Хорошо темперированные видения

[honestas]

  Закатное солнце, обогнав облака по пути к горизонту, раскрасило холмы на востоке в рубиновый цвет. Духота, царившая весь день, вопреки ожиданиям не спала к вечеру.
  Бросив в разгорающийся костёр ещё одну коровью лепёшку, шаман склонился над больным. Лежащего перед костром трясло в лихорадке, лицо его было бледным, несмотря на природную смуглость. Влажный лоб, губы, покрытые, словно степь зимой редким снегом, белыми волокнами засохшей слюны. Голову его водило в бреду из стороны в сторону.
  Тяжёлые, сине-чёрные в свете заходящего солнца тучи нависали над степью. Глухо проворчало вдали. Лихорадочный резко вдохнул, захлебнувшись воздухом и что-то пробормотал. Шаман резким движением приблизил своё ухо к устам больного, стараясь, как собака суслика, поймать внезапно вылетевшее слово. Понимающе кивнул и, сорвав кустик серебристой полыни, бросил его в костёр.   Белая горьковатая струйка потянулась вверх и чуть к востоку. "Непорядок", - подумал шаман и махнул рукой над костром в сторону степняка. Дым послушно начал стелиться по земле.
  Степь парно дышала, будто и у неё был жар. Соломенно-душный воздух нисколько не освежал, а напротив, выходил липким, неприятным потом.
  Кудесник сел рядом с больным перед костром, сложив ноги перед собой, и, закрыв глаза, начал мерно и шумно втягивать носом воздух, немного раскачиваясь из стороны в сторону. Шшш! - выдох. Шшш! - выдох. Шшш! - клёкот ястреба - выдох. Шшшш! - Шшшш! - второй парой лёгких зашуршал по траве ветер - выдох. Белыми волнами заволновался под порывами ветра ковыль. Воздух - жаркий, ветер - как воздух: не свежит. А шаман дышит, будто конь хана в битве, и дышит с ним степь. Шшш! - выдох! Разбили где-то в небе огромную крынку, так щёлкнуло - и целая тьма всадников где-то закричала: "Слава!" Ветер. Выдох. Шшш! - выдох. Тонкой ниточкой, травинкой в ноздре - влага. Открой рот шире, ужом набросься на мышь - долгожданную свежесть.
  Шаман встал в полный рост, лицом на запад, к ветру, раскинул руки, будто пытаясь обнять всю степь. И ветер задул, не переставая, не умолкая, расхлёстывая вихрями его волосы, чёрные пряди, белые пряди. Дует, раздувает широкие одежды, играется перьями, бросается мехами, шелестит лентами.
  И солнце, прорвавшись сквозь рваные края туч, слепит глаза. Гремит гром. Только тот, кого било в лихорадке, не знал, что избавление близко.
  Где он находился, он не знал. Захотел пошевелиться - и не смог. Он открыл бы глаза, но у него не было глаз. Мысли пауками ползали туда и сюда, он не имел ни малейшей власти над ними. Всё, что он мог сознательного - это ощущать собственное существование.
  Чаще всего в его разуме возникал Йегошуа - как он помнил его. Каждое воспоминание неизменно сменялось мыслью: "И его-то я предал и убил!". Каждое воспоминание приносило - нет, не боль! какая боль может быть, если нет тела? - то, что было бы болью, будь он жив. Невозможность ни ощутить эту боль, ни отогнать прочь муки совести была невыносимой каждый миг - но не могла быть преодолена.
  Каждый миг.
  Даже это было лишь словами. Не было мгновений, не было никакого времени вокруг. Мучения не ослабевали, потому что для любых изменений нужно время. Вечно переживая своё предательство, он существовал наедине со своей памятью. И больше никого вокруг.
  Апрельское солнце жжётся и слепит, несмотря на то, что ветер ещё свеж и прохладен.
 - Так вот, что я тебе скажу, Йехуда, -  Шим-он, словно бородатая рыба, доверительно заглядывал своими огромными глазами навыкате в лицо собеседника, жарко дышал обоими придыханиями в его имени. - По краешку ходишь.
  Ветер принёс лёгкий запах жасмина.
  Йехуда - маленький, худощавый - с достоинством выпрямился, снизу вверх глядя на гиганта-левита.
 - Сами вы, цадоким, ходите по краешку! Недолго вам осталось на нашей шее ездить! Скоро в Йерушалайме будет новый Царь - город ещё шумит после вчерашнего, да как шумит!
  Шим-он звучно рассмеялся.
  - Царь, как же! Ха-ха-ха! Царь! Ослиный наездник! О-хо-хо! Насмешил ты меня, Йехуда.
  Йехуда задумался. Ведь и правда, что-то странное, ненастоящее было в этом воцарении. Вроде и народ, и пальмовые ветви...
