (УРЧ) и следователь 3-й части, носивший значок университетского образования вопреки концлагерному уставу запрещавшему заключенным носить какие-либо значки. Два из них были заключенные чекисты, третий помощник начальника УРЧ политзаключенный «террорист», с которым потом я ближе познакомился и о котором еще расскажу. Сампилон впоследствии мне рассказал, как столующиеся, после нашего с начальником ОЧ ухода, видя, что Сампилон и Вадул-Заде-Огды знакомы со мной, стали расспрашивать о месте нашего знакомства и как сразу повысился ко мне интерес, когда узнали, что я старый соловчанин. Марка соловчанина высоко стояла в концлагерях и интерес ко мне в первое время моего пребывания в Пушсовхозе был явным, у каждого из столующейся элиты выражавшийся по-разному.
Уходя из столовой с начальником ОЧ, я сделал общий поклон ученым мужам, но из осторожности к Ней попрощаться не подошел.
После ужина в нашу комнату на ночлег сошлись все остальные пять обитателей ее. Перемещены они были в эту комнату из своих коморок, в которых они жили при своих производствах, как только Дич воцарился в Пушсовхозе. Это была политзаключенная элита Пушсовхоза. Три «шпиона» - заведующий закрытым грунтом барон фон Притвиц, начальник части технического снабжения Евгений Сорокин и старший плановик Пушсовхоза, фамилию которого я забыл. Вылетела у меня из головы фамилия и четвертого обитателя нашей комнаты «террориста» ветеринарного фельдшера животноводства совхоза, носившего редкое имя Анемподист. Пятый интернированный был тоже «террорист» большевик-ленинец (троцкист) зоотехник животноводства совхоза Гриша Марченко и шестым был я, тоже «террорист». Поскольку политзаключенных с другими пунктами 58 статьи Дич в эту комнату не интернировал, вырисовывалась направленность острия террора в концлагерях после убийства Кирова. Оно было направлено против пунктов 6-го и 8-го 58-й статьи, о чем мне намекал Боролин еще в декабре 1934 года при разговоре на Медвежьей горе.
Кончался первый день моего пребывания в Пушсовхозе. Еще утром этого дня я встал со второго яруса нар вагонной системы в бараке на Медвежьей горе, а теперь я ложился спать на голый топчан, не раздеваясь, так как простыня, одеяло и подушка остались с моими вещами там. Я хотел и лечь на тулуп, который во все годы моего заключения служил мне на ночь матрацем, и им же укрыться, но это мне не удалось. Мои сокамерники пришли мне на помощь. Кто-то подложил мне под голову связку белья, Гриша накинул на меня свой длинный бушлат и все это несмотря на подозрение в презренной цели, с которой Дич поместил меня вместе с ними.
Утром следующего дня с Сорокиным и плановиком я сходил в столовую напиться чаю с хлебом, который равными порциями на утро, обед и ужин, в пределах нормы пайка, подавался на стол каждому. Из столовой, еле волоча ноги (так не хотелось идти к Дичу) я пошел в кабинет начальника ОЛП за приказом о назначении. Кабинет был закрыт, я зашел к начальнику ОЧ и обратился к нему по тому же вопросу. Начальник ОЧ поставил меня в известность о необходимости личного распоряжения Дича, который будет в 11-12 часов дня в своем кабинете. Впоследствии я выяснил стиль работы Дича, привыкшего к ночной работе следователя, «аки тать в ночи», как говорилось в древности про злодеев использовавших темноту ночи в преступных целях. Дич уходил из служебного кабинета в 2-3 часа ночи и выходил на работу в 11-12 часов дня. Наиболее интенсивно работал, то есть дергал своих подчиненных по пустякам всегда вечером, чем позже, тем больше и зачастую по телефону или с оперативником 3-й части вызывал к себе в кабинет и после полуночи.
Имея, таким образом, время, я отправился посмотреть, как я думал, свое будущее хозяйство - электростанцию, она произвела на меня тягостное впечатление своей неустроенностью и грязью. В сарае исполнявшем обязанности машинного зала стоял холодный локомобиль с нечищеными поверхностями деталей, малые окна до того были запылены, что почти не пропускали света. Сумрак усугублялся черным от грязи асфальтовым полом. У локомобиля, расставив вокруг табуретки, сидела группа кавказцев, ела что-то из общей миски и горячо спорили на родном языке друг с другом. Увлеченные перебранкой они не только никак не реагировали на мое появление, но и не ответили на дважды заданный мной вопрос, где старший механик электростанции. Очевидно услышав мой голос, из комнаты, пристроенной к машинному залу, вышел заключенный, лет 30-35 и пояснил, что такой должности нет, а что он ее заведующий Жуков. Меня он принял за инспектора из отдела Главного механика. Я оторопел, так как мне было известно, что заведующий азербайджанец, которого Дробатковский давно собирался снять с заведывания, а Жуков никак не походил на кавказца, хотя был брюнет с черными глазами. Я осторожно выяснил сколько времени он заведует электростанцией. «Да всего несколько дней», ответил Жуков поморщившись.
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