XVIII. (1) КОМАНДИРОВКА
«Командировка, да, командировка на материк, - как молния прорезала мысль мой разгоряченный мозг, - вот что мне нужно, это единственный выход повидать Ее, выход из создавшегося положения. Командировка чтобы снова увидеть Ее, чтобы хоть несколько часов пробыть с Ней, с горячо любимым человеком»! И тут же трезвый голос во мне: «Безумец, ты же забыл, что ты заключенный по 58-й статье, к тому же не отсидевший и половины десятилетнего срока, кто же выпустит тебе с Соловков? Хоть ты и заведующий электросетью, но это не такая важная должность в строго-иерархической лестнице концлагеря, чтобы тебя послали в командировку». Я похолодел, на меня снова напало отчаяние. Встряска накануне вечером от неожиданного сообщения об Ее отъезде, напряжение счастливых часов, горечь разлуки, бессонная ночь подействовали на истощенный организм и, снова растянувшись на своем деревянном диване, я незаметно уснул.
Сон был недолгим; я проснулся неожиданно, почти физически ощутив просверлившую снова мозг мысль: «командировка». Вскочив, как подброшенный неведомой силой, я сел на диване и уставился в темноту. Сон подкрепил меня и я готов был действовать. Логически поездка в командировку казалось совершенно не реальной, но к этой мысли я все же чаще и чаще возвращался. Пассивность просто не выдерживали нервы, надо было что-то делать, преодолевать. Я не могу сказать что все дальнейшие действия я предпринимал находясь в трансе под действием навязчивой идеи командировки. Нет, убедившись окончательно в необходимости выехать на свидание с Ней, я хладнокровно разработал образ своего поведения, чтобы добиться командировки. Не было еще и семи часов утра и идти в столь ранний час к заведующему Электропредприятиями заключенному инженеру-механику Русского флота Василию Ивановичу Пестову было просто дико, а мне так хотелось сейчас же взять первое, хотя и самое легкое препятствие, убедить в ходатайстве с его стороны о необходимости послать меня в командировку. Как медленно тянулось время и как хотелось мне действовать! Только большим усилием воли мне удавалось сохранять внешнее спокойствие, чтоб не вызвать никаких подозрений у контролера и дежурных электромонтеров.
С приходом в восемь часов утра линейных электромонтеров я еще протянул время разнарядкой их на работы, но когда последний электромонтер ушел с заданием, я больше не мог вытерпеть и, схватив папку с бумагами для доклада, кинулся на электростанцию. По дороге я несколько раз ловил себя на том, что с быстрой ходьбы срываюсь на бег. Отлично сознавая что такими темпами я дойду до электростанции задолго до девяти часов, когда начинала работать контора, я обошел Кремль вокруг, чтобы удлинить путь, и все же оказался на электростанции слишком рано. Потолкавшись в машинном зале, электромеханической мастерской, ровно в девять я зашел с докладом в комнату-кабинет Пестова.
Доложив безразличным тоном имевшиеся у меня бумажки и подсказав заведующему резолюции по ним, я начал действовать по разработанному плану. Мимоходом я снова обратил внимание, как это делал и раньше, на катастрофическое положение с электроматериалами для текущего и капитального ремонта электросетей и отсутствие запаса электроламп на зимовку. Пестов отлично это знал, очень боялся такого положения и даже по своей просьбе был послан незадолго до этого в командировку в Кемь в УСЛАГ начальником Соловецкого отделения чекистом Солодухиным. Пестов ездил с конвоиром, что являлось для меня страшным прецедентом. Сопровождаемый конвоиром я бы не смог Ее разыскать и повидать. Пестов вернулся ни с чем - все материалы шли на стройки ведомые СЛАГом на материке, а Соловки, как умирающе-производственное отделение, было заброшено. Неудача командировки Пестова осложняло выполнение моего плана - ходатайства Пестова о моем командировании, так как всякий средний человек не пошлет своего подчиненного на преодоление того барьера, на котором сам оскандалился, чтоб не показать его большие способности в случае удачи, выставить его более способным, чем он сам. Но не таков был добрейший Василий Иванович и я пошел ва-банк. Я предложил Пестову послать меня за материалами в СЛАГ, сославшись на былое расположение ко мне персонально бывшего заведующего соловецкими электропредприятиями заключенного инженера Боролина, занимавшего в Управлении СЛАГа должность главного механика и на Зиберта, работавшего теперь там же, а ранее заведовавшего соловецкими электросетями, нужды которых он великолепно знал и под началом которого я работал много лет.
К моей несказанной радости, смешанной с удивлением, Пестов с радостью поддержал мою идею и тут же написал рапорт Солодухину с ходатайством о моей командировке на материк, изложив положение создавшееся на острове с электролампами и электроматериалами, сгустив краски под мою диктовку. Пестов ушел к Солодухину, а я поплелся в управление сетей, по-прежнему раздираемый надеждой и сомнениями в осуществлении задуманного мною.
После соглашения Пестова, его неудача оборачивалась в мою пользу, так как отсутствие электроламп (по технической безграмотности на отсутствие электроматериалов для поддержания бесперебойного энергоснабжения концлагеря Солодухину было наплевать) заставит чекистов кого-то послать за ними, так как остаться с заключенными в темноте тюремщики больше всего боялись, и логично, казалось, что с командированием меня Солодухин согласится. Хотя я и преодолел первый барьер на тернистом пути моих хлопот, но по-прежнему у меня не было ни малейшего шанса, чтобы 3-я часть санкционировала командировку политзаключенного-десятилетника не отсидевшего на острове и половину срока. Настроение еще более омрачилось сознанием того, что если даже меня и пошлют, то вряд ли без конвоя, а тогда и вся затея бесполезна, потому что я не смогу повидать Ее. Командировка могла обернуться и против меня, если я съезжу с такими же результатами, как и Пестов. Кто знает во что мог вылиться гнев чекистского начальства оставшегося на зимовку без нормального освещения.
