II. (1) КЭС
КЭС было сокращение от полного названия: Кемская электрическая станция Управления Соловецкого лагеря ОГПУ. КЭС была расположена в центре г. Кеми. Первоначально она была спроектирована и построена на небольшую мощность только для освещения гостиницы для иностранных туристов, построенной Соловецким лагерем Особого назначения в 1927-28 годах. Небольшой машинный зал с деревянной пристройкой помещался в первом этаже длинного каменного флигеля, расположенного почти на самом берегу реки Кеми, на задворках монументального здания гостиницы, в метрах двадцати от нее. В первом этаже флигеля с электростанцией граничили с одной стороны столовая и клуб вольнонаемных, с другой небольшое помещение механической мастерской, предназначенной для ремонта механизмов электростанции, отопительной водяной системы и водопровода зданий гостиницы и флигеля. Второй этаж флигеля был занят квартирами высшего концлагерного начальства - начальником УСЛАГа, его помощником и начальниками 3-го отдела, учетно-распределительного и общего отделов. Расположение электростанции в одном строении с жилыми помещениями, да еще под ними, было вопиющим нарушением правил техники безопасности, но факт оставался фактом.
На КЭС был установлен шестидесятисильный одноцилиндровый, четырехтактный компрессорный дизель завода «Фельзер». Завод во время первой мировой войны был эвакуирован в Нижний Новгород (теперь Горький), после революции национализирован и стал называться «Двигатель революции». Естественно при одном цилиндре дизель имел маховик диаметром около четырех метров, составляя по весу солидную махину. В случае поломки шейки коленчатого вала такой маховик разрушил бы все стены и погреб все начальство под развалинами флигеля. Дизель при помощи ременной передачи вращал динамо-машину в 50 кВт, вполне обеспечивающую освещение обоих зданий, а в светлое время суток еще и приводы токарного и сверлильного станков смежной механической мастерской. В качестве резерва на случай аварии дизеля был установлен на бетонном основании бензиновый четырехцилиндровый сорокасильный двигатель английской фирмы «Торникрофт», совершенно изношенный и снятый с брошенной англичанами при эвакуации Севера грузовой автомашины. Ременный привод с его маховичка вращал шунтовую динамо-машину немецкой фирмы «Сименс и Шукерт» с двумя коллекторами по обе стороны якоря. Этот музейный экспонат, выпуска восьмидесятых годов XIX столетия развивал напряжение в 220 вольт путем последовательного соединения токособирателей с обоих коллекторов. Паспортная мощность этой электрической машины достигала 50 кВт. Полностью ее мощность не могла быть использована ввиду малой мощности двигателя и изношенных токоснимателей, которых заменить новыми не представлялось возможным вследствие старинности образца. «Заключенным нарочно дают старую изношенную технику, - ворчал электромонтер КЭС, - чтоб заключенным еще тяжелее было работать в концлагере!». Может быть нарочно это и не делалось, но действительно в концлагерях почти вся техника по годам своего выпуска как будто была изъята из музеев и вследствие своей изношенности требовала дополнительного труда заключенных для ее эксплуатации и исправно работала только благодаря большой заботе о ней со стороны заключенных, боявшихся наказания от чекистов за отказ самой техники работать. Механизмы КЭС не составляли исключения в этом отношении.
Водяное охлаждение двигателей производилось из водопроводной системы с водонапорным баком на чердаке главного здания, в который вода накачивалась поршневым насосом с электрическим приводом, установленным в деревянной пристройке машинного зала КЭС. Водозаборная труба была выведена по дну реки Кеми, почти до ее середины. Против КЭС река была довольно широкая, но мелкая.
С закрытием гостиницы и занятия ее здания под Управления СЛОНа (впоследствии переименованного просто в Соловецкий лагерь - СЛАГ) в конце 1929 года постепенно, по распоряжению начальства, к КЭС стали присоединять новых потребителей. К 1933 году кроме двух вышеописанных зданий КЭС питала осветительную сеть Городской пожарной команды, дивизиона войск ОГПУ, радиостанцию Управления СЛАГа и отдельные в городе квартиры вольнонаемных и заключенных чекистов аппарата Управления СЛАГа, которые обязательно хотели иметь «свое» освещение. Их пристрастие к «своей» электростанции можно было понять, так как коммунальная электростанция в летние светлые месяцы вообще не работала, а зимой не давала полного напряжения, и население города освещалось тусклым светом. Кроме вышеперечисленных потребителей к сети КЭС было присоединено здание Кемского Леспромхоза, специально для зарядки аккумуляторов их радиосвязи с лесозаготовками и в летнее время. Зарядка аккумуляторов телефонной станции Управления производилась также электроэнергией подаваемой КЭС.
