Я справлюсь...
Прочитала я утром Линор Горалик.
И так в мозг мой запало - ведь это же я! Вечная моя ошибка, и не возможность смириться с исправлением!
Я справлюсь..., (с) Линор Горалик
Сетевой дневничок одной девочки читала на днях, и потом с возмущением рассказывала старшему товарищу: "Понимаешь, она пишет: "Если мой мужчина потеряет работу и не будет ничего приносить в дом три месяца, я его брошу, без разговоров, мне альфонс не нужен"". Фыркала, поджимала губы в интеллигентской брезгливости и даже чашку со стола брала таким жестом, как будто чашкой этой отгораживала себя от нехорошей девочки с жестоким сердцем. Старший товарищ подпирал спиной холодильник, смотрел на меня, как на идиотку, и спрашивал: "Дорогая, а что, собственно, возмущает тебя?" Я решила немедленно, что он шутит. "Понимаешь ли, свет мой", - сказала, - "я по себе знаю, что в жизни каждого человека может сложиться ситуация, когда есть деньги или нет денег - это не вопрос лени, неспособности пробиться, желания сидеть на чужой шее, - но вопрос невозможности что-нибудь сделать, невозможности как-то..." Старший товарищ ощутимо погладил меня по спинке и сказал: "А невозможность такая означает, что боги от этого мужчины отвернулись". И посмотрел на меня, охреневшую, как на неразумного ребенка, и сказал: "Ну что ты замерла? Отвернулись боги, все, делать нечего. Может, не навсегда, но сейчас - отвернулись. Кто же ему доктор, и почему, скажи на милость, женщина должна с ним оставаться?"
А я, надо понимать, хорошая девочка, у меня два главных достоинства - мягкая грудь и умение быть боевым товарищем. И в это умение априорно и безоговорочно входит готовность любой удар, выпавший моему мужчине, кем бы он ни был на тот момент, принять на себя, - в том числе и финансовый удар, конечно, а как же, - и, если надо, кормить его хоть три месяца, хоть три года, пока боги, как выразился мой старший товарищ, не повернутся к нему снова светлыми личиками и не полюбят его за прочие, некоммерческие его достоинства, как люблю его я, боевой товарищ и верная жена. Я живала на чужой шее, и на моей шее живали мальчики, и никогда не казалось мне, что это тема для разговора - кто тут альфонс, а кто папик, и кто кого кормит, а только - кто кого любит, а уж там и рай наступает - в шалаше, под рваным одеялом, с питанием макаронами без подливы и с донашиванием ботинок до состояния двуцветной облезлости, а меркантильные вопросы нам и поднимать страшно, господь с тобой, любимый, какая разница, я пока зарабатываю, хлеб есть, кров есть, рисуй свои картинки, ищи применения своим талантам, не продавай себя задешево, наступит момент - и тебя оценят, как следует, и тогда уж заживем в белокаменном дворце, полном цыплят табака, а пока я возьму еще подработочку, купим тебе ботинки, стыдно ведь в таких ходить. Хорошая я девочка, настоящий русский интеллигент, классического разлива, из тех, которые нелюбимому за деньги отдадутся, чтобы любимый мог государственную растрату скрыть. И всегда казалось мне, что это достоинство, подлинный путь, поднятие духовных ценностей над материальными на дрожащих от напряжения хрупких пальчиках, - и сейчас мне так кажется, да что кажется - я знаю, так и есть, иначе быть не может, и убери, дорогой старший товарищ, руку с моей попы, это, знаешь ли, не метод убеждения в философском споре, я сейчас обмякну и забуду, что если мужчина три месяца не приносит денег - значит, боги от него отвернулись, значит, и я собой рискую, оставаясь с человеком, покинутым богами на целых три месяца, а может, и навсегда.
"Свет мой," - сказала я, - "а если с тобой такое? Что же, - женщине твоей, - не такой, как я, а настоящей, которая в доме твоем живет и каждый день в твоей постели спит, а обо мне и не знает, - что же ей, бросить тебя, сирого и босого, безработного, и идти искать того папика, который ее на свою шею пересадит, чтобы ножки по бокам от золотой цепухи свешивались?" "А я," - сказал старший товарищ, - "сам от нее немедленно уйду. Но со мной," - сказал старший товарищ и за ручку меня к постельке повел, - "со мной, дорогая, это никогда не случится." "Это почему это?" - с интересом спросила я, не то чтобы упираясь на нашем приятном пути, но все-таки разговор желая закончить. "А потому," - сказал старший товарищ, приподнимая мою юбку одной рукой, другой зажимая мне рот, - "а потому, что я Настоящий Мужчина, дорогая". И тут уж было не поспорить.