Бальзамом на мою истерзанную за полусуток душу был телефонный звонок Пестова, которым он предложил мне немедленно составить заявку на нужные электроматериалы, которую подпишет Солодухин, отдавший приказ о моей командировке. Вопрос о конвое оставался невыясненным и о нем я мог узнать только перед посадкой на пароход при получении документов. С конвоиром или без - от этого зависело все для чего я затеял свое командирование. Оставалось ждать очередного рейса парохода «СЛОН», который должен был прибыть с материка. На этот раз он долго в порту не простоял, так как навигация должна была вот-вот закрыться. После трех с половиной лет пребывания на острове передо мной открылась возможность вступить на материк, хотя бы на несколько дней.
Вспомнил о Ее сестре и посчитал своим долгом побывать в Пушхозе, чтобы сообщить о моей поездке и что надо устно передать Ей. На следующий день, под предлогом проверки электроснабжения Пушхоза, я отправился с утра в Пушхоз. Принят сестрой Ее был очень радушно, но от передачи Ей записки отказался, боясь обыска при посадке на пароход. Мне не хотелось рисковать после всего того что я проделал и достиг. А за обнаруженную самую безобидную записку, я бы угодил в следизолятор вместо материка.
Через день пришел «СЛОН» и меня вызвали в общий отдел управления Соловецкого отделения, где секретарь вручил мне заявку на материалы подписанную Солодухиным и командировочное удостоверение сроком на пять суток. Я взглянул на крупный шрифт последней строчки текста и от радости у меня подкосились ноги: жирной чертой чернилами были подчеркнуты слова «без конвоя». Итак я достиг всего вопреки всякой логики.
Ночь я почти не спал предвкушая радость свидания с любимой, и к семи часам утра уже был на пристани. Заканчивалась погрузка, у трапа на пароход стали оперативник 3-й части и солдат войск ОГПУ. Первый раз удостоверение мне пришлось предъявить в калитке порта при проходе на пристань, у трапа я предъявил вторично. В руках у меня была только папка с заявкой на материалы, в карманах тулупа мыло и полотенце. Ехал я во всем гражданском и только в командировочном удостоверении перед моей фамилией стояли две буквы «з/к», что значило заключенный. Оперативник внимательно прочитал удостоверение, вернул его мне, не обратил внимания на папку и без обыска велел проходить по трапу на пароход, на тот самый пароход, на котором в этапе меня, бесправного заключенного, под усиленным конвоем три с половиной года назад привезли на Соловки. Только тогда он назывался «Глеб Бокий». А теперь в обратном направлении я ехал как бы вольным человеком. Таким свой отъезд с Соловков я никогда себе не представлял, да и, вообще, не думал что когда-нибудь ступлю на материк.
Заключенный, посланный в командировку без конвоя, оказывался почти на положении вольнонаемного. Я имел право ехать не в трюме, как везли меня на Соловки, и я прошел в кают-компанию, сев в углу на мягкий диван. Постепенно каюта наполнилась чекистами, которые не обратили на меня ни малейшего внимания. Так, наверное, относились знатные римские патриции к своим рабам. На материк ехали Солодухин, начальник 3-й части с двумя следователями, командир дивизиона войск ОГПУ с несколькими командирами. Ехал еще и заведующий Пушхозом, вольнонаемный специалист, бывший политзаключенный, финн Туомайнен.
На Соловецких островах существовал «сухой закон». Пить спиртное по уставу концлагерей запрещалось и заключенным и вольнонаемным, в том числе и чекистам. Может быть высшее начальство скрытно и потягивало понемножку, но официально спиртное в Соловецкий концлагерь привозить запрещалось. Я был поражен насколько едущее со мной начальство изголодалось по выпивке. Едва за бортом послышалось журчание воды, свидетельствовавшее об отплытии парохода, а, следовательно экстерриториальности кают-компании от Соловков, услужливый заключенный буфетчик (на кораблях буфетчиком называется заведующий питанием команды и пассажиров) подал на стол батарею спиртоводочных изделий и началась пьянка. Поспешность, с которой буфетчик принес столь большое количество алкоголя, указывало на глубоко вошедшую в быт вольнонаемных чекистов традицию пьянки на корабле во время перехода с Соловков в Кемь.
Пройдя извилистый фарватер бухты Благословения, пароход вышел в открытое море и началась килевая и бортовая качка. Пьющие хватали бутылки и стаканы, проделывавшие в такт со столом замысловатые фигуры относительно горизонта, расплескивали «драгоценную» жидкость по столу и полу. Постепенно выпитый хмель, все усиливающаяся качка все больше выводили из строя тюремных вояк сползавших под стол и катавшихся по полу в ритме качки. Овладевшая ими морская болезнь, помноженная на выпитое, опустошала их желудки рвотой, которую они размазывали собственными бесчувственными телами.
От запаха рвотной массы, алкоголя, мне стало невмоготу сидеть в кают-компании, тем более, что от одного вида испачканных валявшихся по полу чекистов могло вытошнить и более крепкого человека, чем я, хотя морской болезни я и не был подвержен. Выйдя в коридорчик я сразу почувствовал облегчение, хотя при такой качке никак не мог устоять на месте. Меня стремительно увлекало то к одной стенке то к другой, то я мчался вдоль коридора, возвращаясь столь же стремительно назад в зависимости от того куда кренило пароход, куда был наклон пола. Вероятно так я долго не выдержал бы и вернулся бы в кают-компанию, если бы не увлек меня за собой очень ловко пробежавший по коридору вольнонаемный старший помощник капитана парохода, Александр Александрович Капков. Он был офицером торгового флота и никогда заключенным не был. Знакомство у меня с ним возникло через моего бывшего начальника заключенного офицера Русского военно-морского флота Зиберта. Капков окликнул меня по имени отчеству и предложил пойти с ним «проветриться» на капитанский мостик. Выйти из коридорчика на почти вертикальный трап и взбежать по нему вверх для моряка Капкова было делом привычным, но я этот путь преодолел с трудом. Носовой и бортовой крен то прижимал меня к стене, то замедлял мое движение вперед, то ускорял его до опасной скорости. Особенно оказалось трудно забраться по трапу, хотя я и крепко цеплялся за оба поручня. Трап со мной становился не только вертикально, но и запрокидывался надо мной, когда я окончательно замирал на месте, чтоб не упасть с него навзничь.