Количество часов работы КЭС в сутки определялось временем года. В летние месяцы, когда заря не сходит с неба КЭС работала с 18-21 часа до 2-х часов ночи, неполную смену и то, главным образом, для зарядки аккумуляторов Леспромхоза и телефонной станции (в часы бездействия КЭС радиостанция Управления получала электроэнергию с «Вегеракши», откуда у ней была подведена отдельная магистраль). С октября по апрель КЭС работала еще и с шести часов утра до наступления светлой части дня. В эти месяцы по мере уменьшения продолжительности дня все более возрастало время работы вечерней смены. В декабре-январе КЭС работала до 19 часов в сутки по графику с 6 часов до 11-12 часов и с 13-14 часов до 2-х часов ночи. В дни, когда рассвет тотчас же переходил в вечерние сумерки, перерыв в работе днем сокращался менее чем до одного часа.
Персонал КЭС состоял всего из девяти заключенных, включая заведующего, старшего механика, двух сменных мотористов, двух сменных масленщиков, слесаря-шорника для сшивания ременной передачи и двух электриков, из которых один был дежурный у распределительного щита, другой электромонтер по электросети, ходивший по вызовам абонентов. Он же подменял дежурного у распредщита в зимнее время. Все заключенные, за исключением слесаря-шорника были посажены в концлагерь по 58 статье на десять лет. Исключение составлял старший механик отделавшийся тремя годами заключения и вскоре, после моего прибытия освободившегося и оставленного на некоторое время в той же должности вольнонаемным. Слесарь-шорник был осужден судом на семь лет за «воровство в колхозе». Кристально-чистый, в высшей степени честный он явно ничего не крал, а попал, скорее всего, как «неугодный элемент» - «подкулачник». Очевидно, за его удивительную покорность следователь над ним смилостивился и 58-ю статью заменил воровской статьей, чтоб не пятнать его на всю жизнь, как политзаключенного.
Заведующим КЭС до меня был заключенный венгр Ковач из той плеяды венгерских коммунистов, которые в 1919 году после ликвидации советской власти в Венгрии бежали в Советскую Россию и постепенно были посажены по 58 статье в концлагеря, преимущественно на десятилетний срок. Поскольку мой предшественник закончил свой срок заключения недели за три до моей переброски в Кемь, я его не видел и знал о нем только понаслышке. Он был малокультурным человеком, но хорошо разбирался в нефтяных двигателях. При таком заведующем доставшийся мне по наследству старший механик, возможно, и вполне был на месте, но поскольку сам я дизель видел первый раз в жизни, только теоретически зная принцип его работы, мой первый помощник оказался для своей должности очень слаб. Он был шофер, ездил превосходно, недурно знал автомобильный двигатель, немного поднатаскался, работая у дизеля, но далее, когда был поставлен двухтактный нефтяной двигатель, его некомпетентность выявилась сразу. Сменные мотористы Костенко и Подопригора, крестьяне попавшие в концлагерь как «кулаки» хорошо знали нефтяные двигатели, в особенности первый, очень пожилой, имевший в своем хозяйстве собственный такой двигатель. Костенко был начитан и вполне выглядел сельским интеллигентом. Подопригора был деревенский кузнец. Настоящим интеллигентом был дежурный у распредщита, только в концлагере овладевший навыками достаточными для исполнения своих обязанностей на маленькой электростанции какой была КЭС. Он был довольно пожилой офицер семиреченского казачества. Электромонтер был хороший практик. В шутку мы с ним друг друга называли «тезкой», потому что у обоих у нас был 8-й (террор) ст. 58 и обоих нас «окрестил» (то есть посадил в концлагерь) один и тот же следователь Московского ГПУ Корженевский, только монтера двумя годами позже, чем меня. Масленщики тоже не были специалистами, как и слесарь-шорник. Все они были крестьяне и овладели достаточными знаниями при работе у дизеля тут же на КЭС. Старший механик, оба моториста и один масленщик были украинцы, другой масленщик казах, остальные русские. Поскольку все исполняли свои обязанности, а казачий офицер вел еще и всю канцелярию и частично и бухгалтерию, так как штатного бухгалтера не полагалось, а по совместительству был прикреплен к КЭС работник финотдела полковник Русской армии политзаключенный Лобанов. Он появлялся у нас только в начале месяца, чтобы выписать счета абонентам за отпущенную электроэнергию по спискам подготовленным офицером и выдать нам премиальные деньги. Лобанов тоже был моим «тезкой» так как и его усадил в концлагерь Корженевский, только по пункту 10 статьи 58 и только на три года. Усадил Лобанова следователь через два года после электромонтера уже в 1933 году, так что полковник в концлагере был новичком. Возраст моих подчиненных был от 35 до 50. Самый молодой 27-летний оказался я, их заведующий.