  - Послушай, брат! - На плечо Йехуды легла могучая ладонь. - Когда приходят настоящие цари, их поддерживает войско. Вспомни - Давид убил Голиафа, и воины его боготворили.. Шломо был славен в битвах и страшен врагам - и каждый почёл бы за славу умереть в его честь и в честь Того Самого. У Уззияу была трёхсоттысячная армия. Скажи, Йехуда, сколько копий у твоего - ха-ха! - царя Йехошуа? Кого он убил? Может, он убил хотя бы одного римского воина, как Моше - египтянина?
  Йехуда вскипел. Налетевший порыв взметнул вверх пыль, пронизал насквозь одежду галилейского странника. Йехуда содрогнулся - от холода и возмущения вместе. - Да что б ты понимал, рыбья башка! Он исцеляет слепых, изгоняет бесов, мёртвых воскрешает! Он - Машиах! - ученик был готов растерзать саддукея за своего Учителя.
  Ветер полетел дальше, и снова стало жарко под ярким полуденным солнцем.
  - Тише, тише. - Шим-он придвинулся ещё ближе. - Пусть даже ты видел это сам. Откуда ты знаешь, что это всё не игры, вроде тех, в которые играют, как я слышал, греки? Врут некоторые, будто у греков есть специальные дома, в которых одни люди изображают их мерзких богов и героев, а остальные на это смотрят. Ну ладно, пусть некоторые в самом деле исцеляются. Знаешь ли ты, что мне сказал вчера Йоханнан? Он вернулся недавно из Месопотамии и говорит, видел, как хромые исцеляются у жертвенника Астарте. Говорят ещё, что можно просто очень-очень захотеть выздороветь и в это поверить - и так и будет.
  Иуда чуть не прыгал от нетерпения и всё пытался перебить собеседника.
  Небо на западе медленно темнело от надвигающейся грозы.
 - Но, Шим-он...
 - Не перебивай, будь добр. И когда мы попросили твоего Йехошуа показать нам, на что он способен, он отделался от нас какими-то заумными и очень оскорбительными словами. Странно это, не находишь? Не он ли сам говорил что-то там о светильнике, который не надо скрывать?
  Левит тряхнул полой своей одежды - голубой, с кисточками, как велит Тора - подбирая нужные слова.
  - Кстати, о том, что он говорит. Тебе не кажется, что он сам себе противоречит? То говорит, что надо всех миловать, то говорит, что принёс меч.
  Йехуда в крайнем возмущении попытался что-то сказать, но вновь его остановила ладонь Шим-она. - Слухами земля полнится. Кто-то не удержался, проболтался в упоении - и пошло-поехало. Говорит, нельзя ближних всякими плохими словами называть, а вот нас, цадоким, сам же и обзывает ехиднами. Ну, где тут разум? Знаешь, иногда мне кажется - ну, бывает такое - что он немного... странный.
 - Странный?
  И снова этот запах. Йехуда оглянулся вокруг в поисках зелёных кустов, усыпанных жёлтыми цветочками, но их не было поблизости. - Ну, ты понимаешь... Ну, случается иногда. Может, и в самом деле с ним случались какие-нибудь чудеса, в пустыню он, опять же, ходил в одиночку. Детство у него, говорят, было тяжёлое. Я ничего не хочу сказать плохого, но...
  - Шим-он, ради Имени, не плети словес, говори прямо!
  Левит изобразил на лице заискивающе-извиняющуюся улыбку.
 - Я боюсь, что ты твой разум так сильно пленён твоим... Учителем, что ты будешь не в силах взглянуть правде в глаза.
 - Вот ещё! Пленён! Глупости это, - Йехуда был настроен самым решительным образом. - Просто он в самом деле...
 - Это хорошо, хорошо Йехуда, - перебил его цадоким. - Хорошо, что ты хранишь трезвый разум, может, один из всего его окружения. Думаешь, я тебя наугад выбрал?
  - Я сразу понял, - продолжал плести паутину левит, - что ты и только ты сможешь оценить опасность, в которой вы все по вине вашего Учителя оказались.
  Всё время разговора Шим-он придвигался к Иуде всё ближе, а говорил всё тише и вкрадчивее. Йехуда уже отлично чувствовал аромат масла, которым была умащена борода цадоким.
 - Йехуда, у тебя голова великого мужа, - огромная фигура левита нависала над маленьким галилеянином. Рыбьи глаза словно гипнотизировали Йехуду, он не мог ни двинуться, ни ответить.
  Шим-он, глядя ему прямо в глаза, обхватил ладонями его голову и с силой провёл большими пальцами по надбровным дугам.
 - Я учился у греков, я знаю, что говорю. Я верю, что тебе хватит мудрости исполнить свой долг. Послушай меня, Учитель наверняка болен последнее время. Жизнь под открытым небом, все эти бесноватые, пророчества, оскорбители, воздыхатели. Всё это утрудило его, но он сам в этом ни за что не признается. А тем временем Йерушалайму угрожает вооружённое восстание. Разве Учитель хочет восстания и братоубийства?
