not heaven
... Мягкий асфальт с прилипшими иголочками хвои. Воздух напоили звуками еще вчера, он раскачивает прохожих в такт своим мыслям и летящие насекомые, как тюль, колышутся, закрывая море …
… остановка … двадцать семь шагов … и … рукой можно дотронуться до старого дерева, оплетенного лианой … поворот … дорожка уходит чуть ниже … здесь.
На ощупь шершаво, на взгляд серо, с зеленоватыми подтеками мха, на запах тихо.
И маленькая табличка, называющая детство, номер не виден, я знаю, но и ни кто, может быть, больше. Большие каменные опоры, покрытые мраморной крошкой, так незыблемо, так невероятно, что они то все еще стоят, а вокруг уже иное … петли покрашены зеленым, удивительно стойкий цвет, даже трава к моему приезду уже выгорает, а петли всегда зеленые, почему-то запомнилось
Дверцы на калитке разные, одна всегда закрыта, бо’льшая, сколько бы людей не приходило, может она и не открывается совсем … попробовала, … нет, открывается, и даже не скрипит, кому бы это в голову ее смазать …
Тень … тень и запах винограда, здесь так всегда, под ногами камушки, я любила чувствовать это ступнями, я потому ходила босой. Всегда прохладная тропа контрастом к раскаленному камню улицы, с которого настойчивое солнце стерло цвет. Жгуты виноградных душ тянутся вверх, надо мной они переплетаются причудливыми пальцами, рождают запах листа. Я почти ни когда не заставала винограда, было рано … тогда было рано, как это объяснить сейчас, кому …
Черная земля, зажимающая дорогу сквозь, виноградные истории. Здесь, может чуть левее мы нашли котенка, рыжего, всего перемазанного. Он может быть и сейчас живет где-то, сколько живут кошки? … Там, дальше, если отодвинуть доску в заборе, можно протянуть пальцы к соседским помидорам, уж и не помню, зачем они нам были нужны … Помидоры из всей компании ела только я, а таскали мы их столько, словно для маленького завода … с другой стороны дорожки, такая зеленая трава для букетов, только моя начитанная бабушка могла запомнить, как она называется, вообщем, только она ее и пользовала. На столе в гостиной жили букеты, в большой хрустальной вазе, разные, разные цветы … было из чего выбрать … было. Как много прошлого на таком маленьком лоскутке не верной формы.
Там, куда добиралось солнце, под листом жести жили пауки. Я, маленькой, из всех сил, старалась их не бояться, позже все получилось почти не интересно, забыла … с длинными ногами, коричневые - трое и ниже, почти и у земли, еще мохнатая пара. Смотреть на то, как они расчетливо тянут паутину можно было часами, наверно, хотя хватало меня минуты на три, может пять, хотя наверно все-таки на три. Иногда, из чувства восхищения, приносила им "жертву" и, подобострастно, вкладывала ее в созданную ткань. На моих глазах они никогда не ели, тактично уходя, я проводила рукой по кусту гортензии, кустам … с яркими, разноцветными шарами четырехлистных цветов, говорят они без запаха. Не правда. Когда солнце касается цвета, у него всегда есть запах … у них был синий.
На другой стороне жили ромашки, их звали герберы, но не я … желтые по краям бархатно-коричневые в середине, большие, не похожие на подсолнухи. Проходя мимо, я улыбалась им и кивала головой, подчеркнуто вежливо, без реверансов, четкий кивок, как слово "да".
Мне бы повернуть налево и увидеть ступеньки, ведущие в дом, но "который час? … да, рано еще", лимонно желтые, из тончайшего воска, лепестки на длинных, с острыми листьями стеблях "знаете, они открываются ровно в 21.30 … да, да, прямо на глазах … им, уверяю вас, все равно, верите вы или нет". Серое основание дома, отличный фон, вечером похоже на кукольный театр, тихо и волшебно …
Выше дом светло-серый, солнце позволило ему оставить немного теней в глубине. Здесь … всем управляет солнце. Ступени, покрытые мозаикой трещин от его шагов, перила, хранящие его тепло прикосновений. Причудливый рисунок от ступеней в верх, кованный, его красили столько раз, что некоторые детали совершенно потерялись, не то синий, не то зеленый цвет, ни когда не отвлекал, настолько, что уточнить … не у кого.