Персонал КЭС. Второй справа Владимир Всеволодович Яковлев. Июнь 1934 года:
Такой была КЭС и с такой, как я ее описал, со штатом ее обслуживающих, я и познакомился на другой день после выдвижения моей кандидатуры поверхностно, а в следующие недели и месяцы более детально.
На второй день моего пребывания на «Вегеракше», я встал рано, написал матери письмо о моем спасении с Соловков и новом адресе для писем и просил ее приехать на свидание со мной. Мы с матерью не виделись почти три года, так как с 1930 года перестали разрешать свидания с заключенными, находившимися на Соловках. Это было очень тяжело и матери и мне, а теперь это препятствие отпадало. Письмо для отсылки, как полагалось, я сдал ротному писарю, от которого письмо должно было пойти к цензору 3-й части и только после его проверки письмо уходило на почту. Посмотрев на меня, писарь с удивлением произнес: «Так у Вас же пропуск в город …», - и осекся. Он явно был удивлен зачем я загружаю его и цензора отправкой и цензурой письма, когда я в городе спокойно мог сам опустить его в почтовый ящик! Его удивление я понял только потом и больше уже не утруждал ни писаря, ни цензора, опуская письма матери прямо в почтовый ящик в городе. От матери мне письма приходили в роту через цезуру. Но некоторые заключенные имевшие пропуск для хождения по городу заводили знакомства с местными вольными жителями и на их адреса получали письма от родных.
Возможность свидания с матерью была таким большим плюсом пребывания на материке, что можно было смириться с тяжелым бременем должности заведывающего и в радостном настроении я стал в строй утренней поверки. Так же как и четыре года назад в пересыльной и второй ротах на Соловках я кричал «здра» дежурному чекисту обходившему строй. На разводе помкомроты-нарядчик вручил мне «сведения», в котором я значился работающим в ПРО (очевидно согласно вызову, по которому я был привезен на «Вегеракшу»). По «сведению» я получил у Чаловой месячный пропуск на выход из проволоки и вход в проволоку «Вегеракши» и, выйдя из проволоки, пошел навестить Ее. В здании Зональной станции Она была снова одна, я ей помог навести порядок с пришедшим с Соловков лабораторным имуществом вследствие закрытия Биосада. Нам не хватало времени обо всем переговорить, но все же мне пришлось идти показаться в ПРО.
В кабинете Боролина, кроме Гейфеля я застал тепло приветствовавшего меня моего бывшего непосредственного начальника на Соловках, тогда заключенного офицера-минера Русского флота Зиберта. Он был опытный электрик, на Соловках заведовал электросетями, а после переброски на материк больше года занимал должность заведующего электросетями СЛАГа, сначала заключенным, теперь вольнонаемным. Гейфель просил его, как моего бывшего начальника и хорошего знакомого, провести меня на КЭС и познакомить меня с ней. Поскольку КЭС начинала работу с десяти часов вечера, Зиберт предложил мне прийти за ним в Управление СЛАГа к девяти часам вечера, так как он посчитал целесообразным показать КЭС в минуты подготовки двигателя к пуску и самую работу машин. Гейфель отметил мне «сведения» за оба дня и по его служебной записке я пошел на «Вегеракшу» в Бюро снабжения выписать себе сухой паек по норме заведующего КЭС.
Меня поразило количество и разнообразие продуктов, которые я получил по «1-у списку» на полмесяца. Селедка, вобла сушеная, говядина, макароны, пшено, сахар, чай, масло растительное. На день мне полагалось 600 г хлеба. После соловецкого пайка у меня глаза разбежались. Все полученное я немедленно отнес на Зональную станцию, так как мы решили по-семейному питаться вместе. Обилие, с моей точки зрения, пайка Ее ничуть не поразило, так как еще больший паек, как приравненная к ИТР, Она получала с 1-го января. После голодовки на Соловках я был поражен, что Она при чистке селедки на обед выбрасывала головы, внутренности и кожуру. Попадись мне такая селедка на Соловках я бы съел ее целиком и мне просто стало досадно, что такие съедобные отбросы Она выбрасывала. Однако я ничего не сказал. Так началась наша почти семейная жизнь на материке.