Вскарабкавшись на мостик, я осмотрелся. Капитан Иван Иванович Каулин, здоровенный финн, плававший на этом пароходе, когда последний принадлежал Соловецкому монастырю и перевозил богомольцев, а не заключенных, одетый в меховое пальто с поднятым воротником и в ушанке туго завязанной под подбородком лишь на секунды высовывался над бортами мостика, чтобы знакомиться с обстановкой.
Капитан Иван Иванович Каулин в центре:
Для предохранения от сильного ветра борта мостика в высоту были увеличены туго натянутым плотным брезентом выгибавшимся и вгибавшимся от порывов налетавшего шквального ветра. Северо-западный ветер силой в шесть баллов, дувший на пароход со стороны носа и правого борта вздымал громадные волны. Поднимаясь на них носом, пароход верхушками мачт почти доставал до низко нависших и гонимых ветром серых разорванных облаков, выше переходящих в сплошной низкий свинцовый небосклон, казавшийся еще темнее в рассвете короткого полярного дня. Высунувшись на секунду поверх брезентового борта, я похолодел, и не только от свинцового леденящего, буквально обжигавшего мое лицо сильного ветра. Все море было покрыто льдинами, несшимися на круто поднимавшихся волнах, в какой-то дикой пляске, навстречу пароходу. Шторм разломал прибрежный припой льда, уже успевший образоваться в ноябрьские и декабрьские морозы, доведшие его до значительной толщины. Пенящиеся гребни валов еще более увеличивали свою белизну, благодаря поднимаемы ими на себя льдинами, тем самым оттеняя свинцово-черную воду, наводившую ужас при мысли о возможности очутиться в ней. Пароход тяжело вылезал из межволновой впадины, взбираясь на очередной вал, задирая форштевень почти вертикально, и тут же скользил в пучину навстречу новой волне, зарываясь в нее так, что вода перекатывалась через бак, обдавая шканцы дождем брызг и уходя потом через шлюзы в фальшборте.
Опасность плавания я понял уже из факта ведения парохода самим Каулиным, но истинная величина опасности пойти на дно мне представилась только тогда, когда зарывшись в огромный вал, пароход выпрямляясь, подцепил на бак огромную льдину и под ее тяжестью потерял остойчивость, как-то бессильно склонившись на нос и на один борт, скрипя и вздрагивая от работавших за кормой по воздуху винтов. Капков запустил секундомер, так как каждая лишняя секунда грозила потоплению парохода, если ему не удастся выпрямиться. Надо было во время дать команду о спуске шлюпок для спасения команды, хотя вряд ли кто-нибудь мог спастись на шлюпке в такой шторм да еще при наличии несущихся льдин. В душе я пожалел, что ввязался сам в эту авантюру - поездку в такое время года в командировку. Передо мной встал, как живой, мой чудесный заведующий Пестов, напутствовавший меня: «Смотрите, не застряньте в Кеми на зимовку, ведь я здесь один остаюсь»! И от этого воспоминания у меня еще больше защемило сердце.
«Рупельдин, рупельдин», - неистово закричал в мегафон Каулин, почти полностью высунувшись за брезентовый борт и стараясь перекричать вой ветра в снастях. Капитан сохранил финский акцент в довольно сильной форме и мне стала понятна его команда только тогда, когда несколько заключенных матросов, привязанных канатом, чтоб их не смыло волной за борт парохода, до тех пор спасавшиеся от ветра на палубе, выскочили на бак и стали неистово рубить льдину, застрявшую на нем. По мере того как кирки и топоры отбивали куски льдины, которые баграми спихивали за борт, пароход постепенно обретал свою остойчивость и нос легче поднимался на очередную волну. Эта команда «руби льдину» раздавалась довольно часто, каждый раз когда пароход давал опасный крен на нос или на борт, рискуя захлебнуться в очередной волне и пойти на дно вместе с нами.
Продрогши на мостике и отупев от страха, я не выдержал и спустился в кают-компанию. Начальство изнемогши от выпитого и от морской болезни в самых разнообразных позах валялось на диванах и на полу. Я сел в угол и так прокоротал остальные часы морского путешествия.
Часов через шесть после отплытия с Соловков, качка заметно ослабла, мы зашли под прикрытие Карельского берега и вскоре, около трех часов дня, в полной темноте пароход застопорил машины и ошвартовался у пристани Попова острова, на котором был Кемперпункт концлагеря. В иллюминаторы поблескивали слабые редкие огни, но все же это уже была земля и притом материк.
Начальство проснулось, встряхнулось и вышло на шканцы. Спустили трап; я сошел на пристань последним и предъявил документ у конца трапа высокому толстому с усиками чекисту-коменданту пристани. На мой вопрос куда мне теперь идти, после того как он вернул мне удостоверение, комендант с удивлением ответил: «Куда Вам надо».
«Куда надо» - это было так неожиданно для меня, заключенного, так непривычно для уже усвоенной много за четыре года рабской психологии, которая подавляла волю человека. Я отвык действовать самостоятельно, тем более без разрешения. Я привык, как дисциплинированный заключенный, действовать только по приказу. И вдруг я стал как бы свободным человеком. «Куда надо» - было от чего растеряться.