Ступеней помню точно девять, потому и запомнилось не то не се… Верхних пара еще прохладные, а нижние натертые солнцем горячие не наступить, так всегда. Вечером на нижних всегда кто-то сидит. Кот лежал все время по середине, скрупулезно выбирая пятую или четвертую, остановившись, он вытягивался по всей длине, придирчиво оглядывая перешагивающих через него, от солнца прикрывая мордочку лапами. Кот был рыжим. Из той породы, которая при своей медлительности успевает поучаствовать во всем. Меня он больше всего любил с книжкой Конан Доила на коленях, приходил и безапелляционно ложился сверху, прекращая доступ моего зрения к тексту. Мы с ним редко разговаривали, да и зачем, понимая с полуслова, иногда вместе пили чай, слушали бабочек. Однажды, … ладно, потом расскажу … миска с его едой, в основном рыбными котлетами, покупаемыми мной в холодном магазине "океан" стояла на верху крыльца. Ел он капризно, оценивая еду на "достойная" и "что за гадость…" во втором случае, распылял ее по окружению. Больше всего страдал коврик и листья сирени. Этот куст рос здесь исторически, служил ключницей. Когда из дома уходили все, колечко с двумя ключами, вешали на ветку. Они были Большой и Маленький, не похожие близнецы, потому как они от одной двери, но один "внутри", другой "снаружи". Так и жили рядом, не давая войти собрату, раз уж он первый. Сирень как цветет я не видела, но знала, что цветет, у бабушки все цвело наперебой, такая она была …
Козырек, закрывающий крыльцо был наклонным, а дверь была одна.
Белая, многокрашенная, с трещинами, стягивающая колоны двумя маленькими окошками сверху. Два поворота по часовой стрелке. Дальше я все знаю на ощупь.
Подождите … и я подожду, немного … там тихо, не надо шуметь, я все расскажу сама, слышите, даже петли не скрипят. На краю гвоздь для той самой пары с кольцом, выше тот, кто включает свет, когда ночью ... Не надо трогать.
Под ногами было оранжевым не всегда, но я только этот цвет помню. Она говорила: "ты совершенно не умеешь мыть пол". Я и не умела. Четвертая с краю половица, скрипит тоненько, остальные молча. Три двери одно окно, это через него я смотрела как Рыжий, странным образом здесь всегда оставались только рыжие коты, охотился за воробьями и ловил, что уж он с ними делал дальше, я не хотела знать.
Верандой это помещение на самом деле ни когда не называлось, говорилось: "там", как уж мы понимали друг друга … не важно. Там был старый комод, почти древний, он давал приют самым несвязанным вещам. Верх, обычно был завален пустыми банками, этажом ниже жило варенье, а здесь у них была пауза, типа санатория, солнечные ванны, и т д. … на прочих полках уживалось разнообразие мелочей, не буду перечислять, но что бы мне ни понадобилось, оно могло оказаться там. На окне сушились черные сухари для кваса, который почти ни когда не готовили. Напротив коричневого старца, с потрескавшейся полировкой и разными жителями, была синяя дверь, ей пользовалась только я и только ночью. Сама, налаживая с ней отношения, то запирая, то оставляя открытой, временами, просто касаясь ручки и никогда не отдавая ключа ни кому.
Третья, блестящая, белая дверь на кухню, самое оранжевое место во всем доме, была всегда открыта, совершенно всегда. Место еды, кухня. Кот обычно сидел под умывальником, я у квадратного стола, стоящего в центре, бабушка была у плиты. Готовила она по необходимости, по возможности разнообразя наше поклонение кабачковой икре и горбушкам. На окне шторы были изогнутым силуэтом. А за окном начиналась другая земля. Все было очень похоже, но, солнце туда приходило в иное время, цветы там не жаловали и жила там другая, похожая девочка, причем, жила всегда а не приезжала на лето. Правее был холодильник, "не открывать на долго" и дальше набор ящиков и полочек на черных ножках. За стеклянными дверцами были чай, сахар и не вкусный кофе, а на остальной территории жили тарелки, странным несоответствием путавшие при попытке накрыть на стол. В углу была печь, ее кормили углем в мое отсутствие, зимой. Кастрюли и прочая утварь толпилась на черной части верха, на блестящей трубке висели совки, кочерга и что-то напоминавшее клещи или гигантские ножницы, предметы, пугающие, если не знать, что в этом доме не могло быть ни чего страшного. Просто не могло быть.