В 21 час мы с Зибертом пришли на КЭС. Зиберта персонал электростанции знал в лицо, а обо мне Зиберт тактично не упомянул и никто не спросил меня, очевидно приняв за какого-нибудь соглядатая из 3-го отдела, которым вопросы не задаются. Персонал был уже на месте: дежурный по распределительному щиту сидел перед ним за столом и читал книгу; старший механик, дежурные моторист и масленщик суетились около дизеля. Общий вид машинного зала был неряшлив, слабо освещен дневным светом, а аварийного освещения не было. Лагерное обмундирование на машинной команде было промаслено, работали без спецовок. Дежурный за столом был одет в черную собственную косоворотку. Большое недоумение вызвали у меня аккуратно свернутые кошмы, из которых выглядывали подушки на двух топчанах, поставленные между стенкой и ограждением ременной передачи. Такой же сверток я увидел и за распределительным щитом на помосте, прикрывающем отводы кабелей от распредщита. А на деревянном диване, на котором сидел дежурный по распредщиту, совсем откровенно лежала завернутая в легкий тюфяк постель. Впоследствии я узнал, что весь персонал явочным порядком переселился с «Вегеракши» и машинный зал «по совместительству» был превращен в общежитие. И это было в двадцати метрах от Управления, под квартирой начальника концлагеря, так сказать у него под самым носом. И никто из предоставленных самим себе заключенных не убежал. Так зачем же надо было городить проволокой колючей, ставить вышки, содержать тюремщиков, когда такие овцы сами никуда не девались?
Однако еще большее изумление, перешедшее в тревогу вызвал у меня способ запуска дизеля. Хотя я в первый раз в жизни увидел дизель, но теоретически я знал принцип его работы, и, хотя больше здравым смыслом, чем техническими знаниями, понял опасность грозившую не только электростанции, но и всем квартирам начальства. Несмотря на сжатие в камере сгорания цилиндра даваемое компрессором в 64 атмосферы, благодаря выработке стенок цилиндра происходило столь значительная утечка горючей смеси, что сгорания не получалось и дизель не запускался. Тогда старший механик (он это делал ежедневно при запуске) влез на верх цилиндра дизеля и через продувное отверстие залил в цилиндр бензин. Произошла вспышка и дизель сделал рабочий ход, старший механик повторил и после нескольких порций бензина, дизель развил нормальное количество оборотов. Чуть-чуть больше бензина и все взлетело бы на воздух. Цилиндр разорвало бы вместе со старшим механиком, а здание от взрыва разрушилось бы. «Из-за одной только процедуры запуска дизеля надо бежать от заведывания КЭС, - думал я, - лучше сидеть в проволоке чем рисковать жизнью при каждом запуске дизеля. В случае аварии, если останусь жив, все равно мне не миновать расстрела. Террористический и диверсионный акты налицо (у меня и так заключение в концлагерь за «участие в террористической организации)». Оставалась надежда на 3-й отдел, который мог и не пропустить меня, как политзаключенного заведовать КЭС, но эта надежда была слаба.
На другой день, не заходя к Ней, чтобы и Ее не расстраивать (Она бы могла догадаться обо всем по одному моему расстроенному виду) я утром прямо прошел в ПРО, надеясь на приезд Боролина. Увы, его не было. Гейфеля просить об отставке моей кандидатуры в заведующие было бесполезно, так как он искренно считал меня всезнающим и сверхопытным. Я увязался за Зибертом пошедшим в город по делам и поделился с ним всеми своими грустными впечатлениями о КЭС. Зиберт терпеливо все выслушал, не перебивая меня, а затем рассказал о намеченном капитальном ремонте дизеля и установке еще одного двигателя. Итак, я попадал не только в заведующие-эксплуатационники, но и прорабы-строители энергоблока. Ничего хуже для меня нельзя было придумать! Весь день я в душе ругал себя, что напросился на вызов на материк, не зная, что в заведующие КЭС я попал при стечении неблагоприятных для меня обстоятельств, благодаря отсутствию Боролина и освобождению моего предшественника.
