Еще о молчании
1. Проблема
Часто нахожу себя в ситуации, когда, с одной стороны, есть желание (или даже некая необходимость) высказаться, выразить, по крайней мере, какое-то чувство, и, с другой стороны, высказывание кажется неуместным. Например, я читаю во френдленте стихотворение, оно вызывает некие сложные переживания, но что может быть адекватным ответом?
- вываливать эти переживания (по горячим следам - плохо отрефлексированные и неясные) - явно лишнее. Может быть, адекватным ответом на художественный текст мог бы быть другой художественный текст, освещающий возникший резонанс; во всяком случае, это было бы общение на том же языке. Но это трудно так спонтанно, и тоже далеко не всегда уместно.
Думаю, здесь проявляютя (наряду с моими личными глюками) общие депрессивные черты нашей культуры, принятая в ней тенденция оценивать и судить, то есть вертикализовывать отношения на ровном месте. Ясно, в какой-то степени это тоже мои личные проекции, но все же не исключительно; что-то такое в культуре определенно есть, это заметно, например, на сравнении с нерусскоязычными средами. Иногда говорят, что это некоторая фоновая агрессивность, тенденция осуждать, но, мне кажется, проблема на шаг глубже: она состоит в самой установке на оценивание. Это может быть не обязательно осуждение, сходным образом дейвстсует любая оценка, сам факт оценивания. В частности, похвала и одобрение - тоже разновидность оценивания, тот, кто их высказвает, точно так же, как и осуждающий, ставит себя в положение судьи; похвала, разрушающая равенство, бывает еще более неприятна, чем ругань: это натуральный «дабл-байнд», агрессия, в ответ на которую по конвенции ожидается что-то вроде благодарности.
Итак, агрессия не собственно в том, чтобы осуждать и ругать направо и налево, а в тенденции узурпировать право оценивать. Люди чувствительны к оценкам, всякий оценивающий небезосновательно чувствует над ними некоторую власть, при этом занять позицию оценивающего в нашей культуре довольно легко и многим она привычна хотя бы даже по «строгому суду над самим собой» (быть более «строгим» (как это?) к себе, чем к другим до сих пор считается неким ценным качеством, хотя в итоге «строгость» со временем так или иначе иррадиирует вовне). Культура ищет и вырабатывает противоядия, препятствующие соблазну оценивать, в частности, идею толерантности, принципиального равенства всех голосов. Но у нас, кажется, концентрация этих противоядий (еще?) слишком мала.
Помню, я страдал от этого, «грамотно формулируя мысли» в школьных социнениях: и так плохо, и так нехорошо, как ни скажи, все кажется неловко, все как-то недостаточно гладко, а если достаточно гладко - то глупо и бессмысленно. Среда, в которой во всем прежде всего бросаются в глаза недостатки и неловкости, депрессивна в том смысле, что отбивает охоту говорить (и действовать) - прежде всего у ребенка: он может свободно общаться в быту, но стоит осознать речь как объект оценивания, наступает ступор. Взрослые не так чувствительны именно к осуждению, но среда, где все является предметом навязчивого оценивания по неким внешним критериям, отбивает охоту говорить и у взрослого: «хвалят» тебя или «ругают», стоит начать слушать обратную связь, и оказываешься пойманным рамками этих критериев оценки. Сказать что-то новое относительно них, неподсудное им, выходящие за их пределы, становится сложнее, а посторять общепринятое обычно просто незачем. Иногда выскакивать за пределы этих критериев удается верхом на каких-то художественных драйверах, как Дэвиду Линчу. Иногда их можно разрушать бессвязностью, отказом от притязаний, неокончательностью высказываний, их неким вечно экспериментальным статусом. Но чаше итог - молчание. Это не то молчание, о котором я хотел сказать, это молчание вынужденное, вызванное подавлением. Противоположная крайность - болтливость, избыток текста при недостаточной концентрации в нем того, ради чего он нужен: то же самое вынужденное молчание, маскированное словами.
2. Контекст
Тенденция к оцениванию, о которой я говорю, представляется мне кустарным способом снижения неопределенности. Оценивание - это классификация. Это хорошо видно, когда случается слышать возмущенные восклицания типа: «Что это такое? Нет, что это вообще такое, я не понимаю!?» - часто так говорили взрослые детям, пытаясь вогнать их в некие рамки. Стоит обратить внимание на буквальное значение этих речей: ситуация, когда что-то не укладывается в классификацию, иплицитно считается возмутительной, ничего непонятного быть не должно, а если оно есть, то это ненормаьно и плохо. Человек буквально говорит, что не смог что-то классифицировать, он «не понимает, что это такое», он лишен возможности рассудить и возмущается тем, что реальность вышла за пределы компетенции его суда.
Эта тенденция судить особенно разрушительна в неопределенных ситуациях, допускающих различные интерпретации, в том числе - в ситуации молчания. Любой разговор заканчивается, всегда наступает момент, когда за речью следует молчание. И молчание само по себе, и ситуация «говорили-говорили и перестали» - полны неопределенности (поэтому и бывает востребована бессмысленная болтовня, и есть даже некая норма этикета по «поддержания беседы»: она снижает тревогу). К тому же прекращение разговора можно (при некотором предрасположении) интерпретировать как разрыв связи, отказ продолжать, отвержение.