Дверь со стеклянными ручками, открытая одной своей частью, вела в гостиную, самую большую комнату, где жили книги, расхаживающие по всему дому, но неизменно возвращавшиеся обратно, под строгими взглядами хозяйки. Комната огромного потолка, как сказать по-другому … лепнина, мягкие углы, столько воздуха, ду’хов … Лампу не помню, была, но какая … Стены покрашены пастельным бархатом и язык кафельной вставки, чуть желтоватый. Торшер обнимал кресло своим светом из-под бахромы, читать в нем не удобно, можно смотреть телевизор, но на это времени не хватало. Красное дерево переплетением рук создало книгам дом, оно росло так долго, что прикоснулось к потолку ладонями. Выше, где гнезда бы, шептали энциклопедии, ниже судачили собрания сочинений, журналы жили внизу, ограждая себя от посторонних створками дверей, там же обитал утюг, угрюмый, редко востребованный предмет, завернутый в выгоревшую голубую ткань. Чувствовал ли он себя птицей, как узнать … В дупле переплетений жил приемник, большой, неуклюжей птицей, можно было включить его лампы и, проснувшись, он, ворчливо потрескивая, настраивался на разговор.
Окна многослойно закрывали шторы и циновки, одни от солнца, другие от циновок. Между ними жила горка. С выпуклыми створками, забранными стеклами, в которые таращились рюмки, графины и прочая настольная разность. За окнами были розы. Нет. Там были разные цветы, но разве можно было видеть другие, когда розы были настолько живыми и их было столько разных. Удивительно, как они уживались сами с собой, каждая - королева и никаких споров, интриг. Спокойное знание уникальности. Разные, но равные. Поучиться бы у них, да все спешила … Из этих окон не смотрели. Просто знали о цветах и жили внутри. И только Grand Elizabet кремовая, с круглыми бутонами на сильных стеблях была самой высокой, выделенная в любимицы она заглядывала в окно сама, заполняя вид своими многочисленными главами, полными осознанного величия, глядела на входящих сквозь. У ее окна стоял рояль. Можно сказать в углу комнаты, но не скажу. Похожий на лошадь, привезенный из Германии, с пожелтевшими клавишами, молчал. Играли редко. Сорванные переездами петли не позволяли открыть и потому верх использовался как стол. Лежали ноты, пыльные листья из времени "раньше", стояла ваза, пустой. Он был у окна. Над струнами и молоточками парила бабочка пюпитра. Иногда клавиатуру закрывали. Невозможность игры побуждала к любым действиям, я сидела на стуле рядом, было не очень удобно, но хотелось сопричастности. Этот инструмент до сих пор для меня олицетворение дома, той части, которая не связанна со мной, не мной рождена, была уже … Портреты над ним знали все. Черно-белые лица смотрящих казались умны. Не всех запечатленных я знала лично, но раз им дали место здесь, значит, были достойны. Один из них - мой отец, его фотография была бо’льшей.
Дверь в маленькую комнату обрамляли серебристые гардины с кистями в тон занавескам, величественно и скромно. На деревянном карнизе большие кольца держали тяжелую ткань. Все в этой комнате было из красного дерева, кроме рамы зеркала, стоящего между дверьми. Мелкие предметы, заполняющие верхнюю часть тумбы, набитой театральными вещицами типа пудры и шпилек, не обращали на себя внимания. Зеркальное лицо отражало стол с толстыми ножками, полускрытыми скатертью. Вечный участник застолий, он мог бы многое порассказать, но он не разговаривал ни с кем, разве иногда напоминал о своем возрасте скрипучим вздохом. Не большой, огромный. Даже по узкому краю не дотянуться до "напротив", если разложить его целиком, мог, наверно, войти в мою комнату.