Несколько дней я проболтался без дела, появляясь на мгновение в ПРО для отметки «сведения», а все остальное время проводя у Нее, благо Она продолжала оставаться в одиночестве на все здание Зональной станции, поскольку остальные сотрудники все еще были в разъездах. Эти дни были для меня нечто вроде отпуска, который я, безусловно, заслуживал за четыре года подневольного труда на Соловках, но в ожидании такого для меня мрачного будущего, это, конечно, был не отдых. Если бы не сознание возможности близкого свидания с матерью и повседневного общения с Ней, которая проявляла максимум внимания и заботы обо мне и морально поддерживала меня в эти часы испытания, я не знаю до каких пучин отчаяния можно было бы дойти.
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ
На КЭС был установлен шестидесятисильный одноцилиндровый, четырехтактный компрессорный дизель завода «Фельзер». Завод во время первой мировой войны был эвакуирован в Нижний Новгород (теперь Горький), после революции национализирован и стал называться «Двигатель революции». Естественно при одном цилиндре дизель имел маховик диаметром около четырех метров, составляя по весу солидную махину. В случае поломки шейки коленчатого вала такой маховик разрушил бы все стены и погреб все начальство под развалинами флигеля. Дизель при помощи ременной передачи вращал динамо-машину в 50 кВт, вполне обеспечивающую освещение обоих зданий, а в светлое время суток еще и приводы токарного и сверлильного станков смежной механической мастерской. В качестве резерва на случай аварии дизеля был установлен на бетонном основании бензиновый четырехцилиндровый сорокасильный двигатель английской фирмы «Торникрофт», совершенно изношенный и снятый с брошенной англичанами при эвакуации Севера грузовой автомашины. Ременный привод с его маховичка вращал шунтовую динамо-машину немецкой фирмы «Сименс и Шукерт» с двумя коллекторами по обе стороны якоря. Этот музейный экспонат, выпуска восьмидесятых годов XIX столетия развивал напряжение в 220 вольт путем последовательного соединения токособирателей с обоих коллекторов. Паспортная мощность этой электрической машины достигала 50 кВт. Полностью ее мощность не могла быть использована ввиду малой мощности двигателя и изношенных токоснимателей, которых заменить новыми не представлялось возможным вследствие старинности образца. «Заключенным нарочно дают старую изношенную технику, - ворчал электромонтер КЭС, - чтоб заключенным еще тяжелее было работать в концлагере!». Может быть нарочно это и не делалось, но действительно в концлагерях почти вся техника по годам своего выпуска как будто была изъята из музеев и вследствие своей изношенности требовала дополнительного труда заключенных для ее эксплуатации и исправно работала только благодаря большой заботе о ней со стороны заключенных, боявшихся наказания от чекистов за отказ самой техники работать. Механизмы КЭС не составляли исключения в этом отношении.
Водяное охлаждение двигателей производилось из водопроводной системы с водонапорным баком на чердаке главного здания, в который вода накачивалась поршневым насосом с электрическим приводом, установленным в деревянной пристройке машинного зала КЭС. Водозаборная труба была выведена по дну реки Кеми, почти до ее середины. Против КЭС река была довольно широкая, но мелкая.
С закрытием гостиницы и занятия ее здания под Управления СЛОНа (впоследствии переименованного просто в Соловецкий лагерь - СЛАГ) в конце 1929 года постепенно, по распоряжению начальства, к КЭС стали присоединять новых потребителей. К 1933 году кроме двух вышеописанных зданий КЭС питала осветительную сеть Городской пожарной команды, дивизиона войск ОГПУ, радиостанцию Управления СЛАГа и отдельные в городе квартиры вольнонаемных и заключенных чекистов аппарата Управления СЛАГа, которые обязательно хотели иметь «свое» освещение. Их пристрастие к «своей» электростанции можно было понять, так как коммунальная электростанция в летние светлые месяцы вообще не работала, а зимой не давала полного напряжения, и население города освещалось тусклым светом. Кроме вышеперечисленных потребителей к сети КЭС было присоединено здание Кемского Леспромхоза, специально для зарядки аккумуляторов их радиосвязи с лесозаготовками и в летнее время. Зарядка аккумуляторов телефонной станции Управления производилась также электроэнергией подаваемой КЭС.