  Йехуда сделал попытку мотнуть головой, но Шим-он всё ещё крепко держал его.
 - А зачем же он тогда делает то, что делает? - теперь он говорил со всё большим возбуждением, теряя спокойствие. - Йегошуа не в себе, пойми это, Йехуда! Он безумен, он не царь своим словам и поступкам, он себя не помнит. Что он там про лисиц сказал? Ну не бред ли? Йехуда! Мы хотим ему и его ученикам только добра, поверь! Помоги нам, иначе погибнете и вы, и вся Эрец-Йехуда.
  Шим-он возбуждённо тряс в огромных ручищах голову ученика Йегошуа. Это привело маленького иудея в чувство и, толкнув гиганта в грудь, он освободился от его хватки.
 - Это ты бредишь, а не Учитель! О какой помощи ты говоришь? Что может быть общего между нами? Вся Йехуда, весь Йерушалайм знает, что вы пытаетесь убить Йегошуа.
  Лоснящееся лицо Шим-она расплылось в улыбке.
 - В том-то и дело, что нет. Это россказни черни. Если мы сможем потихоньку, тайно взять так называемого Машиаха под стражу, то больше никакого вреда ему причинено не будет. Ну, подержим с недельку в какой-нибудь из комнат первосвященника Йоханнана - но и только! А потом отвезём скрытно обратно в Галилею. И там снова будешь ты и остальные ученики. И Йерушалайм цел останется.
  Йехуда ещё раз толкнул Шим-она в грудь, отталкивая его от себя.
 - Ложь, ложь, ложь! Ты всё лжёшь, с начала и до конца!
  Левит по-прежнему широко улыбался.
 - Как тебе угодно, Йехуда. Но рано или поздно ты поймёшь, что я был прав. И если будет рано, а не поздно, ты знаешь, где нас найти.
  Йехуда развернулся и побежал прочь.
  - Мы ждём тебя, Йехуда! - крикнул ему вслед Шим-он.
 А бегущего преследовал пряный запах.
 Запах сентябрьской листвы. Не такой светлый, как в отстоявшемся октябре, не такой влажный, как летом, когда опавшая листва почти вся прошлогодняя, а пахнет живая, зелёная. Пьяный и дикий недобродившим вином, шуршащий под ногами, кружащий голову запах.
 Четверо пробирались через пылающий осенью лес. Густой, с подлеском и ещё зелёной, не занявшейся увяданием травой, он был полон неожиданностей: слишком уж прямые тут были тропинки, слишком резко они поворачивали; плодовые деревья попадались вперемешку с берёзами.
  ­- Тру ангст! ­- Нелли немедленно вытащила фотоаппарат.
  ­- Где? О чём ты? ­- вторая из четверых, Хельга, остановилась, глядя туда и сюда, пытаясь найти то, что привлекло внимание подруги. - Ах, да. Действительно.
 В самой гуще чернел остов дома, сгоревшего, наверное, лет сто назад, если не больше. Двух стен не было, крыша провалилась внутрь.
 ­- Вы только посмотрите на это! Буквально праздник смерти.
­- Точно. И разложения. - Чуть подотставшая Тана нагнала подруг. ­- Эдик, ты где там?
 Дом, увитый плющом, заросший сплошь кустарником, и в самом деле походил на разложившийся труп. Жёлто-зелёные потоки листвы изливались через обугленные окна, когда-то наверняка чёрные, а теперь где коричневые от времени, а где - зелёные, поросшие мхом.
  Эдик, подойдя, стоял, смотрел вроде бы на дом и в то же время сквозь него.
 ­- О чём задумался, Эдик? - Тана смотрела на него озорным взглядом карих глаз из-под чёрных бровей, явно примериваясь, как бы вонзить шпильку.
  Он не ответил.
  Тана потянула его за рукав. Он легонько вздрогнул и повернул к ней голову, чуть изогнув правую бровь.
 ­- О чём думаешь, говорю.
 - Ни о чём серьёзном. Так, пустяки. - и он снова уставился на дом.
 - А всё-таки?
  Эдик вздохнул. Помолчал ещё немного. Потом, медленно подбирая слова, проговорил:
 - Да вот, подумалось... Смерть - это болезнь? - он помолчал ещё немного и добавил. - Или не болезнь?
 - О-о, надо же! - в притворном восхищении воскликнула Тана.
  Эдик только улыбнулся. Или, скорее, улыбнулся своим мыслям.
 - Вот ты о смерти часто думаешь? - его мысль росла в нём, ветвясь, словно диковинное растение. - Если человек больше всего боится неизвестности, то смерти мы должны просто трепетать. Никакому мандражу перед экзаменом не сравниться. А мы...
