Когда начинаются крупные катаклизьмы, я замираю, как насекомое, застигнутое врасплох.
Не хочу вникать и анализировать. Меня здесь нет, я просто сухая веточка, часть пейзажа.
Боюсь толпы и всего ужасного, что она может совершить: давки, линча, погрома.
Боюсь берсеркиера со взрывным устройством, с красной пеной на губах, уничтожающего толпу в течение секунд.
Продолжаю щебетать о своем, о девичьем, об искусстве и хороших людях, сознавая, насколько это никому не нужно.
-Ну, и что, - говорю я - это вечное.
Я не могу полемизировать с лицемерами, виртуозно ругаться с хамьем, изничтожать словесно врагов. От этого мне нехорошо.
И я застываю, надаясь, что меня не заметят. Уползаю к себе в уголок и пережидаю.
-Что ж, - говорю я, - не я первая,не я последняя.
И без меня разберутся.
"...и хрипло кричат им птицы:
что мир останется прежним,
да, останется прежним,
ослепительно снежным,
и сомнительно нежным,
мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но все-таки бесконечным.
И, значит, не будет толка
от веры в себя да в Бога.
...И, значит, остались только
иллюзия и дорога."