Собрав всю волю, я осмелился зайти в контору пристани и попросить разрешение поговорить по телефону с главным механиком Управления СЛАГа. Мне повезло, в трубке я услышал знакомый голос Боролина с тревогой спросившего меня откуда я говорю. Я объяснил и он посоветовал мне переночевать на Поповом острове (теперь он называется Рабочим) и утром приехать к нему первым поездом. Я вышел из конторы успокоенным. Распоряжение Боролина пришлось мне по душе; нервное напряжение, усугубленное непривычным положением свободного человека оказалось для меня слишком большим испытанием моей воли и я с радостью, чуть не бегом, направился к воротам Кемперпункта, чтобы снова очутиться за проволокой, в положении заключенного, к которому я уже так привык. Я даже не ощущал всей значимости достигнутого мной, того, что я шел по земле материка, на которую ступить когда-либо у меня не было никакой надежды с тех пор как три с половиной года назад меня везли в этапе на Соловки, погрузив в трюм парохода с этой самой пристани. Человеку не испытавшему тюрьмы и долгих лет пребывания в концлагере показалось бы диким мое стремление добровольно и поскорее попасть за проволоку в неволю. Он посчитал бы меня просто сумасшедшим. Действительно, был ли я после всего пережитого нормальным человеком?
Предъявив на вахте у ворот удостоверение, я был впущен за проволоку на территорию концлагеря - Кемский пересыльный пункт. Дежурный комвзод отвел меня к командиру канцелярской роты, который вызвал дневального по бараку и тот показал мне свободное место на втором ярусе сплошных двойных нар. Я был рад ощущению твердой почвы под ногами, концлагерной крыше над головой и, подстелив тулуп, а под голову положив ушанку с удовольствием лег, чтобы мирно уснуть.
Однако это мне не удалось, так как с работы начали приходить заключенные. Очевидно, через дневального, слух о нахождении в бараке соловчанина распространился с мгновенной быстротой и все больше заключенных захотели со мной познакомиться. Для этих краткосрочников, имевших «возможность» попасть на Соловки только не понравившись начальству или за какой-нибудь проступок, я был полумифическим существом вернувшимся назад как бы из потустороннего мира. Этапы вывозимых с Соловков заключенных проходили через Кемперпункт транзитом и потому подлинного представления о страшных островах у постоянно находившихся на Кемперпункте не было. На меня посыпались градом различные, большей частью совсем нелепые, вопросы о Соловках, наглядно показавшие мне насколько искаженные представления о Соловецком концлагере, наглухо отгороженного от всего мира, бытовало у многих моих собеседников. Число вопрошавших меня все возрастало - получилась своеобразная пресс-конференция. Я врал о Соловках так, как только может врать, очутившийся заграницей и попавший в лапы дотошных корреспондентов, советский гражданин, постоянно помнящий о грозящем ему на родине возмездии за каждое слово правды, помнящий о предстоящих по возвращении за его правдивость мучительных допросах за «клевету на советскую действительность» и долгих годах заключения в концлагерях. В числе моих слушателей не могло не быть стукачей и все мои слова, возможно даже этим вечером, стали достоянием 3-й части и скажи я хоть слово правды об острове пыток и смерти на этом бы и окончилась моя командировка. Я мысленно видел перед собой безымянного следователя ОГПУ, к которому я бы попал на допрос, и в моих рассказах Соловки предстали нечто вроде санатория. Слушатели мои были удовлетворены и пресс-конференция пагубных для меня последствий не вызвала.
Сделав со всеми заключенными барака общий подъем и напившись кипятка с хлебом выданным мне на Соловках на три дня, я поспешил покинуть Кемперпункт. Освоившись с положением расконвоированного командировочного (заключенного командированного без конвоя), я без всякого трепета прошел «на волю» из проволоки через пропускную будку, предъявив командировочное удостоверение и даже спросил дежурного командира войск ОГПУ о маршруте на вокзал.
Шел я поселком Попова острова среди домов населенных вольными местными жителями, которые по-одиночке шли в разные стороны. От непривычной обстановки нервы снова напряглись до крайности. Мне казалось что на меня все обращают внимание, как на заключенного, хотя я был одет во все гражданское и по виду не мог отличаться от вольных граждан. Встречая солдат войск ОГПУ и ВОХРа я невольно каждый раз нащупывал в кармане командировочное удостоверение и даже замедлял шаг, ожидая проверку документов. Но все проходили мимо меня и я добрался до железной дороги. Впоследствии я узнал о свободном хождении расконвоированых заключенных-краткосрочников из Кемперпункта на места работы вне территории концлагеря. Слабое освещение поселка не дало мне различить обмундирование многих встреченных мною заключенных, шедших через поселок, а потому и вольных и заключенных я всех принял за вольных граждан, которых не так уж много жило на Поповом острове.
С робостью переступив порог зала ожидания, я увидел быстро двигающуюся очередь у билетной кассы. К моему большому изумлению, несколько человек в очереди были одеты в лагерное обмундирование, и без всякого страха подходили к окошечку и без предъявления документов покупали билеты. Мне потребовалось некоторое время, чтобы заставить себя стать в очередь, но у кассы мой голос осекся и я с трудом выдавил: «До 90-го пикета». Кто-то меня предупредил, чтоб я сказал до станции «90-й пикет», так как она ближе расположена к Управлению СЛАГа, чем станция Кемь. Кассир удивленно посмотрел на командировочное удостоверение, которое я предъявил, выдал билет и сдачу.
Я смотрел на настоящий железнодорожный билет и чему-то удивлялся. Так с билетом в руках, как с каким-то значком, подтверждающим, что в данный момент я не совсем заключенный, я вышел из здания в сторону рельс и тут меня ожидало новое странное явление. Вагонов еще не было и я обратил внимание на рельсы. Наметавшийся за несколько лет на соловецкую узкоколейку глаз воспринял нормальную железнодорожную колею, как нечто грандиозное. Ширина колеи, толщина рельс показалась мне такой величины, что я принял их за подъездной путь гигантского подъездного крана. Я растерянно смотрел, пытаясь увидеть железную дорогу, по которой я должен ехать. Мои сомнения рассеялись, когда по этим «крановым» рельсам подали состав из нескольких пассажирских вагонов. Я был изумлен и размерами паровоза.