Но потом уже, заперши за старшим товарищем дверь и вернувшись на кухню, к остывшему чаю и урчащему холодильнику, я, конечно, заговорила снова про альфонсов и папиков, уже сама с собой заговорила, потому что больше на кухне никого не было, но на самом деле, конечно, я с ним заговорила, с Настоящим Мужчиной, с которым вот то самое никогда не случится. Я сказала ему: "Понимаешь ли, мой свет, а если завтра, скажем, трамваем - чик, и ты без ножек?" "А и что же," - сказал мне старший товарищ, - "зачем мне ножки, я головой работаю. Будет меня специально нанятый за зарабатываемые мною же деньги человечек по профессиональным тусовкам возить, а потом возвращать домой с полными карманами невозможных деньжищ, к той, которая со мной в постели каждый день спит, а о тебе и не знает, да и к тебе, дорогая, мы будем заезжать, как сейчас ведется, мне же, в конце-концов, только ножки отрежет, а не..." "Ладно, ладно," - перебила его я, от продолжения такой мысли немедленно похолодев, - "а если головой не сможешь работать? Бум виском о подоконник, обессилевши от нашего с тобой милования - и олигофрен? А заодно и альфонс?" "А вот для этого, дорогая," - ответил мне воображаемый старший товарищ, давно уже едущий в такси к той, которая спит с ним каждый день в одной постели, а обо мне и не знает, - "для этого я уже сейчас упрям, активен и богат, и страховку своим нынешним упорным трудом я заработал себе такую, что моя олигофрения женщину на всю жизнь обеспечит, да и мне доведется пускать слюни до конца своих дней только на шелковые простыни номера люкс в клинике, похожей на Букингемский дворец, и утирать мои слюни будет самая хорошенькая медсестра во всем этом дивном Риме на букву М., - да, да, прямо так у меня в страховой полис и записано."
И тогда я поняла, что как-то теряю под ногами мою идеологическую почву, утоптанную для меня Толстым и Достоевским, и не потому, что он убедил меня немедленно и бесповоротно бросать всякого, кто не может по первому требованию моему обеспечить меня розовым унитазом и сладким чупа-чупсом, а потому, что мне, понимаете, захотелось, мне так захотелось, господи, мне так мучительно захотелось, чтобы один раз в жизни кто-нибудь, хоть кто-нибудь, посадил меня себе на шею! Меня, от которой боги отвернулись, скажем, на месяц, или на год, или на всю жизнь, чтобы папик какой-нибудь нибудь взял в дом, погладил по спинке, поставил бы мне в уголке блюдечко с молочком, баночку со шпротами, постелил мягкую бы подстилочку из магазина ИКЕА и сказал бы: "Деточка! Ради бога, положи ты уже на хрен газету "Элитный персонал", элитное из тебя выйдет только то, что в приличных домах и вслух-то не называют, и не потому, что ты так уж в этом плане хороша, а просто потому, что ничего другого ты и подавно не умеешь, - так вот, моя девочка, положи ты эту газетку и все забудь." "В конце концов," - скажет мне настоящий мужчина и ощутимо погладит меня по спине, - "в конце концов," - скажет он и одной рукой поднимет мою юбку, другой сожмет плечо, - "в конце концов, я Настоящий Мужчина, боги каждое утро стоят по струночке ко мне лицом, как на параде, стоит мне только к зеркалу подойти, и рапортуют: "Благословение всевышнему, доллар растет, сэр!"" И тогда я - впервые, кажется, в жизни, - вздохну спокойно, и нигде, нигде, ни в самом потайном местечке внизу живота не будет у меня сидеть ощущение, что в этом месяце я после оплаты за квартиру останусь со ста тридцатью рублями до получки, а дли отдачи долга Кате надо бы завтра занять денег у Мити. И тогда я впервые в жизни подумаю, что можно кинуть нафиг писание статей в глянцевые журналы и пойти, наконец, получить пристойное гуманитарное образование. И перестать носить одежду с Черкизовского рынка. И начать покупать себе цветы каждый день.