Но входила в нее только я. Даже бабушка, позволяя принадлежность, просила меня вынести от туда понадобившееся. Самая маленькая комнатка в доме, переживавшая со мной все обрушиваемое на мою голову мной же. Терпеливо ждала моего возвращения и, кажется, улыбалась нашей встречи. Совершенно сквозная, она постоянно теряла эту свою изначальную особенность. Два окна, две двери в таком маленьком мире. Только желтый шкаф отвоевал здесь место, а может быть, тяжесть вещей, заполнивших его прошлым, лишало возможности к передвижению. Остальные стены состояли из входов и выходов. Внутри, двери были светло-голубые, как и стены, с той только разницей, что стены были побелены, и от того пастельность чуть съедала цвет. Чтобы задержать солнце, вероятно, одно окно, в случае свободы, выходившие бы на лестницу, закрыли ковром. Вторую дверь я сама закрывала, иногда. Оставшееся окно, в противоречие соседним, использовалось мной и моими друзьями, как по назначению, так и нет. Оно было и дверью и глазами. Увидеть ночью силуэт заглядывающего ко мне было не удивительным, а, порой, долгожданным, с предварявшем, поглядывающим на часы, ожиданием. Старая лампа на столике у не примечательной кровати, имевшая своего двойника наверху, читала со мной короткими ночами. Много, сумбурно. Деля место с привычной тарелочкой с пирожным, кто тогда заботился о фигуре … она кивала головой от усталости, но вынуждена была освещать меня до утра. Иногда, освобождая ее ночью, я выходила на веранду. Сколько, помниться, мастерства нужно было, что бы уговорить половицы молчать, но подняться беззвучно наверх … вот был искусство!
Оранжевая, до середины, лесенка, берущая начало у комода, вела к чердаку. Там жили летучи мыши, там жила и я … по яркой, более крутой части подняться тихо было возможно. Дальше, через за ненужностью, распахнутыми дверьми, начиналась коричневая часть. Щели, таившиеся в треугольнике стен, позволяли слушать кухню, да и меня ей. Беспощадно скрипящие ночью, в светлое время, казалось успокаивались и пропускали беззвучно. Нет, я ни когда не боялась замкнутых пространств, часами просиживая на жестких ступеньках, закрыв, не поддающиеся ключу, двери, читала, в обнимку с картонной коробкой кукурузных палочек. Прячась "ни от кого", днем искала там прохлады. Ночью старалась избегать. Пол жилой части, устланный выгоревшим линолеумом, обжигал в жару и придавал привкус воздуху, стоящему у дверей, ведущих на балкон. Старая кровать, занятая только ночью в период приезда "всех", большей частью была свободна, завалена журналами и неуютна. Раздвижной дверью отделялась от остального мира комната, в которой я прочитала лучшие книги, здесь я и жила.
Без ручки, дверь двигалась тяжело, но зарыв ее, я отделяла ту жизнь и эту. В пустой, маленькой комнатке с наклонным потолком, двустворчатым окном и почему-то (зачем?) двумя кроватями все было моим. Кукольными, так я, ни когда не жаловавшая эти игрушки, определила бы, пожалуй, предметы, оказавшиеся здесь. Двухстворчатый шкаф с серединным зеркалом, подернутым трещинами амальгамы, с права ящики, с лева вешалка, был предметом пустым. Что я могла повесить на его плечи … футболку. Вся имеющаяся одежда, прекрасно уживалась на паре разнорожденных стульев и "другой кровати". Лампа близнец имела собственный взгляд на мир и не считалась с остальными, гордо запрокинув в потолок чепец плафона, не испускала свет на меня, а отражала его от потолка (к слову, так было удобно обоим). Кровать, не позволявшая читать на животе, была у стены, за которой и жили летучие мыши. Я слушала их с утра. Маленькие, как выяснилось при личном осмотре позже, они устраивались на ночлег все вместе, как черные тряпицы, развешанные случайным порядком. Звуки вечера добирались до места моей ночевки не сразу, сначала исчезал свет, как песок из верхней части часов, незаметно вытекая "в никуда", он оставлял меня с моей своенравной близняшкой и давал сигнал цикадам для начала песен. Менялось все, главное запах. Его лучше было ощущать с балкона. Путь, которым я туда попадала, четко определяла занятость прилестничной кровати. В случае занято я пользовалась окном, иначе дверьми, расположенными напротив ее. Столь потрескавшиеся створки были почти меховыми, выпуская вас на каменный прямоугольник балкона, издавали вздох, жалея не то о вошедшем, не то о вышедшем … Чем ближе было солнце, тем сильнее разница утро, день и вечер. Это было совершенно ближайшее. Утро я видела редко, только нелепостью случая не заснув, могла я оказаться здесь. Видеть игру цвета в пятнашки, облаков, не выбеленных солнцем. И этот солоноватый запах с моря и утренняя тишина, здесь … над всем миром, когда видны верхушки и даже крыши редки и … кажется, все легко и ноги не чувствуют, на мгновение, пола и … неба касаешься щекой … День все уплощал. Нити, натянутые для сушки подсиненных простыней, солнце отражало нотным станом на бетон. Запах лака с разложенного шезлонга подавлял птиц и была какая то мирная томность в перевзмахах ткани и тени, стремящейся ускользнуть от тебя. … я проводила у моря день. Редко, заходила после … холодное молоко и книга. Все что оставалось от моря я отдавала словам. Вечер приходил с цветочной влагой и серой вуалью, ночником зажигая звезды, он давал звуки и отбирал цвета, выменивая их на тени. Мои знакомые мыши улетали незамеченными, только изредка можно было угадать их силуэт, хотя это могли быть и чужие … Озаботившись путем их выхода в ночь, не один раз я совершала экскурсию по темному чердаку, полного запахов и непонятных вещей из прошлых жизней.