  Нелли закрыла объектив крышкой с лёгким щелчком.
 - Разве неизбежное может быть болезнью? - заметила она мрачно.
 - Вот и я о том же! - он всё ещё смотрел на мёртвый дом. - Умерший - он как... как бабочка, да. Бабочка, выбравшаяся из кокона. А оболочку потом сжигают.
  Тана скривилась:
 - И ты в это веришь?
 - Ну как... - Эдик опять замялся.
 - Ну как есть, - не отставала Тана.
 - Не то чтобы верю. Мне такое положение вещей кажется наиболее вероятным и осмысленным. Просто удобно так думать.
  Озорная улыбка Таны медленно выцвела.
 - Ха! - даже как будто обиженно хмыкнула она. - Для того, чтобы это было правдой, в нашем мире должен быть смысл. Пойдём.
  Все четверо снова двинулись вперёд, без определённой цели, просто следуя тропе.
 - То есть ты хочешь сказать, что в нашем мире нет никакого смысла?
 - Разумеется, - она помолчала немного. - Жить в нашем мире совершенно невозможно, а умирать мерзко. Поэтому приходится хоть как-то существовать. Подозреваю также, что после смерти ничего не будет: это вполне в духе этого абсурдного мира.
 - Погоди-ка. - перебила её Нелли. - Сама-то ты рассуждаешь логично, не так ли? Значит, кто-то тебя научил мыслить логично, правда?  Сколько тогда получается носителей логики? Можем ли мы утверждать вот так сразу, что мир не имеет смысла и логики?
  Эдик хохотнул, пробормотав себе под нос: "Очень логичное доказательство существования логики!".
 - Ты говоришь о людях. - возразила Тана. - Люди - да, откуда-то у некоторых есть логика. Но сам мир, эта жизнь, эта смерть - они абсурдны.
  Она пнула кучку листвы на тропинке. Сухие листья с шелестом разлетелись.
 - Жизнь человека - не борьба ли это с хаосом? Есть ли надежда на победу? Разумеется, нет, - Нелли ускорила шаг. Самый голос её стал решительнее. - Нет никакой надежды, но единственный способ прожить человеческую жизнь - это непрерывно бороться с хаосом. А смерть - это награда: человек так и не покорился.
 - Кто тогда самоубийцы? - спросил Эдик.
 ­- Слабаки, - жёстко отрезала Нелли. - Разве можно самому становиться орудием хаоса? Где же человеческий образ?
  Эдик вдруг обратил внимание, что третья девушка не проронила ни слова за весь разговор:
 - Хельга, а ты что думаешь? Есть в мире смысл и справедливость?
  Она бросила на него испытующий взгляд. Было в её мягком взоре зелёных глаз что-то сильное, взрослое, что-то, что никогда не давало Эдику относиться к ней легкомысленно.
 - Конечно, есть. - веско ответила Хельга.
  Тана же, казалось, снова вернулась к своему озорному настроению. Её взгляд Хельги не смущал нисколько.
 - Даже в той истории с зачётом на зимней сессии? - едко вставила она.
  Но Хельгу было не сбить так просто. Она не смутилась, но, подумав пару шагов, ответила на то возражение, которое вопрос Таны действительно в себе заключал:
 - Нельзя рассматривать человека отдельно, в отрыве от его потомков. Человек творит добро - и оно возвращается ему. Но не всё. Если ко мне вернётся всё-всё добро, что я сделала, что же останется моим детям?
  Нелли помотала головой, словно собираясь горячо возразить. Но потом вздохнула и промолвила только:
 - Но ведь люди умирают. Были - и нет. Куда же у тебя пропадает смерть?
 - Смерти просто нет. Это иллюзия, - парировала Хельга. - Каждый человек живёт в своих детях.
 - Ну, а если детей нет? - Тана готова была зло смеяться, но сдерживалась, чтобы услышать ответ.
  Хельга ответила ей усталым взглядом.
 - Ну нельзя же так буквально, - разочарованно и чуть оправдываясь, сказала она. - Я же в общем. Неужели найдётся человек, который никогда не сделал ничего хорошего? А если каждый хоть что-то хорошее сделал, он будет жить в памяти тех, кому он это сделал, а значит - и в их детях.
 Немного передохнув, друзья продолжили свою исследовательскую прогулку. Тропинка влилась в широкую поляну, заросли расступились в стороны, и перед четырьмя друзьями возникло потрёпанное строение красного кирпича. Ветер, дождь и время изрыли стены крупными оспинами, большой круглый купол весьма непосредственно просил телескопа чёрной дырой.
 - Это же...
 - Храм!