И вот я сидела тут на кухне с остывшим чаем и трясущимися ручками и говорила: "Дорогие Боженьки! Я ведь тоже хочу быть Настоящей Женщиной, настоящей, такой, которая считает, что если уж не французские булки на деревьях растут, то мобильные телефоны точно в реке удочкой ловят, такой, которая утром получает завтрак в постель, а не тычок в зубы от начальства, а вечером - жемчужный какой-нибудь подарочек, а не отек ног от беганья по офису на каблуках в течении шестнадцати рабочих часов. Настоящей такой Интеллектуальной Женщиной я хочу быть, которая словами "Мне нужно работать" означает желание удалиться в будуар и там писать фрагментарную прозу, пронизанную ненавязчивой эротической заумью. Настоящей Слабой Женщиной я хочу быть, такой, которая кокетливо говорит Настоящему Мужчине: "Лааапушка! Дай мне пятьсот долларов, мне туууфельки нужны!" Господи мои, Боженьки, да я просто хочу быть Спокойной Женщиной хоть один год, когда вы от меня отвернетесь - а мне, дрожащей в ужасе, кто-нибудь сразу скажет: "Господь с тобой, любимая, какая разница, я пока зарабатываю, хлеб есть, кров есть, рисуй свои картинки, ищи применения своим талантом, не продавай себя задешево, наступит момент..." - и далее по тексту. И юто я стану - альфонс! Я, я, я! Хоть один раз...
И еще я хочу, Дорогие Боженьки, чтобы в этот момент меня, такую самостоятельную, такую независимую, не перекрючило от унижения и стыда за свою безденежность и безработность, но мягко торкнуло покоем, и уверенностью в завтрашнем дне, и пониманием того, что вот рядом Настоящий Мужчина, - ничегонебойся, ничегонебойся, ничегонебойся. А для этого надо отказаться от всего интеллигентского, и советского, и феминистского, и вообще от глобальной мысли о том, что каждый, какого бы пола он ни был должен сам. Своим. Трудом. Зарабатывать. Свой. Хлеб. И вот это, - поняла я, пока Дорогие Боженьки хихикали в своих горних угодьях над моим остывшим чаем, - вот это и есть самое трудное в поисках мужчины, которому можно сесть на шею. Вот эта готовность принимать помощь - ее нет. Вот это умение жить в финансовой зависимости - нет его. Вот эта вера в то, что о тебе позаботятся - негде ее брать. Настоящие Мужчины - есть они. Женщины Настоящей нет. Во мне - нет.
И тогда я заплакала, потому что очень устала, устала работать с пятнадцати лет, устала помнить, что мне только на себя и можно полагаться, устала заботиться о деньгах своих и чужих, и устала заботиться о мужчинах, о чьих деньгах надо заботиться. И даже поставила на пол чашечку с остывшим чаем, чтобы удобнее было плакать, потому что с нами, сильными самостоятельными женщинами, нечасто такое бывает, грех упускать. И я мысленно спросила своего старшего товарища, который в этот момент как раз входил в дом, где он живет с женщиной, которая каждый день спит с ним в одной постели, а обо мне и не знает: "Ангел мой, что же это, почему же, ангел мой, ты с ней, а не со мной, почему же, ангел мой, ты ее выбрал, чтобы защищать, и содержать, и леять, и хухолить, и почему она знает, что боги от нее никогда не отвернутся, потому что ты такой успешный, и сильный, и богатый, и напористый, а я знаю только, что если я перестану писать статьи в глянцевые журналы, то мне, почитай, и кушать станет нечего?" "А потому," - сказал мой старший товарищ и в далекой комнате повел к постели женщину, которая каждое утро спит с ним в одной постели, а обо мне и не знает, - "а потому," - сказал он и одной рукой начал поднимать на ней юбку, а другою сжал ей грудь, - "а потому, моя дорогая, что она никогда мне не говорила: "Я справлюсь. Я справлюсь", а говорила только: "Ты справишься. Ты справишься"." "Но ты не волнуйся, моя дорогая", - сказал он мне и нежно поцеловал ее в шею, - "я в тебе не сомневаюсь. Ты справишься. Ты справишься."
Я справлюсь. Я справлюсь.