Войдя в вагон, я стал оглядывать публику, вольных граждан, которых я не видел столько лет. В пути по разговорам я понял о присутствии среди пассажиров и заключенных в гражданской одежде, также свободно едущих, как и я, среди вольной публики. Я все больше и больше удивлялся этим «вольностям» несовместимым, по понятиям соловчанина, с концлагерным режимом, столь детально изученным мною по горькому опыту стольких лет моего пребывания в Соловецком концлагере.
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ
Сон был недолгим; я проснулся неожиданно, почти физически ощутив просверлившую снова мозг мысль: «командировка». Вскочив, как подброшенный неведомой силой, я сел на диване и уставился в темноту. Сон подкрепил меня и я готов был действовать. Логически поездка в командировку казалось совершенно не реальной, но к этой мысли я все же чаще и чаще возвращался. Пассивность просто не выдерживали нервы, надо было что-то делать, преодолевать. Я не могу сказать что все дальнейшие действия я предпринимал находясь в трансе под действием навязчивой идеи командировки. Нет, убедившись окончательно в необходимости выехать на свидание с Ней, я хладнокровно разработал образ своего поведения, чтобы добиться командировки. Не было еще и семи часов утра и идти в столь ранний час к заведующему Электропредприятиями заключенному инженеру-механику Русского флота Василию Ивановичу Пестову было просто дико, а мне так хотелось сейчас же взять первое, хотя и самое легкое препятствие, убедить в ходатайстве с его стороны о необходимости послать меня в командировку. Как медленно тянулось время и как хотелось мне действовать! Только большим усилием воли мне удавалось сохранять внешнее спокойствие, чтоб не вызвать никаких подозрений у контролера и дежурных электромонтеров.
С приходом в восемь часов утра линейных электромонтеров я еще протянул время разнарядкой их на работы, но когда последний электромонтер ушел с заданием, я больше не мог вытерпеть и, схватив папку с бумагами для доклада, кинулся на электростанцию. По дороге я несколько раз ловил себя на том, что с быстрой ходьбы срываюсь на бег. Отлично сознавая что такими темпами я дойду до электростанции задолго до девяти часов, когда начинала работать контора, я обошел Кремль вокруг, чтобы удлинить путь, и все же оказался на электростанции слишком рано. Потолкавшись в машинном зале, электромеханической мастерской, ровно в девять я зашел с докладом в комнату-кабинет Пестова.
Доложив безразличным тоном имевшиеся у меня бумажки и подсказав заведующему резолюции по ним, я начал действовать по разработанному плану. Мимоходом я снова обратил внимание, как это делал и раньше, на катастрофическое положение с электроматериалами для текущего и капитального ремонта электросетей и отсутствие запаса электроламп на зимовку. Пестов отлично это знал, очень боялся такого положения и даже по своей просьбе был послан незадолго до этого в командировку в Кемь в УСЛАГ начальником Соловецкого отделения чекистом Солодухиным. Пестов ездил с конвоиром, что являлось для меня страшным прецедентом. Сопровождаемый конвоиром я бы не смог Ее разыскать и повидать. Пестов вернулся ни с чем - все материалы шли на стройки ведомые СЛАГом на материке, а Соловки, как умирающе-производственное отделение, было заброшено. Неудача командировки Пестова осложняло выполнение моего плана - ходатайства Пестова о моем командировании, так как всякий средний человек не пошлет своего подчиненного на преодоление того барьера, на котором сам оскандалился, чтоб не показать его большие способности в случае удачи, выставить его более способным, чем он сам. Но не таков был добрейший Василий Иванович и я пошел ва-банк. Я предложил Пестову послать меня за материалами в СЛАГ, сославшись на былое расположение ко мне персонально бывшего заведующего соловецкими электропредприятиями заключенного инженера Боролина, занимавшего в Управлении СЛАГа должность главного механика и на Зиберта, работавшего теперь там же, а ранее заведовавшего соловецкими электросетями, нужды которых он великолепно знал и под началом которого я работал много лет.
К моей несказанной радости, смешанной с удивлением, Пестов с радостью поддержал мою идею и тут же написал рапорт Солодухину с ходатайством о моей командировке на материк, изложив положение создавшееся на острове с электролампами и электроматериалами, сгустив краски под мою диктовку. Пестов ушел к Солодухину, а я поплелся в управление сетей, по-прежнему раздираемый надеждой и сомнениями в осуществлении задуманного мною.
После соглашения Пестова, его неудача оборачивалась в мою пользу, так как отсутствие электроламп (по технической безграмотности на отсутствие электроматериалов для поддержания бесперебойного энергоснабжения концлагеря Солодухину было наплевать) заставит чекистов кого-то послать за ними, так как остаться с заключенными в темноте тюремщики больше всего боялись, и логично, казалось, что с командированием меня Солодухин согласится. Хотя я и преодолел первый барьер на тернистом пути моих хлопот, но по-прежнему у меня не было ни малейшего шанса, чтобы 3-я часть санкционировала командировку политзаключенного-десятилетника не отсидевшего на острове и половину срока. Настроение еще более омрачилось сознанием того, что если даже меня и пошлют, то вряд ли без конвоя, а тогда и вся затея бесполезна, потому что я не смогу повидать Ее. Командировка могла обернуться и против меня, если я съезжу с такими же результатами, как и Пестов. Кто знает во что мог вылиться гнев чекистского начальства оставшегося на зимовку без нормального освещения.
Бальзамом на мою истерзанную за полусуток душу был телефонный звонок Пестова, которым он предложил мне немедленно составить заявку на нужные электроматериалы, которую подпишет Солодухин, отдавший приказ о моей командировке. Вопрос о конвое оставался невыясненным и о нем я мог узнать только перед посадкой на пароход при получении документов. С конвоиром или без - от этого зависело все для чего я затеял свое командирование. Оставалось ждать очередного рейса парохода «СЛОН», который должен был прибыть с материка. На этот раз он долго в порту не простоял, так как навигация должна была вот-вот закрыться. После трех с половиной лет пребывания на острове передо мной открылась возможность вступить на материк, хотя бы на несколько дней.