  Лес, как оказалось, приберёг ещё один секрет: прямо посреди дикого смешения яблонь, берез, тополей и орешника стоял храм, каких много ещё разбросано по вымершим и вымирающим деревням в глубинке. Ни изгороди, ни забора вокруг него не было. Всё, что отделяло его от леса - небольшая прихрамовая площадь, выложенная грубым булыжником. Теперь эта площадь проросла снизу травой, а сверху - укрыта упавшими листьями, так что казалось, будто булыжники - яйца неведомой птицы. Шатёр колокольни упал - или был сброшен - и лежал, полусгнивший, подле паперти. Обезглавленная звонница поросла зелёными кустиками.
  Изумлённые, они обошли храм вокруг. Несмотря на пережитое, стены здания сохранились удивительно хорошо: ни одной крупной трещины не было в них. В нише, по центру апсиды даже осталось несколько фрагментов росписи, позволяющих заключить, что когда-то тут была изображена фигура в длинном, до пят голубом одеянии с тёмно-синими крестами. Очертив треугольник вокруг шеи, вниз, к руке с книгой, и ещё ниже, закрывая левое колено, спускалась причудливая - длинная, широкая, с совершенно неясным назначением - лента.
 За время долгого путешествия в лесу погода переменилась, небо посерело. В воздухе похолодало.
 - Сейчас ведь дождь будет, - заметила Хельга.
 - Похоже на то. - Отозвалась Нелли.
 Предложение Эдика войти внутрь было принято единогласно, хотя каждому было немного не по себе, как будто полуразрушенный храм был бездыханным телом.
  Одна из двух тяжёлых дверей повисла на одной петле, заклинила и не открывалась. Другая, скрипя, подалась.
 - Надо будет попросить Лазаря, чтобы починил и смазал. - сказала Марфа. - Проходите. Мария, не стой столбом, помоги Учителю умыться.
 - Марфа, Марфа! - заулыбался Пётр. - Я смотрю, ты придумала, как Марии быть с Учителем и при этом помогать тебе по хозяйству.
  Марфа только махнула на Петра полотенцем и убежала обратно в дом.
 Дом и двор дома Марфы и Марии был полон. Женщины, играющие дети, беседующие мужчины. Через два дня - Песах, и тысячи Иудеев собрались, чтобы быть в эту ночь поближе к Храму. Несмолкающий гул стоял над Иерусалимом и окрестностями. Говорили, говорили как всегда, но громче. Спорили, вроде бы, как всегда, но напряжённее. И громче всего, напряжённей всего звучало имя Йегошуа Га-Норец. О нём, о Сыне Человеческом толковала предпасхальная Иудея.
 - Вот мы снова в плену, как наши предки в Египте. - тут и там шептались пришельцы.
 - Как знать, может, уже совсем скоро Тот Самый пошлёт избавление сынам израилевым?
 - А этот, Йегошуа? Вы видели его?
 - Упьёмся в пятницу! Эх, люблю праздники!
 - Куда он запропастился? Он обычно приходит в Иерусалим на праздники, а в этот раз его нигде нет.
 - Вот он, смотрите!
 - Он пророк?
 - Да уж будьте спокойны, пророк! Я сам слышал, как он крикнул:"Лазарь, выйди вон!"
 - Конечно, как же! Слышал он!
 Рассказов и споров хватило бы на Йешайяху и Шмуэля вместе взятых. Слыханное ли дело - оживить мертвеца, который уже начал пахнуть тлением в тёплом весеннем воздухе! Большинство тех, кто узнал о чуде по рассказам, мучилось сомнениями. С одной стороны, Лазарь был очень убедителен, да и его сёстры ни разу не дали оснований сомневаться в себе. С другой стороны - ну не может такого быть!
 Для Марфы и Марии последние две недели были невероятным и прекрасным сном, который омрачало лишь только одно: отсутствие Учителя. Совершив небывалое, неслыханное, он как в воду канул. Кто-то видел его идущим по направлению к пустыне, на север - но и только. И только вчера молва донесла, что Мешиах, Учитель - снова в окрестностях Йерушалайма и направляется в Вифанию.
 Он водил учеников по пустынным окрестностям Эфраима, избегая людных мест, будто кто-то пытался его выследить. На попытки узнать, когда они отправятся в Иерусалим и отправятся ли вообще, Йегошуа отвечал туманно, а из его наставлений всё чаще и чаще выходило, будто скоро он покинет учеников, а вернётся ли - не знал и сам. Точнее, он говорил, о том, что вернётся, но слова об уходе звучали ясно и определённо, а о возвращении Учитель говорил вполголоса и так, будто каждый раз молился о том, чтобы это оказалось правдой.
 Более того, время от времени Йегошуа просил учеников быть мужественными и не забывать произошедшего с Лазарем, намёками - а то и впрямую - говорил о своей смерти. Но после смерти - какое возвращение?
 Ученикам было странно слышать его речи. Они не забыли, как проходили мимо Иерусалима, удаляясь в пустыню. Кто мог хотеть убить Учителя сейчас, после того, что было? Вся Эрец-Йехуда лежала перед ним, как на блюде - только подойти и взять.