За приоткрытыми занавесками, в которые упирался взгляд осилившего коричневую часть лестницы начинались тайны. Часы, без механизма, старые шляпы в коробках, сундуки к которым не нужен ключ и у всего были свои истории. Большие деревянные балки перекрытий, в жару пахнущие смолой … сколько лет прошло, а запах все приходит. Лучи света, наполненные пылинками похожи на нити от огромного свитера, оставленного на растерзание времени. Не боясь темноты, даже совсем маленькой могла просиживать здесь часами, разговаривая с выдуманными ведьмами и "ни откуда" зная, что меня защитят, что бы не родилось в моей голове, защитят даже от моих же фантазий. Я на чердаке научилась слушать. Когда старые вещи привыкают к тебе они говорят … наверно. Темно. Я не жаловалась на духоту, интересно было всегда, словно за спиной предметы менялись местами и … можно было все начинать исследовать заново. У дальней стенки было единственное не случайное нагромождение коробок, там был путь "из…". Взойдя на верх (только не говорите взрослым), можно было, перейдя на чужую половину дома, выбраться на улицу, в обход скучающих половиц, ключей и лестниц. Кому было дело … а я любила гулять. Ночь, обостряла запахи. Не пробовала, но уверенна, с закрытыми глазами, безошибочно, только по запаху могла назвать часть сада в которой нахожусь. Если идти в большую беседку от ступеней, ночью бывших звонкими для босых ног, то последовательность цветов была постоянной. Не имея склонности запоминать по названиям, помню как фотографии. Восхитительные розы, темневшие от солнца, предваряли нечто лохматое, большое с маленькими, как колпачки от фломастеров, оранжевыми колокольцами соцветий на толстых зеленых трубах. Три. Перед ними были маленькие красные, с ноготок, розы, оплетшие штакетник. Дальше, пропуская желтые, шли розы любимого, не возможного цвета, называемого лососево-розовый, такие тонкие, что не понять, как держали свои гордые бутоны. На углу, колючей гравиевой дорожки была семейка флоксов с моим именем, без иллюзий причинности (так звали не только меня, но и бабушкину дочь) я с ними мирилась. За ними же, в тени дома были единственно там видимые цветы, розовые калы. Не описать … они там просто были. Напротив, через умывальник, был душ. К вечеру вода в нем прогревалась и можно было без опасения, ледяных капель, непонятно как уживающихся с плавящим солнцем, открыть кран. Дальше жила малина, не много, но всегда. Овощи напротив привлекали слабо, хотя для помидоров я прятала непромокаемую солонку, не понимая, как можно есть это "так".
Большая беседка, скрывавшая от небесного любопытства стол, была в центре, между флоксами и помидорами. Там собирались посторонние отдыхающие, жившие в цокольном этаже, с ними я общалась до появления собственных знакомых из местных, тойсть, не долго. О чем бы нам можно было говорить, они приехали посмотреть на море, я - поговорить с ним …
По другой стороне дорожки жили: гвоздики в старой кастрюле с отпаявшейся ручкой, какая-то, похожая на крапиву трава, с фиолетовыми листьями. Чайные розы, кремового цвета (почему чайные?). Самостоятельные, розовые малютки маргаритки. Цветы с не выговариваемым именем, на грани черного, после отъезда бабушки они умерли первыми, скучали … Оранжевые, красные, бордовые, белоснежные и снова чайные (другой сорт), розы сменяли друг друга до, уже упомянутых гербер.