Количество часов работы КЭС в сутки определялось временем года. В летние месяцы, когда заря не сходит с неба КЭС работала с 18-21 часа до 2-х часов ночи, неполную смену и то, главным образом, для зарядки аккумуляторов Леспромхоза и телефонной станции (в часы бездействия КЭС радиостанция Управления получала электроэнергию с «Вегеракши», откуда у ней была подведена отдельная магистраль). С октября по апрель КЭС работала еще и с шести часов утра до наступления светлой части дня. В эти месяцы по мере уменьшения продолжительности дня все более возрастало время работы вечерней смены. В декабре-январе КЭС работала до 19 часов в сутки по графику с 6 часов до 11-12 часов и с 13-14 часов до 2-х часов ночи. В дни, когда рассвет тотчас же переходил в вечерние сумерки, перерыв в работе днем сокращался менее чем до одного часа.
Персонал КЭС состоял всего из девяти заключенных, включая заведующего, старшего механика, двух сменных мотористов, двух сменных масленщиков, слесаря-шорника для сшивания ременной передачи и двух электриков, из которых один был дежурный у распределительного щита, другой электромонтер по электросети, ходивший по вызовам абонентов. Он же подменял дежурного у распредщита в зимнее время. Все заключенные, за исключением слесаря-шорника были посажены в концлагерь по 58 статье на десять лет. Исключение составлял старший механик отделавшийся тремя годами заключения и вскоре, после моего прибытия освободившегося и оставленного на некоторое время в той же должности вольнонаемным. Слесарь-шорник был осужден судом на семь лет за «воровство в колхозе». Кристально-чистый, в высшей степени честный он явно ничего не крал, а попал, скорее всего, как «неугодный элемент» - «подкулачник». Очевидно, за его удивительную покорность следователь над ним смилостивился и 58-ю статью заменил воровской статьей, чтоб не пятнать его на всю жизнь, как политзаключенного.
Заведующим КЭС до меня был заключенный венгр Ковач из той плеяды венгерских коммунистов, которые в 1919 году после ликвидации советской власти в Венгрии бежали в Советскую Россию и постепенно были посажены по 58 статье в концлагеря, преимущественно на десятилетний срок. Поскольку мой предшественник закончил свой срок заключения недели за три до моей переброски в Кемь, я его не видел и знал о нем только понаслышке. Он был малокультурным человеком, но хорошо разбирался в нефтяных двигателях. При таком заведующем доставшийся мне по наследству старший механик, возможно, и вполне был на месте, но поскольку сам я дизель видел первый раз в жизни, только теоретически зная принцип его работы, мой первый помощник оказался для своей должности очень слаб. Он был шофер, ездил превосходно, недурно знал автомобильный двигатель, немного поднатаскался, работая у дизеля, но далее, когда был поставлен двухтактный нефтяной двигатель, его некомпетентность выявилась сразу. Сменные мотористы Костенко и Подопригора, крестьяне попавшие в концлагерь как «кулаки» хорошо знали нефтяные двигатели, в особенности первый, очень пожилой, имевший в своем хозяйстве собственный такой двигатель. Костенко был начитан и вполне выглядел сельским интеллигентом. Подопригора был деревенский кузнец. Настоящим интеллигентом был дежурный у распредщита, только в концлагере овладевший навыками достаточными для исполнения своих обязанностей на маленькой электростанции какой была КЭС. Он был довольно пожилой офицер семиреченского казачества. Электромонтер был хороший практик. В шутку мы с ним друг друга называли «тезкой», потому что у обоих у нас был 8-й (террор) ст. 58 и обоих нас «окрестил» (то есть посадил в концлагерь) один и тот же следователь Московского ГПУ Корженевский, только монтера двумя годами позже, чем меня. Масленщики тоже не были специалистами, как и слесарь-шорник. Все они были крестьяне и овладели достаточными знаниями при работе у дизеля тут же на КЭС. Старший механик, оба моториста и один масленщик были украинцы, другой масленщик казах, остальные русские. Поскольку все исполняли свои обязанности, а казачий офицер вел еще и всю канцелярию и частично и бухгалтерию, так как штатного бухгалтера не полагалось, а по совместительству был прикреплен к КЭС работник финотдела полковник Русской армии политзаключенный Лобанов. Он появлялся у нас только в начале месяца, чтобы выписать счета абонентам за отпущенную электроэнергию по спискам подготовленным офицером и выдать нам премиальные деньги. Лобанов тоже был моим «тезкой» так как и его усадил в концлагерь Корженевский, только по пункту 10 статьи 58 и только на три года. Усадил Лобанова следователь через два года после электромонтера уже в 1933 году, так что полковник в концлагере был новичком. Возраст моих подчиненных был от 35 до 50. Самый молодой 27-летний оказался я, их заведующий.
