(no subject)
То, что нынешний век - двадцать первый, стало уже мыслью вполне привычной. Однако осознание того, что следующий век - двадцать второй, по прежнему заставляет почувствовать себя несколько неуютно.
Окончательно я понял это в Вене, на платформе метро, обернувшись на доносившиеся сзади крики: "Цуг, цуг". Ребенок лет двух, сидящий в коляске, показывал пальцем в глубину туннеля, где уже виднелись огни приближающегося поезда; а стоящий рядом отец по-августиновски обучал сына родному языку.
Я подумал, что, возможно, вторгся в то, что потом окажется первым воспоминанием, и что когда-нибудь, через много лет, стоя у стены в ожидании расстрела, умирая в благоустроенной венскогй больнице в начале двадцать второго века, этот состарившийся ребенок вспомнит показывающиеся из темноты огни и крик "цуг", и, возможно, этот образ может оказаться последним, промелькнушим в его погружающемся в темноту сознании.
Так или иначе, факт остается фактом: вполне вероятно, что рядом с нами живут люди, которые в двадцать втором веке смогут вспоминать о том, что мы видим сейчас вместе с ними.
Окончательно я понял это в Вене, на платформе метро, обернувшись на доносившиеся сзади крики: "Цуг, цуг". Ребенок лет двух, сидящий в коляске, показывал пальцем в глубину туннеля, где уже виднелись огни приближающегося поезда; а стоящий рядом отец по-августиновски обучал сына родному языку.
Я подумал, что, возможно, вторгся в то, что потом окажется первым воспоминанием, и что когда-нибудь, через много лет, стоя у стены в ожидании расстрела, умирая в благоустроенной венскогй больнице в начале двадцать второго века, этот состарившийся ребенок вспомнит показывающиеся из темноты огни и крик "цуг", и, возможно, этот образ может оказаться последним, промелькнушим в его погружающемся в темноту сознании.
Так или иначе, факт остается фактом: вполне вероятно, что рядом с нами живут люди, которые в двадцать втором веке смогут вспоминать о том, что мы видим сейчас вместе с ними.