 Ещё совсем недавно, в самом деле, было опасно появляться в окрестностях Йерушалайма, ещё недавно, но не теперь - после того, что совершил Йегошуа.
 Вместе с остальными мучался и Йехуда. Странные слова Учителя, ещё более странные сны - временами он сам был не свой. А теперь ещё долгая дорога обратно. Когда же обещанная слава? Не о славе ли Га-Норец мечтал всё это время Йехуда?
 - Йехуда!
 "Что? Что такое?" Йехуда, словно слепой, повёл глазами вокруг. - Йехуда!
 "А, это Учитель."
 - Да, Учитель.
  Позади Йегошуа стояла Мария с большим водоносом, доверху полным воды. Голова Учителя ещё была покрыта, а ноги - ещё в пыли.
 - Йехуда, ты устал, я вижу. Умойся, это тебя освежит.
 Ученик рассеянно кивнул головой и сделал шаг по направлению к Марии.
 - О чём бы это могло быть? - спросил он.
  Остальные трое лишь покачали головой.
 - Там других книг нет? - поинтересовалась Нелли. - Потому что эта не годится для поиска объяснения. Даже если оно там и есть, мы вряд ли его поймём, да и на поиск потратим слишком много времени.
  Эдик склонился к шкафчику, порылся в нём некоторое время и, наконец, выпрямился с небольшой книжкой в мягком чёрном переплёте. Переплёт был неродной, поэтому название на обложке не сохранилось.
 - Здесь, конечно, больше твёрдых знаков, чем мы привыкли видеть, - сообщил он своим спутницам, листая книжку, - да и какие-то странные буквы попадаются, но их меньше, чем в той, первой.
  Он перелистнул ещё несколько страниц, бегло просматривая их, пытаясь выхватить что-то особенное, знакомое, цепляющее.
 - Ага! - воскликнул он. - Здесь те же слова, что и в той, непонятной. Послушайте.
  И он начал читать.
  Йехуда сидел, уставившись в пространство перед собой, вспоминая тот дождь в саду Марфы и Марии. Воспоминания эти вгоняли его в ещё большую тоску.
  Хотя тогда, всего пять дней назад, всё казалось гораздо проще. А теперь... После триумфального въезда в город - но на чём? на осле! непостижимо! - разрушенные торговые ряды перед Храмом и глубокий разлад с книжниками, а особенно - с цадоким. Эти наконец-то додумались, что гробы повапленные и злобные виноградари из притчей Йешуа - сами цадоким и есть.
  И Шим-он.
  Этот не оставлял Йехуду ни днём, ни ночью. Днём, в Йерушалайме он постоянно появлялся перед Йехудой в толпе, делал странные жесты, оказывался сзади и, обгоняя, задевал плечом, оставляя после себя приторный, жирный запах благовоний и какое-нибудь едкое словечко. Ночью же он приходил со списком последних слов и дел Учителя и, перебирая одну строку за другой, доказывал несчастному ученику, что Йешуа уже совсем не тот, что был раньше. Что именно говорил Шим-он, Йехуда не помнил, но, просыпаясь, он ощущал острое несоответствие между притчами Йешуа и здравым смыслом.
  Безумие, безумие, безумие. Безумие - сидеть вечерами без дела, пусть даже и у лучших друзей. Синедрион сейчас опасней растревоженного осиного гнезда - так что нужно или покупать новые сандалии и топать в Галилею, или поднимать народ на борьбу с Ромой. Безумие - ходить по Иерусалиму и целыми днями раздражать Синедрион.
  Проклятие, изречённое смоковнице - плодов у неё, видите ли, не было!
  Благосклонное принятие новой формы обожания - помазывания драгоценными маслами.
  И обещание смерти себе - при каждом удобном случае. "Нищие у вас всегда, а я - нет".
  Впрочем, глубокая таинственность сегодняшней вечери - первой в черте города за последнюю неделю - вполне разумна. Мало ли что.
 - Йехуда...
  "Что? Почему Учитель наг, словно слуга, подпоясанный лишь полотенцем? Что это за... нет, нельзя так."
 - Да, Учитель.
 - Йехуда, ты устал, я вижу. Позволь мне...
  Не в силах возразить или даже пошевелиться, Йехуда оторопело наблюдал за происходящим будто бы со стороны. Он видел, как тот, кто приказал морской буре стихнуть и мертвецу выйти из гроба, стоит перед ним на коленях. Как длинные, сильные пальцы галилейского Плотника - те же, что вернули зрение слепому от рождения - охватывают ступню Йехуды. Он не почувствовал прохлады в первый момент, и плеск льющейся воды слышался ему издалека, из зелёного сада под окнами дома Марфы и Марии.