Персонал КЭС. Второй справа Владимир Всеволодович Яковлев. Июнь 1934 года:
Такой была КЭС и с такой, как я ее описал, со штатом ее обслуживающих, я и познакомился на другой день после выдвижения моей кандидатуры поверхностно, а в следующие недели и месяцы более детально.
На второй день моего пребывания на «Вегеракше», я встал рано, написал матери письмо о моем спасении с Соловков и новом адресе для писем и просил ее приехать на свидание со мной. Мы с матерью не виделись почти три года, так как с 1930 года перестали разрешать свидания с заключенными, находившимися на Соловках. Это было очень тяжело и матери и мне, а теперь это препятствие отпадало. Письмо для отсылки, как полагалось, я сдал ротному писарю, от которого письмо должно было пойти к цензору 3-й части и только после его проверки письмо уходило на почту. Посмотрев на меня, писарь с удивлением произнес: «Так у Вас же пропуск в город …», - и осекся. Он явно был удивлен зачем я загружаю его и цензора отправкой и цензурой письма, когда я в городе спокойно мог сам опустить его в почтовый ящик! Его удивление я понял только потом и больше уже не утруждал ни писаря, ни цензора, опуская письма матери прямо в почтовый ящик в городе. От матери мне письма приходили в роту через цезуру. Но некоторые заключенные имевшие пропуск для хождения по городу заводили знакомства с местными вольными жителями и на их адреса получали письма от родных.
Возможность свидания с матерью была таким большим плюсом пребывания на материке, что можно было смириться с тяжелым бременем должности заведывающего и в радостном настроении я стал в строй утренней поверки. Так же как и четыре года назад в пересыльной и второй ротах на Соловках я кричал «здра» дежурному чекисту обходившему строй. На разводе помкомроты-нарядчик вручил мне «сведения», в котором я значился работающим в ПРО (очевидно согласно вызову, по которому я был привезен на «Вегеракшу»). По «сведению» я получил у Чаловой месячный пропуск на выход из проволоки и вход в проволоку «Вегеракши» и, выйдя из проволоки, пошел навестить Ее. В здании Зональной станции Она была снова одна, я ей помог навести порядок с пришедшим с Соловков лабораторным имуществом вследствие закрытия Биосада. Нам не хватало времени обо всем переговорить, но все же мне пришлось идти показаться в ПРО.
В кабинете Боролина, кроме Гейфеля я застал тепло приветствовавшего меня моего бывшего непосредственного начальника на Соловках, тогда заключенного офицера-минера Русского флота Зиберта. Он был опытный электрик, на Соловках заведовал электросетями, а после переброски на материк больше года занимал должность заведующего электросетями СЛАГа, сначала заключенным, теперь вольнонаемным. Гейфель просил его, как моего бывшего начальника и хорошего знакомого, провести меня на КЭС и познакомить меня с ней. Поскольку КЭС начинала работу с десяти часов вечера, Зиберт предложил мне прийти за ним в Управление СЛАГа к девяти часам вечера, так как он посчитал целесообразным показать КЭС в минуты подготовки двигателя к пуску и самую работу машин. Гейфель отметил мне «сведения» за оба дня и по его служебной записке я пошел на «Вегеракшу» в Бюро снабжения выписать себе сухой паек по норме заведующего КЭС.
Меня поразило количество и разнообразие продуктов, которые я получил по «1-у списку» на полмесяца. Селедка, вобла сушеная, говядина, макароны, пшено, сахар, чай, масло растительное. На день мне полагалось 600 г хлеба. После соловецкого пайка у меня глаза разбежались. Все полученное я немедленно отнес на Зональную станцию, так как мы решили по-семейному питаться вместе. Обилие, с моей точки зрения, пайка Ее ничуть не поразило, так как еще больший паек, как приравненная к ИТР, Она получала с 1-го января. После голодовки на Соловках я был поражен, что Она при чистке селедки на обед выбрасывала головы, внутренности и кожуру. Попадись мне такая селедка на Соловках я бы съел ее целиком и мне просто стало досадно, что такие съедобные отбросы Она выбрасывала. Однако я ничего не сказал. Так началась наша почти семейная жизнь на материке.