Вспомнил о Ее сестре и посчитал своим долгом побывать в Пушхозе, чтобы сообщить о моей поездке и что надо устно передать Ей. На следующий день, под предлогом проверки электроснабжения Пушхоза, я отправился с утра в Пушхоз. Принят сестрой Ее был очень радушно, но от передачи Ей записки отказался, боясь обыска при посадке на пароход. Мне не хотелось рисковать после всего того что я проделал и достиг. А за обнаруженную самую безобидную записку, я бы угодил в следизолятор вместо материка.
Через день пришел «СЛОН» и меня вызвали в общий отдел управления Соловецкого отделения, где секретарь вручил мне заявку на материалы подписанную Солодухиным и командировочное удостоверение сроком на пять суток. Я взглянул на крупный шрифт последней строчки текста и от радости у меня подкосились ноги: жирной чертой чернилами были подчеркнуты слова «без конвоя». Итак я достиг всего вопреки всякой логики.
Ночь я почти не спал предвкушая радость свидания с любимой, и к семи часам утра уже был на пристани. Заканчивалась погрузка, у трапа на пароход стали оперативник 3-й части и солдат войск ОГПУ. Первый раз удостоверение мне пришлось предъявить в калитке порта при проходе на пристань, у трапа я предъявил вторично. В руках у меня была только папка с заявкой на материалы, в карманах тулупа мыло и полотенце. Ехал я во всем гражданском и только в командировочном удостоверении перед моей фамилией стояли две буквы «з/к», что значило заключенный. Оперативник внимательно прочитал удостоверение, вернул его мне, не обратил внимания на папку и без обыска велел проходить по трапу на пароход, на тот самый пароход, на котором в этапе меня, бесправного заключенного, под усиленным конвоем три с половиной года назад привезли на Соловки. Только тогда он назывался «Глеб Бокий». А теперь в обратном направлении я ехал как бы вольным человеком. Таким свой отъезд с Соловков я никогда себе не представлял, да и, вообще, не думал что когда-нибудь ступлю на материк.
Заключенный, посланный в командировку без конвоя, оказывался почти на положении вольнонаемного. Я имел право ехать не в трюме, как везли меня на Соловки, и я прошел в кают-компанию, сев в углу на мягкий диван. Постепенно каюта наполнилась чекистами, которые не обратили на меня ни малейшего внимания. Так, наверное, относились знатные римские патриции к своим рабам. На материк ехали Солодухин, начальник 3-й части с двумя следователями, командир дивизиона войск ОГПУ с несколькими командирами. Ехал еще и заведующий Пушхозом, вольнонаемный специалист, бывший политзаключенный, финн Туомайнен.
На Соловецких островах существовал «сухой закон». Пить спиртное по уставу концлагерей запрещалось и заключенным и вольнонаемным, в том числе и чекистам. Может быть высшее начальство скрытно и потягивало понемножку, но официально спиртное в Соловецкий концлагерь привозить запрещалось. Я был поражен насколько едущее со мной начальство изголодалось по выпивке. Едва за бортом послышалось журчание воды, свидетельствовавшее об отплытии парохода, а, следовательно экстерриториальности кают-компании от Соловков, услужливый заключенный буфетчик (на кораблях буфетчиком называется заведующий питанием команды и пассажиров) подал на стол батарею спиртоводочных изделий и началась пьянка. Поспешность, с которой буфетчик принес столь большое количество алкоголя, указывало на глубоко вошедшую в быт вольнонаемных чекистов традицию пьянки на корабле во время перехода с Соловков в Кемь.
Пройдя извилистый фарватер бухты Благословения, пароход вышел в открытое море и началась килевая и бортовая качка. Пьющие хватали бутылки и стаканы, проделывавшие в такт со столом замысловатые фигуры относительно горизонта, расплескивали «драгоценную» жидкость по столу и полу. Постепенно выпитый хмель, все усиливающаяся качка все больше выводили из строя тюремных вояк сползавших под стол и катавшихся по полу в ритме качки. Овладевшая ими морская болезнь, помноженная на выпитое, опустошала их желудки рвотой, которую они размазывали собственными бесчувственными телами.
От запаха рвотной массы, алкоголя, мне стало невмоготу сидеть в кают-компании, тем более, что от одного вида испачканных валявшихся по полу чекистов могло вытошнить и более крепкого человека, чем я, хотя морской болезни я и не был подвержен. Выйдя в коридорчик я сразу почувствовал облегчение, хотя при такой качке никак не мог устоять на месте. Меня стремительно увлекало то к одной стенке то к другой, то я мчался вдоль коридора, возвращаясь столь же стремительно назад в зависимости от того куда кренило пароход, куда был наклон пола. Вероятно так я долго не выдержал бы и вернулся бы в кают-компанию, если бы не увлек меня за собой очень ловко пробежавший по коридору вольнонаемный старший помощник капитана парохода, Александр Александрович Капков. Он был офицером торгового флота и никогда заключенным не был. Знакомство у меня с ним возникло через моего бывшего начальника заключенного офицера Русского военно-морского флота Зиберта. Капков окликнул меня по имени отчеству и предложил пойти с ним «проветриться» на капитанский мостик. Выйти из коридорчика на почти вертикальный трап и взбежать по нему вверх для моряка Капкова было делом привычным, но я этот путь преодолел с трудом. Носовой и бортовой крен то прижимал меня к стене, то замедлял мое движение вперед, то ускорял его до опасной скорости. Особенно оказалось трудно забраться по трапу, хотя я и крепко цеплялся за оба поручня. Трап со мной становился не только вертикально, но и запрокидывался надо мной, когда я окончательно замирал на месте, чтоб не упасть с него навзничь.