  За первой дверью дома жарко, темно и пахнет травами, развешанными под потолком. За второй - небольшая комнатка с тремя дверьми и лестница наверх.
 В горнице наверху - лишь узкий круг. Сёстры никому не позволят лишать Учителя краткого отдыха. Лазарь, Марфа, Мария, двенадцать и Йегошуа - вот и все возлежащие
 Неспешно течёт беседа. Но Марии неспокойно.Ей бы высказаться, но, молчаливая от природы, она не может подобрать слова и набраться смелости, чтобы их произнести. О, если бы можно было, разорвав себя надвое, достать своё сердце и показать, как много в нём бескрайней любви и благодарности!
 Как это вынести? Вот Учитель что-то спрашивает у Лазаря, а тот ему отвечает. Лазарь, брат мой! Йегошуа, жизнь моя!
 Мария срывается с места и бросается вон из горницы. Марфа смотрит вслед и только пожимает плечами. Ей тоже трудно сдерживать свои чувства, но ведь надо вести себя прилично! И, как бы там ни было, кто-то же должен прислуживать на трапезе. Кто, как не она? Нет-нет, Марфа не может позволить себе внезапно выбегать из комнаты и рыдать, как маленькая девочка.
 В кладовой, куда убежала Мария, никого нет. Лишь стоят рядами полки с припасами, да бродит лентяй-кот. Справившись со слезами, Мария совсем уж было решила умыться и вернуться к остальным, однако взгляд её упал на небольшой глиняный фиал, а разум пронизала безумная мысль, заставившая сердце упасть куда-то вниз и совершить несколько гулких, отдавшихся в висках ударов.
 Этот фиал был куплен Марией, в тот день, когда умер Лазарь. Она надеялась, что сможет умастить тело любимого брата содержащимся в нём благовонием. "Это нардовое миро, очень редкий товар, - важно сказал ей торговец. - Четыреста динариев, и ни монетой меньше!" Как будто Мария собиралась торговаться!
 Но Марфа тогда закружила в суете всех, и Марию в том числе, а потом распорядилась всем сама и Лазарь был умащён совсем по-другому.
 А теперь, когда брат снова жив, это миро ему не понадобится, а значит, можно... Нет, это слишком страшно сказать! Ах, Имя, что же он скажет? Как он это воспримет?
 Так да или нет? Да или нет? Решай, Мария! И Марфа будет недовольна: скажет опять что-нибудь про приличное поведение. Нет-нет, ни за что! Это всё мечты, надо вести себя правильно. Я не буду этого делать!
 И, схватив фиал, Мария устремилась вверх по лестнице.
 Дверь открылась так резко, что все сидящие вздрогнули от неожиданности. На пороге стояла Мария и, как сказала потом Марфа, "видок у ней был ещё тот". Покрасневшие от слёз широко открытые глаза, чёрные волосы распущены и в полном беспорядке. В руках - глинянный фиал.
 - Мария! - начала было её сестра. - Что ты...
 Но она ни на кого не обращала внимания. Сама не своя, она упала на колени рядом с Учителем. Глухо стукнуло отбитое горлышко. Мария снова всхлипнула. Дорогое благовоние смешалось со слезами.
 "Ах я, растяпа! Ни полотенца, ничего не взяла!"
 Недолго думая, Мария отёрла излишки мира с ног Учителя собственным волосами.
 - Ну и зачем ты угробила миро, Мария?
 Словно поток зимнего дождя, эти слова всех заставили почувствовать себя неуютно. Мария, ожидавшая подобных слов от Марфы, была удивлена тем, что эту фразу произнёс мужской голос. "Как это его? Йехуда, точно. Тот, кого Учитель сегодня пропустил умываться вперед себя"
 "Вот олух! - думала Марфа. - Оно, конечно, может и не стоило так перед всеми всё показывать, но уж точно не сейчас ей об этом говорить. И вообще нечего чужое добро считать."
  Йехуде уже самому было совестно, что он так сказал, но гордость не позволяла ему отказаться от своих слов.
 - Сколько такой кувшинчик стоит? Динариев триста, я думаю, верно? Это же нищему можно было год жизни подарить! Или двенадцатерым - месяц. Или тысяче - сытный обед.
 Марие захотелось провалиться сквозь землю. Как только она об этом не подумала!
 Казалось, в горнице сгустились тучи, и сейчас грянет гром и молния, полыхнув, пожрёт Марию. Но вместо грома зазвучал очень спокойный и немного усталый голос.
  - Оставьте её в покое. Она сделала доброе дело - приготовила моё тело к погребению. Честное слово, везде, где прозвучит благая весть, прозвучит и её имя, и рассказ о том, что она сделала.
 Сквозь открытое окно пахнуло влажной зеленью и весенним дождём. Мария смотрела в глаза Учителю, но различала его с трудом.