Когда завершенность диалога очевидна из его содержания, проблема «взрыва неопределенности» в конце разговора в значительной степени решается. Но для неопределенных итогов (и вообще для сложных и неконкретных тем) нужна какая-то особая культура паузы или завершения. В устной речи ее реализуют невербальные сигналы и общий контекст реального мира. В письменной для этого есть только смайлики, что, пожалуй, недостаточная замена.
Обобщая: мне кажется нужной какая-то культура молчания, предзаданный контекст молчания, задающий отноление к нему, снижающий его неопределенность. Идеальным решением было бы, конечно, определенное отношение к самой неопределенности, некая устойчивость к ней - но это уже глубинно-психологическая задача.
3. Возможное решение
Представим себе, люди договорились считать молчание естественным продолжением речи и не акцентировать в нем аспектов прекращения, ухода из диалога, и, тем более, отвержения. Это имело бы, думаю, сразу несколько интересных последствий:
- дало бы свободу молчать и не посылать тем самым собеседнику неопределенно отвеграющих сигналов
- устранило бы ситуации «обязательного ритуального говорения» (и этим повысило бы ценность и осмысленность речи), сделало бы отношение к речи более свободным, что, думаю, сильно пошло бы ей на пользу, как этом бывает со всякой свободой: необязательная, невынуждленная речь имеет шансы быть более непосредственной и легкой, иметь большую концентрациею новизны
- наконец, сделало бы диалог более свободным во времени; например, диалоги в комментах ЖЖ имеют неопределенное время ответа; смесь нетерпения и тревожности заставляет меня обычно спешить с ответом, что, конечно, не идет на пользу тексту.
Не так давно, пытаясь передставить себе людей и культуру некоторого не слишком далекого будущего (ну или, скорее, то, что мне хотелось бы видеть), я получил для них примерно такую же картину «свободы молчания», наряду со многими другими свободами. Эта свобода молчания, думаю, основана не на том, что молчание никого не фрустрирует. Этого быть не может: внезапное исчезновение собеседника из диалога так или иначе обманывает ожидания. Скорее эта свобода основана на том, что такое внезапное исчезновение объявлено допустимым и в некоторой степени ожидаемым, и эти минимизирует его фрустрирующую силу - цену «свободы молчания».
Трудность в том, что такая «новая тактичность» требует от среды достаточно низкой тревожности, точнее, высокой толерантности к неопределенности. «Старая тактичность», предписывающая, грубо говоря, не молчать, и, в особенности, не молчать внезапно - борется именно с неопределенностью: против нее же заведены все многочисленные формы вежливости и этикета, предписывающее «для определенности» то или иное иррациональное/ритуальное поведение: поздороваться, чтобы подтвердить/зафиксировать хорошие отношения, попрощаться, чтобы уход не мог быть воспринят опять же как отвержение, кстати, обращает на себя внимание сама семантика слова «прощай» и множества других «репаративных», «примиряющих» ритуалов: во многих из них видны реликтовые следы некоего самоуничижения, без которого примирение, видимо, не могло обойтись).
Как я понимаю, этикет медленно но верно упрощается, но форсировать этот процесс вряд ли имеет смысл: культурная форма отпадает только по мере того, как становится ненужной, поспешная принудительная отмена, даже если бы была возможна, только показала бы, какие полезные функции эта форма все еще выполняет. Но есть и некая инерция: там, где люди уже могли бы обходиться без ритуалов, они иногда вынуждены их придерживаться, «чтобы не быть неправильно понятыми», и тогда общепринятый характер ритуалов не снижает тривогу, а, наоборот, фиксирует ее остатки. Старая конвенция так или иначе продолжает действовать, но новая может присутствовать (или только быть предложена) в качестве ценности. Если такая ценность окажется востребованной (если найдется много ее носителей), она будет влиять на направление изменений.
Воппщем (делаю мину Винни-Пуха, как когда он устно произносит заглавные буквы в словах)
с и м д е к л а р и р у ю :)) в своем блоге Презумпцию Нейтральной Благожелательности Молчания и свое намерение считать молчание естественным продолжением речи, не акцентировать в нем аспект разрыва и прекращения, и, разумеется, считать молчание «по умолчанию» не отвергающим, не игнорирующим и не агрессивным состоянием. Вот.
Собственно, мне хочется, чтобы молчать (и внезапно замолкать) было можно, принято, приятно и спокойно.
В идеале мне, пожалуй, хотелось бы как-нибудь наклеить этот смысл и на свое собственное молчание (в том числе внезапное, если таковое почему-либо случится, хотя я, уважая имеющеуся конвенцию, разумеется, стараюсь этого избегать).
Потому что молчание может означать очень многое и разное, начиная от физической невозможности ответа или необходимость времени на обдумывание (а ведь, если разговор о важном, это могут быть и месяцы, и годы, и жизнь), и заканчивая теми случаями молчания, в которых любые слова неуместны и недостаточны.