Вскарабкавшись на мостик, я осмотрелся. Капитан Иван Иванович Каулин, здоровенный финн, плававший на этом пароходе, когда последний принадлежал Соловецкому монастырю и перевозил богомольцев, а не заключенных, одетый в меховое пальто с поднятым воротником и в ушанке туго завязанной под подбородком лишь на секунды высовывался над бортами мостика, чтобы знакомиться с обстановкой.
Капитан Иван Иванович Каулин в центре:
Для предохранения от сильного ветра борта мостика в высоту были увеличены туго натянутым плотным брезентом выгибавшимся и вгибавшимся от порывов налетавшего шквального ветра. Северо-западный ветер силой в шесть баллов, дувший на пароход со стороны носа и правого борта вздымал громадные волны. Поднимаясь на них носом, пароход верхушками мачт почти доставал до низко нависших и гонимых ветром серых разорванных облаков, выше переходящих в сплошной низкий свинцовый небосклон, казавшийся еще темнее в рассвете короткого полярного дня. Высунувшись на секунду поверх брезентового борта, я похолодел, и не только от свинцового леденящего, буквально обжигавшего мое лицо сильного ветра. Все море было покрыто льдинами, несшимися на круто поднимавшихся волнах, в какой-то дикой пляске, навстречу пароходу. Шторм разломал прибрежный припой льда, уже успевший образоваться в ноябрьские и декабрьские морозы, доведшие его до значительной толщины. Пенящиеся гребни валов еще более увеличивали свою белизну, благодаря поднимаемы ими на себя льдинами, тем самым оттеняя свинцово-черную воду, наводившую ужас при мысли о возможности очутиться в ней. Пароход тяжело вылезал из межволновой впадины, взбираясь на очередной вал, задирая форштевень почти вертикально, и тут же скользил в пучину навстречу новой волне, зарываясь в нее так, что вода перекатывалась через бак, обдавая шканцы дождем брызг и уходя потом через шлюзы в фальшборте.
Опасность плавания я понял уже из факта ведения парохода самим Каулиным, но истинная величина опасности пойти на дно мне представилась только тогда, когда зарывшись в огромный вал, пароход выпрямляясь, подцепил на бак огромную льдину и под ее тяжестью потерял остойчивость, как-то бессильно склонившись на нос и на один борт, скрипя и вздрагивая от работавших за кормой по воздуху винтов. Капков запустил секундомер, так как каждая лишняя секунда грозила потоплению парохода, если ему не удастся выпрямиться. Надо было во время дать команду о спуске шлюпок для спасения команды, хотя вряд ли кто-нибудь мог спастись на шлюпке в такой шторм да еще при наличии несущихся льдин. В душе я пожалел, что ввязался сам в эту авантюру - поездку в такое время года в командировку. Передо мной встал, как живой, мой чудесный заведующий Пестов, напутствовавший меня: «Смотрите, не застряньте в Кеми на зимовку, ведь я здесь один остаюсь»! И от этого воспоминания у меня еще больше защемило сердце.
«Рупельдин, рупельдин», - неистово закричал в мегафон Каулин, почти полностью высунувшись за брезентовый борт и стараясь перекричать вой ветра в снастях. Капитан сохранил финский акцент в довольно сильной форме и мне стала понятна его команда только тогда, когда несколько заключенных матросов, привязанных канатом, чтоб их не смыло волной за борт парохода, до тех пор спасавшиеся от ветра на палубе, выскочили на бак и стали неистово рубить льдину, застрявшую на нем. По мере того как кирки и топоры отбивали куски льдины, которые баграми спихивали за борт, пароход постепенно обретал свою остойчивость и нос легче поднимался на очередную волну. Эта команда «руби льдину» раздавалась довольно часто, каждый раз когда пароход давал опасный крен на нос или на борт, рискуя захлебнуться в очередной волне и пойти на дно вместе с нами.
Продрогши на мостике и отупев от страха, я не выдержал и спустился в кают-компанию. Начальство изнемогши от выпитого и от морской болезни в самых разнообразных позах валялось на диванах и на полу. Я сел в угол и так прокоротал остальные часы морского путешествия.
Часов через шесть после отплытия с Соловков, качка заметно ослабла, мы зашли под прикрытие Карельского берега и вскоре, около трех часов дня, в полной темноте пароход застопорил машины и ошвартовался у пристани Попова острова, на котором был Кемперпункт концлагеря. В иллюминаторы поблескивали слабые редкие огни, но все же это уже была земля и притом материк.
Начальство проснулось, встряхнулось и вышло на шканцы. Спустили трап; я сошел на пристань последним и предъявил документ у конца трапа высокому толстому с усиками чекисту-коменданту пристани. На мой вопрос куда мне теперь идти, после того как он вернул мне удостоверение, комендант с удивлением ответил: «Куда Вам надо».
«Куда надо» - это было так неожиданно для меня, заключенного, так непривычно для уже усвоенной много за четыре года рабской психологии, которая подавляла волю человека. Я отвык действовать самостоятельно, тем более без разрешения. Я привык, как дисциплинированный заключенный, действовать только по приказу. И вдруг я стал как бы свободным человеком. «Куда надо» - было от чего растеряться.
Собрав всю волю, я осмелился зайти в контору пристани и попросить разрешение поговорить по телефону с главным механиком Управления СЛАГа. Мне повезло, в трубке я услышал знакомый голос Боролина с тревогой спросившего меня откуда я говорю. Я объяснил и он посоветовал мне переночевать на Поповом острове (теперь он называется Рабочим) и утром приехать к нему первым поездом. Я вышел из конторы успокоенным. Распоряжение Боролина пришлось мне по душе; нервное напряжение, усугубленное непривычным положением свободного человека оказалось для меня слишком большим испытанием моей воли и я с радостью, чуть не бегом, направился к воротам Кемперпункта, чтобы снова очутиться за проволокой, в положении заключенного, к которому я уже так привык. Я даже не ощущал всей значимости достигнутого мной, того, что я шел по земле материка, на которую ступить когда-либо у меня не было никакой надежды с тех пор как три с половиной года назад меня везли в этапе на Соловки, погрузив в трюм парохода с этой самой пристани. Человеку не испытавшему тюрьмы и долгих лет пребывания в концлагере показалось бы диким мое стремление добровольно и поскорее попасть за проволоку в неволю. Он посчитал бы меня просто сумасшедшим. Действительно, был ли я после всего пережитого нормальным человеком?