В 21 час мы с Зибертом пришли на КЭС. Зиберта персонал электростанции знал в лицо, а обо мне Зиберт тактично не упомянул и никто не спросил меня, очевидно приняв за какого-нибудь соглядатая из 3-го отдела, которым вопросы не задаются. Персонал был уже на месте: дежурный по распределительному щиту сидел перед ним за столом и читал книгу; старший механик, дежурные моторист и масленщик суетились около дизеля. Общий вид машинного зала был неряшлив, слабо освещен дневным светом, а аварийного освещения не было. Лагерное обмундирование на машинной команде было промаслено, работали без спецовок. Дежурный за столом был одет в черную собственную косоворотку. Большое недоумение вызвали у меня аккуратно свернутые кошмы, из которых выглядывали подушки на двух топчанах, поставленные между стенкой и ограждением ременной передачи. Такой же сверток я увидел и за распределительным щитом на помосте, прикрывающем отводы кабелей от распредщита. А на деревянном диване, на котором сидел дежурный по распредщиту, совсем откровенно лежала завернутая в легкий тюфяк постель. Впоследствии я узнал, что весь персонал явочным порядком переселился с «Вегеракши» и машинный зал «по совместительству» был превращен в общежитие. И это было в двадцати метрах от Управления, под квартирой начальника концлагеря, так сказать у него под самым носом. И никто из предоставленных самим себе заключенных не убежал. Так зачем же надо было городить проволокой колючей, ставить вышки, содержать тюремщиков, когда такие овцы сами никуда не девались?
Однако еще большее изумление, перешедшее в тревогу вызвал у меня способ запуска дизеля. Хотя я в первый раз в жизни увидел дизель, но теоретически я знал принцип его работы, и, хотя больше здравым смыслом, чем техническими знаниями, понял опасность грозившую не только электростанции, но и всем квартирам начальства. Несмотря на сжатие в камере сгорания цилиндра даваемое компрессором в 64 атмосферы, благодаря выработке стенок цилиндра происходило столь значительная утечка горючей смеси, что сгорания не получалось и дизель не запускался. Тогда старший механик (он это делал ежедневно при запуске) влез на верх цилиндра дизеля и через продувное отверстие залил в цилиндр бензин. Произошла вспышка и дизель сделал рабочий ход, старший механик повторил и после нескольких порций бензина, дизель развил нормальное количество оборотов. Чуть-чуть больше бензина и все взлетело бы на воздух. Цилиндр разорвало бы вместе со старшим механиком, а здание от взрыва разрушилось бы. «Из-за одной только процедуры запуска дизеля надо бежать от заведывания КЭС, - думал я, - лучше сидеть в проволоке чем рисковать жизнью при каждом запуске дизеля. В случае аварии, если останусь жив, все равно мне не миновать расстрела. Террористический и диверсионный акты налицо (у меня и так заключение в концлагерь за «участие в террористической организации)». Оставалась надежда на 3-й отдел, который мог и не пропустить меня, как политзаключенного заведовать КЭС, но эта надежда была слаба.
На другой день, не заходя к Ней, чтобы и Ее не расстраивать (Она бы могла догадаться обо всем по одному моему расстроенному виду) я утром прямо прошел в ПРО, надеясь на приезд Боролина. Увы, его не было. Гейфеля просить об отставке моей кандидатуры в заведующие было бесполезно, так как он искренно считал меня всезнающим и сверхопытным. Я увязался за Зибертом пошедшим в город по делам и поделился с ним всеми своими грустными впечатлениями о КЭС. Зиберт терпеливо все выслушал, не перебивая меня, а затем рассказал о намеченном капитальном ремонте дизеля и установке еще одного двигателя. Итак, я попадал не только в заведующие-эксплуатационники, но и прорабы-строители энергоблока. Ничего хуже для меня нельзя было придумать! Весь день я в душе ругал себя, что напросился на вызов на материк, не зная, что в заведующие КЭС я попал при стечении неблагоприятных для меня обстоятельств, благодаря отсутствию Боролина и освобождению моего предшественника.
Несколько дней я проболтался без дела, появляясь на мгновение в ПРО для отметки «сведения», а все остальное время проводя у Нее, благо Она продолжала оставаться в одиночестве на все здание Зональной станции, поскольку остальные сотрудники все еще были в разъездах. Эти дни были для меня нечто вроде отпуска, который я, безусловно, заслуживал за четыре года подневольного труда на Соловках, но в ожидании такого для меня мрачного будущего, это, конечно, был не отдых. Если бы не сознание возможности близкого свидания с матерью и повседневного общения с Ней, которая проявляла максимум внимания и заботы обо мне и морально поддерживала меня в эти часы испытания, я не знаю до каких пучин отчаяния можно было бы дойти.
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