Люк №1
Эту крышку я сфотографировал последней. Чем не причина с нее начать. Пусть последние станут первыми. Разве я не властен в своем делать, что хочу?
Когда я подошел к Сионской площади уже стемнело. Площадь была оцеплена полицией. На вопрос «Что происходит?» мне ответили неразборчиво. То ли «ацерет», то ли «концерт». Пропустили охотно. Лавируя между немногочисленной публикой, я обошел площадь по периметру, глядя под ноги и не обращая особого внимания на происходившее. Пели какую-то грустную сионистскую песню. Впрочем, нынче все сионистские песни стали грустными, какими бы мажорными и маршевыми они не звучали своим создателям. «Концерт», - подумал я, но тут все зааплодировали и к микрофону прорвалась какая-то барышня и начала гладко и прочувствованно призывать к терпимости и толерантности. «Ага, - сказал я сам себе, - значит, все-таки, демонстрация» и пошел к выходу, отказавшись от мысли найти сегодня крышку работы Михи Ульмана, о которой прочел в газетной статье. И тут я ее увидел. Она лежала как раз за пределами оцепления, и ограждение отбрасывало на нее диагональные тени. В центре - вдавленная ладонь правой руки с будто продырявленными пальцами, а вокруг - в относительном порядке разбросаны точки и запятые. Как палец художника лег, то и вышло. Точка, точка, запятая не выполняют ни своего пунктуационного назначения, ни созидательного. Человечку Адаму тут не появиться на свет. Левая ладонь отпечатана на такой же крышке, положенной в Старом Городе, возле францисканской церкви неподалеку от Новых ворот. Можно только гадать по этим ладоням, что имел в виду Ульман. То ли он собирался переплюнуть псалмопевца и поклясться «если я забуду тебя, Иерусалим, пусть отсохнет не только десница моя, но и шуйца моя пусть тоже отсохнет», то ли хотел процитировать другой литературный источник. «Пусть левая рука твоя не знает, что делает правая» в контексте иерусалимской топографии звучит не столько заповедью, сколько полицейским отчетом.
Когда я подошел к Сионской площади уже стемнело. Площадь была оцеплена полицией. На вопрос «Что происходит?» мне ответили неразборчиво. То ли «ацерет», то ли «концерт». Пропустили охотно. Лавируя между немногочисленной публикой, я обошел площадь по периметру, глядя под ноги и не обращая особого внимания на происходившее. Пели какую-то грустную сионистскую песню. Впрочем, нынче все сионистские песни стали грустными, какими бы мажорными и маршевыми они не звучали своим создателям. «Концерт», - подумал я, но тут все зааплодировали и к микрофону прорвалась какая-то барышня и начала гладко и прочувствованно призывать к терпимости и толерантности. «Ага, - сказал я сам себе, - значит, все-таки, демонстрация» и пошел к выходу, отказавшись от мысли найти сегодня крышку работы Михи Ульмана, о которой прочел в газетной статье. И тут я ее увидел. Она лежала как раз за пределами оцепления, и ограждение отбрасывало на нее диагональные тени. В центре - вдавленная ладонь правой руки с будто продырявленными пальцами, а вокруг - в относительном порядке разбросаны точки и запятые. Как палец художника лег, то и вышло. Точка, точка, запятая не выполняют ни своего пунктуационного назначения, ни созидательного. Человечку Адаму тут не появиться на свет. Левая ладонь отпечатана на такой же крышке, положенной в Старом Городе, возле францисканской церкви неподалеку от Новых ворот. Можно только гадать по этим ладоням, что имел в виду Ульман. То ли он собирался переплюнуть псалмопевца и поклясться «если я забуду тебя, Иерусалим, пусть отсохнет не только десница моя, но и шуйца моя пусть тоже отсохнет», то ли хотел процитировать другой литературный источник. «Пусть левая рука твоя не знает, что делает правая» в контексте иерусалимской топографии звучит не столько заповедью, сколько полицейским отчетом.