(с) Линор Горалик
И так в мозг мой запало - ведь это же я! Вечная моя ошибка, и не возможность смириться с исправлением!
Я справлюсь..., (с) Линор Горалик
Сетевой дневничок одной девочки читала на днях, и потом с возмущением рассказывала старшему товарищу: "Понимаешь, она пишет: "Если мой мужчина потеряет работу и не будет ничего приносить в дом три месяца, я его брошу, без разговоров, мне альфонс не нужен"". Фыркала, поджимала губы в интеллигентской брезгливости и даже чашку со стола брала таким жестом, как будто чашкой этой отгораживала себя от нехорошей девочки с жестоким сердцем. Старший товарищ подпирал спиной холодильник, смотрел на меня, как на идиотку, и спрашивал: "Дорогая, а что, собственно, возмущает тебя?" Я решила немедленно, что он шутит. "Понимаешь ли, свет мой", - сказала, - "я по себе знаю, что в жизни каждого человека может сложиться ситуация, когда есть деньги или нет денег - это не вопрос лени, неспособности пробиться, желания сидеть на чужой шее, - но вопрос невозможности что-нибудь сделать, невозможности как-то..." Старший товарищ ощутимо погладил меня по спинке и сказал: "А невозможность такая означает, что боги от этого мужчины отвернулись". И посмотрел на меня, охреневшую, как на неразумного ребенка, и сказал: "Ну что ты замерла? Отвернулись боги, все, делать нечего. Может, не навсегда, но сейчас - отвернулись. Кто же ему доктор, и почему, скажи на милость, женщина должна с ним оставаться?"
А я, надо понимать, хорошая девочка, у меня два главных достоинства - мягкая грудь и умение быть боевым товарищем. И в это умение априорно и безоговорочно входит готовность любой удар, выпавший моему мужчине, кем бы он ни был на тот момент, принять на себя, - в том числе и финансовый удар, конечно, а как же, - и, если надо, кормить его хоть три месяца, хоть три года, пока боги, как выразился мой старший товарищ, не повернутся к нему снова светлыми личиками и не полюбят его за прочие, некоммерческие его достоинства, как люблю его я, боевой товарищ и верная жена. Я живала на чужой шее, и на моей шее живали мальчики, и никогда не казалось мне, что это тема для разговора - кто тут альфонс, а кто папик, и кто кого кормит, а только - кто кого любит, а уж там и рай наступает - в шалаше, под рваным одеялом, с питанием макаронами без подливы и с донашиванием ботинок до состояния двуцветной облезлости, а меркантильные вопросы нам и поднимать страшно, господь с тобой, любимый, какая разница, я пока зарабатываю, хлеб есть, кров есть, рисуй свои картинки, ищи применения своим талантам, не продавай себя задешево, наступит момент - и тебя оценят, как следует, и тогда уж заживем в белокаменном дворце, полном цыплят табака, а пока я возьму еще подработочку, купим тебе ботинки, стыдно ведь в таких ходить. Хорошая я девочка, настоящий русский интеллигент, классического разлива, из тех, которые нелюбимому за деньги отдадутся, чтобы любимый мог государственную растрату скрыть. И всегда казалось мне, что это достоинство, подлинный путь, поднятие духовных ценностей над материальными на дрожащих от напряжения хрупких пальчиках, - и сейчас мне так кажется, да что кажется - я знаю, так и есть, иначе быть не может, и убери, дорогой старший товарищ, руку с моей попы, это, знаешь ли, не метод убеждения в философском споре, я сейчас обмякну и забуду, что если мужчина три месяца не приносит денег - значит, боги от него отвернулись, значит, и я собой рискую, оставаясь с человеком, покинутым богами на целых три месяца, а может, и навсегда.
"Свет мой," - сказала я, - "а если с тобой такое? Что же, - женщине твоей, - не такой, как я, а настоящей, которая в доме твоем живет и каждый день в твоей постели спит, а обо мне и не знает, - что же ей, бросить тебя, сирого и босого, безработного, и идти искать того папика, который ее на свою шею пересадит, чтобы ножки по бокам от золотой цепухи свешивались?" "А я," - сказал старший товарищ, - "сам от нее немедленно уйду. Но со мной," - сказал старший товарищ и за ручку меня к постельке повел, - "со мной, дорогая, это никогда не случится." "Это почему это?" - с интересом спросила я, не то чтобы упираясь на нашем приятном пути, но все-таки разговор желая закончить. "А потому," - сказал старший товарищ, приподнимая мою юбку одной рукой, другой зажимая мне рот, - "а потому, что я Настоящий Мужчина, дорогая". И тут уж было не поспорить.