Предъявив на вахте у ворот удостоверение, я был впущен за проволоку на территорию концлагеря - Кемский пересыльный пункт. Дежурный комвзод отвел меня к командиру канцелярской роты, который вызвал дневального по бараку и тот показал мне свободное место на втором ярусе сплошных двойных нар. Я был рад ощущению твердой почвы под ногами, концлагерной крыше над головой и, подстелив тулуп, а под голову положив ушанку с удовольствием лег, чтобы мирно уснуть.
Однако это мне не удалось, так как с работы начали приходить заключенные. Очевидно, через дневального, слух о нахождении в бараке соловчанина распространился с мгновенной быстротой и все больше заключенных захотели со мной познакомиться. Для этих краткосрочников, имевших «возможность» попасть на Соловки только не понравившись начальству или за какой-нибудь проступок, я был полумифическим существом вернувшимся назад как бы из потустороннего мира. Этапы вывозимых с Соловков заключенных проходили через Кемперпункт транзитом и потому подлинного представления о страшных островах у постоянно находившихся на Кемперпункте не было. На меня посыпались градом различные, большей частью совсем нелепые, вопросы о Соловках, наглядно показавшие мне насколько искаженные представления о Соловецком концлагере, наглухо отгороженного от всего мира, бытовало у многих моих собеседников. Число вопрошавших меня все возрастало - получилась своеобразная пресс-конференция. Я врал о Соловках так, как только может врать, очутившийся заграницей и попавший в лапы дотошных корреспондентов, советский гражданин, постоянно помнящий о грозящем ему на родине возмездии за каждое слово правды, помнящий о предстоящих по возвращении за его правдивость мучительных допросах за «клевету на советскую действительность» и долгих годах заключения в концлагерях. В числе моих слушателей не могло не быть стукачей и все мои слова, возможно даже этим вечером, стали достоянием 3-й части и скажи я хоть слово правды об острове пыток и смерти на этом бы и окончилась моя командировка. Я мысленно видел перед собой безымянного следователя ОГПУ, к которому я бы попал на допрос, и в моих рассказах Соловки предстали нечто вроде санатория. Слушатели мои были удовлетворены и пресс-конференция пагубных для меня последствий не вызвала.
Сделав со всеми заключенными барака общий подъем и напившись кипятка с хлебом выданным мне на Соловках на три дня, я поспешил покинуть Кемперпункт. Освоившись с положением расконвоированного командировочного (заключенного командированного без конвоя), я без всякого трепета прошел «на волю» из проволоки через пропускную будку, предъявив командировочное удостоверение и даже спросил дежурного командира войск ОГПУ о маршруте на вокзал.
Шел я поселком Попова острова среди домов населенных вольными местными жителями, которые по-одиночке шли в разные стороны. От непривычной обстановки нервы снова напряглись до крайности. Мне казалось что на меня все обращают внимание, как на заключенного, хотя я был одет во все гражданское и по виду не мог отличаться от вольных граждан. Встречая солдат войск ОГПУ и ВОХРа я невольно каждый раз нащупывал в кармане командировочное удостоверение и даже замедлял шаг, ожидая проверку документов. Но все проходили мимо меня и я добрался до железной дороги. Впоследствии я узнал о свободном хождении расконвоированых заключенных-краткосрочников из Кемперпункта на места работы вне территории концлагеря. Слабое освещение поселка не дало мне различить обмундирование многих встреченных мною заключенных, шедших через поселок, а потому и вольных и заключенных я всех принял за вольных граждан, которых не так уж много жило на Поповом острове.
С робостью переступив порог зала ожидания, я увидел быстро двигающуюся очередь у билетной кассы. К моему большому изумлению, несколько человек в очереди были одеты в лагерное обмундирование, и без всякого страха подходили к окошечку и без предъявления документов покупали билеты. Мне потребовалось некоторое время, чтобы заставить себя стать в очередь, но у кассы мой голос осекся и я с трудом выдавил: «До 90-го пикета». Кто-то меня предупредил, чтоб я сказал до станции «90-й пикет», так как она ближе расположена к Управлению СЛАГа, чем станция Кемь. Кассир удивленно посмотрел на командировочное удостоверение, которое я предъявил, выдал билет и сдачу.
Я смотрел на настоящий железнодорожный билет и чему-то удивлялся. Так с билетом в руках, как с каким-то значком, подтверждающим, что в данный момент я не совсем заключенный, я вышел из здания в сторону рельс и тут меня ожидало новое странное явление. Вагонов еще не было и я обратил внимание на рельсы. Наметавшийся за несколько лет на соловецкую узкоколейку глаз воспринял нормальную железнодорожную колею, как нечто грандиозное. Ширина колеи, толщина рельс показалась мне такой величины, что я принял их за подъездной путь гигантского подъездного крана. Я растерянно смотрел, пытаясь увидеть железную дорогу, по которой я должен ехать. Мои сомнения рассеялись, когда по этим «крановым» рельсам подали состав из нескольких пассажирских вагонов. Я был изумлен и размерами паровоза.
Войдя в вагон, я стал оглядывать публику, вольных граждан, которых я не видел столько лет. В пути по разговорам я понял о присутствии среди пассажиров и заключенных в гражданской одежде, также свободно едущих, как и я, среди вольной публики. Я все больше и больше удивлялся этим «вольностям» несовместимым, по понятиям соловчанина, с концлагерным режимом, столь детально изученным мною по горькому опыту стольких лет моего пребывания в Соловецком концлагере.
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