 Йехуда сидел, насупившись, мрачный и бесконечно обиженный.
 - Кап! - слеза, скатившись по щеке Марии упала на пол.
 - Кап! - отозвалось с улицы. Потом закапало сильнее.
  В саду Марфы и Марии шумел дождь.
  В сгустившихся сумерках казалось, будто воздух шумит сам по себе, да дышит полной грудью земля. Сверкнула в полнеба молния и тут же отозвался гром - сладко, глубоко, влажно, словно раскалывая небо вдоль, от горизонта до горизонта, до самой чёрной бездны.
  Шаман открыл глаза. Шум воды, нарастая, достиг пугающей силы. Костёр, в мгновение потухнув, утёк ручьём вниз по склону. Поток воды ударил в шаманский бубен, как только шаман поднял его над головой. Шаман запел, присовокупляя свою песнь к песни дождя. Подпрыгнул, приглашая к танцу водяные колонны.
  Всё смешалось. Где шаман? Где дождь? Где дрожащий в лихорадке? Своей ли рукой касался лекарь страждущего или это был водяной поток? Дождь ли подпевал шаману или шаман дождю? Вода ли била в бубен или шаманская колотушка? Всё было одно, тьма, вода и хаос.
 Воды было так много, что казалось, будто время остановилось, и только шаман и ветер тревожили листву высоких, до самого неба, водяных деревьев. Эти двое пели - безумно, во всё горло. Пели о вечной степи и её бескрайних просторах, о подпирающих небесный свод горах на юге и тёмных лесах на севере. И ещё - о жизни, о непобедимой, несокрушимой воле жить, жить, жить...
  Очнувшись во тьме, степняк внимал шаману и ветру. Потоками дождя смыло жар. Испугавшись воинственных песен, духи лихорадки покинули его тело.
  Песня закончилась, растворилась в ручьях и влажном воздухе. Устало опущен бубен. Гроза выдохлась, и только тень её, послевкусие шуршит по степи мелкими каплями.
  Ночной воздух влажен, прохладен и сильно пахнет пряной зеленью.
  Пряной зеленью. И жасмином.
  В недолгие минуты просветления, облегчения от кошмара последних дней Йехуда явственно чувствовал этот запах. Освежающий и в то же время пьянящий, он будто подстерегал Йехуду, и проявлялся сильной и чистой нотой аромата, словно струя холодной воды, омывающая усталый разум.
  Он вздрогнул от ощущения холода в ступнях и пришёл в себя. Ещё раз содрогнулся от осознания происходящего. Открыл рот - но слова не пришли. Так и сидел, кляня себя за то, что ведёт себя так, будто не происходит ничего необычного, надеясь лишь на то, что Учитель, часто проявлявший пугающую осведомлённость о сокровенных мыслях, поймёт и сейчас.
  Ели медленно; ученики почти всё время молчали. Учитель же то впадал в задумчивость, то, внезапно вспыхивая, пускался в длинные речи, заметно торопясь, едва поспевая за собственной мыслью. Йехуда, впрочем, не мог разобрать ни единого слова. Он словно стоял перед жертвенником всесожжения - лицу очень жарко, перед глазами дым, а в ушах храмовыми тимпанами колотится сердце. Как он не понимал реньше? Шим-он прав кругом, Йегошуа нуждается в уходе, нуждается в покое, нуждается в защите. И он, он, Йехуда, спасёт его. Спасёт его от толпы, спасёт его от себя самого. Учитель не в себе, учитель говорит и творит бессмыслицу. Стой, Йехуда, что это с тобой? О какой бессмыслице ты говоришь? Нуждается в уходе, нуждается в защите. Он, Йехуда, спасёт его. В доме у отца моего много обителей, а если бы нет, то как жить после этого, ты подумал, Йехуда? Вспомни, тебе же никогда не нравился Шим-он, он говорит бессмыслицу, он сам себя не осознаёт. Прекрати, перестань! О, Саваоф, услышь меня! Верни мне разум! Я спасу Учителя, Шим-он никогда не доберется до него. Всего одна ночь под храмовой стражей, и потом путешествие в Галилею. Они обещали дать денег на дорогу. Триста динариев, вот сколько можно было выручить за это миро, а его просто вылили ему на ноги! Они так пахли, так резко и так противно, эти умасленные руки Шим-она, как можно ему верить?
  Стало очень тихо. Йехуда содрогнулся, будто бы проснувшись.
  Они услышали, но не поняли, что он сказал:
 - И... всё... е-же... что такое "еже"?
 - Не знаю, Эдик. Зачем ты взял эту книгу?
 - Ну, интересно же. Какая-то странная буква - нас. Смо-тре-ни-е. Да, это "и" должна быть, скорее всего, - Эдик читал причудливый шрифт, временами догадываясь, а не узнавая, тяжело переваливаясь со слога на слог.
(Продолжение следует)