Но потом уже, заперши за старшим товарищем дверь и вернувшись на кухню, к остывшему чаю и урчащему холодильнику, я, конечно, заговорила снова про альфонсов и папиков, уже сама с собой заговорила, потому что больше на кухне никого не было, но на самом деле, конечно, я с ним заговорила, с Настоящим Мужчиной, с которым вот то самое никогда не случится. Я сказала ему: "Понимаешь ли, мой свет, а если завтра, скажем, трамваем - чик, и ты без ножек?" "А и что же," - сказал мне старший товарищ, - "зачем мне ножки, я головой работаю. Будет меня специально нанятый за зарабатываемые мною же деньги человечек по профессиональным тусовкам возить, а потом возвращать домой с полными карманами невозможных деньжищ, к той, которая со мной в постели каждый день спит, а о тебе и не знает, да и к тебе, дорогая, мы будем заезжать, как сейчас ведется, мне же, в конце-концов, только ножки отрежет, а не..." "Ладно, ладно," - перебила его я, от продолжения такой мысли немедленно похолодев, - "а если головой не сможешь работать? Бум виском о подоконник, обессилевши от нашего с тобой милования - и олигофрен? А заодно и альфонс?" "А вот для этого, дорогая," - ответил мне воображаемый старший товарищ, давно уже едущий в такси к той, которая спит с ним каждый день в одной постели, а обо мне и не знает, - "для этого я уже сейчас упрям, активен и богат, и страховку своим нынешним упорным трудом я заработал себе такую, что моя олигофрения женщину на всю жизнь обеспечит, да и мне доведется пускать слюни до конца своих дней только на шелковые простыни номера люкс в клинике, похожей на Букингемский дворец, и утирать мои слюни будет самая хорошенькая медсестра во всем этом дивном Риме на букву М., - да, да, прямо так у меня в страховой полис и записано."
И тогда я поняла, что как-то теряю под ногами мою идеологическую почву, утоптанную для меня Толстым и Достоевским, и не потому, что он убедил меня немедленно и бесповоротно бросать всякого, кто не может по первому требованию моему обеспечить меня розовым унитазом и сладким чупа-чупсом, а потому, что мне, понимаете, захотелось, мне так захотелось, господи, мне так мучительно захотелось, чтобы один раз в жизни кто-нибудь, хоть кто-нибудь, посадил меня себе на шею! Меня, от которой боги отвернулись, скажем, на месяц, или на год, или на всю жизнь, чтобы папик какой-нибудь нибудь взял в дом, погладил по спинке, поставил бы мне в уголке блюдечко с молочком, баночку со шпротами, постелил мягкую бы подстилочку из магазина ИКЕА и сказал бы: "Деточка! Ради бога, положи ты уже на хрен газету "Элитный персонал", элитное из тебя выйдет только то, что в приличных домах и вслух-то не называют, и не потому, что ты так уж в этом плане хороша, а просто потому, что ничего другого ты и подавно не умеешь, - так вот, моя девочка, положи ты эту газетку и все забудь." "В конце концов," - скажет мне настоящий мужчина и ощутимо погладит меня по спине, - "в конце концов," - скажет он и одной рукой поднимет мою юбку, другой сожмет плечо, - "в конце концов, я Настоящий Мужчина, боги каждое утро стоят по струночке ко мне лицом, как на параде, стоит мне только к зеркалу подойти, и рапортуют: "Благословение всевышнему, доллар растет, сэр!"" И тогда я - впервые, кажется, в жизни, - вздохну спокойно, и нигде, нигде, ни в самом потайном местечке внизу живота не будет у меня сидеть ощущение, что в этом месяце я после оплаты за квартиру останусь со ста тридцатью рублями до получки, а дли отдачи долга Кате надо бы завтра занять денег у Мити. И тогда я впервые в жизни подумаю, что можно кинуть нафиг писание статей в глянцевые журналы и пойти, наконец, получить пристойное гуманитарное образование. И перестать носить одежду с Черкизовского рынка. И начать покупать себе цветы каждый день.
И вот я сидела тут на кухне с остывшим чаем и трясущимися ручками и говорила: "Дорогие Боженьки! Я ведь тоже хочу быть Настоящей Женщиной, настоящей, такой, которая считает, что если уж не французские булки на деревьях растут, то мобильные телефоны точно в реке удочкой ловят, такой, которая утром получает завтрак в постель, а не тычок в зубы от начальства, а вечером - жемчужный какой-нибудь подарочек, а не отек ног от беганья по офису на каблуках в течении шестнадцати рабочих часов. Настоящей такой Интеллектуальной Женщиной я хочу быть, которая словами "Мне нужно работать" означает желание удалиться в будуар и там писать фрагментарную прозу, пронизанную ненавязчивой эротической заумью. Настоящей Слабой Женщиной я хочу быть, такой, которая кокетливо говорит Настоящему Мужчине: "Лааапушка! Дай мне пятьсот долларов, мне туууфельки нужны!" Господи мои, Боженьки, да я просто хочу быть Спокойной Женщиной хоть один год, когда вы от меня отвернетесь - а мне, дрожащей в ужасе, кто-нибудь сразу скажет: "Господь с тобой, любимая, какая разница, я пока зарабатываю, хлеб есть, кров есть, рисуй свои картинки, ищи применения своим талантом, не продавай себя задешево, наступит момент..." - и далее по тексту. И юто я стану - альфонс! Я, я, я! Хоть один раз...
И еще я хочу, Дорогие Боженьки, чтобы в этот момент меня, такую самостоятельную, такую независимую, не перекрючило от унижения и стыда за свою безденежность и безработность, но мягко торкнуло покоем, и уверенностью в завтрашнем дне, и пониманием того, что вот рядом Настоящий Мужчина, - ничегонебойся, ничегонебойся, ничегонебойся. А для этого надо отказаться от всего интеллигентского, и советского, и феминистского, и вообще от глобальной мысли о том, что каждый, какого бы пола он ни был должен сам. Своим. Трудом. Зарабатывать. Свой. Хлеб. И вот это, - поняла я, пока Дорогие Боженьки хихикали в своих горних угодьях над моим остывшим чаем, - вот это и есть самое трудное в поисках мужчины, которому можно сесть на шею. Вот эта готовность принимать помощь - ее нет. Вот это умение жить в финансовой зависимости - нет его. Вот эта вера в то, что о тебе позаботятся - негде ее брать. Настоящие Мужчины - есть они. Женщины Настоящей нет. Во мне - нет.
И тогда я заплакала, потому что очень устала, устала работать с пятнадцати лет, устала помнить, что мне только на себя и можно полагаться, устала заботиться о деньгах своих и чужих, и устала заботиться о мужчинах, о чьих деньгах надо заботиться. И даже поставила на пол чашечку с остывшим чаем, чтобы удобнее было плакать, потому что с нами, сильными самостоятельными женщинами, нечасто такое бывает, грех упускать. И я мысленно спросила своего старшего товарища, который в этот момент как раз входил в дом, где он живет с женщиной, которая каждый день спит с ним в одной постели, а обо мне и не знает: "Ангел мой, что же это, почему же, ангел мой, ты с ней, а не со мной, почему же, ангел мой, ты ее выбрал, чтобы защищать, и содержать, и леять, и хухолить, и почему она знает, что боги от нее никогда не отвернутся, потому что ты такой успешный, и сильный, и богатый, и напористый, а я знаю только, что если я перестану писать статьи в глянцевые журналы, то мне, почитай, и кушать станет нечего?" "А потому," - сказал мой старший товарищ и в далекой комнате повел к постели женщину, которая каждое утро спит с ним в одной постели, а обо мне и не знает, - "а потому," - сказал он и одной рукой начал поднимать на ней юбку, а другою сжал ей грудь, - "а потому, моя дорогая, что она никогда мне не говорила: "Я справлюсь. Я справлюсь", а говорила только: "Ты справишься. Ты справишься"." "Но ты не волнуйся, моя дорогая", - сказал он мне и нежно поцеловал ее в шею, - "я в тебе не сомневаюсь. Ты справишься. Ты справишься."
Я справлюсь. Я справлюсь.
(с) Линор Горалик