Если смотреть на ворота изнутри дом будет по правую руку, не там где сердце. Неправда. Он внутри, он только там и остался сейчас … не понять мне, не поверить от невозможности "принять на уровне - да" что там чужие. Знаю, что сломали печку, вижу, закрыли балкон, нелепой крышей, они … (не оборачиваться!) … они закатали ее розы асфальтом, убили виноград …
Медленно, как в масле, переставляя ноги, мимо ступеней …
- Когда выносили рояль, задели за перила … и … он заплакал …
- да?
- было больно …
- и горячо.
- да
Еще пройти не много, шагов двадцать. Тени уже нет, да и босякам зачем, когда по гладкому, не живому … Калитка с зелеными петлями полузакрыта, большая часть да, маленькая нет … нет? Створка крениться … и … закрывается передо мной. Детство не отпускает. Глаза вниз, на небо и потом опять вниз. Резко, что бы без слез … положила руку на большую часть, ведь это много, отдать ТАК много … от себя, с силой, как живое прочь … второй раз за сейчас, ладонью открывая путь … тихо …
и только петли вослед
- горе, горе, горе …
26 января 2003г. 7:34 утро
… остановка … двадцать семь шагов … и … рукой можно дотронуться до старого дерева, оплетенного лианой … поворот … дорожка уходит чуть ниже … здесь.
На ощупь шершаво, на взгляд серо, с зеленоватыми подтеками мха, на запах тихо.
И маленькая табличка, называющая детство, номер не виден, я знаю, но и ни кто, может быть, больше. Большие каменные опоры, покрытые мраморной крошкой, так незыблемо, так невероятно, что они то все еще стоят, а вокруг уже иное … петли покрашены зеленым, удивительно стойкий цвет, даже трава к моему приезду уже выгорает, а петли всегда зеленые, почему-то запомнилось
Дверцы на калитке разные, одна всегда закрыта, бо’льшая, сколько бы людей не приходило, может она и не открывается совсем … попробовала, … нет, открывается, и даже не скрипит, кому бы это в голову ее смазать …
Тень … тень и запах винограда, здесь так всегда, под ногами камушки, я любила чувствовать это ступнями, я потому ходила босой. Всегда прохладная тропа контрастом к раскаленному камню улицы, с которого настойчивое солнце стерло цвет. Жгуты виноградных душ тянутся вверх, надо мной они переплетаются причудливыми пальцами, рождают запах листа. Я почти ни когда не заставала винограда, было рано … тогда было рано, как это объяснить сейчас, кому …
Черная земля, зажимающая дорогу сквозь, виноградные истории. Здесь, может чуть левее мы нашли котенка, рыжего, всего перемазанного. Он может быть и сейчас живет где-то, сколько живут кошки? … Там, дальше, если отодвинуть доску в заборе, можно протянуть пальцы к соседским помидорам, уж и не помню, зачем они нам были нужны … Помидоры из всей компании ела только я, а таскали мы их столько, словно для маленького завода … с другой стороны дорожки, такая зеленая трава для букетов, только моя начитанная бабушка могла запомнить, как она называется, вообщем, только она ее и пользовала. На столе в гостиной жили букеты, в большой хрустальной вазе, разные, разные цветы … было из чего выбрать … было. Как много прошлого на таком маленьком лоскутке не верной формы.
Там, куда добиралось солнце, под листом жести жили пауки. Я, маленькой, из всех сил, старалась их не бояться, позже все получилось почти не интересно, забыла … с длинными ногами, коричневые - трое и ниже, почти и у земли, еще мохнатая пара. Смотреть на то, как они расчетливо тянут паутину можно было часами, наверно, хотя хватало меня минуты на три, может пять, хотя наверно все-таки на три. Иногда, из чувства восхищения, приносила им "жертву" и, подобострастно, вкладывала ее в созданную ткань. На моих глазах они никогда не ели, тактично уходя, я проводила рукой по кусту гортензии, кустам … с яркими, разноцветными шарами четырехлистных цветов, говорят они без запаха. Не правда. Когда солнце касается цвета, у него всегда есть запах … у них был синий.
На другой стороне жили ромашки, их звали герберы, но не я … желтые по краям бархатно-коричневые в середине, большие, не похожие на подсолнухи. Проходя мимо, я улыбалась им и кивала головой, подчеркнуто вежливо, без реверансов, четкий кивок, как слово "да".
Мне бы повернуть налево и увидеть ступеньки, ведущие в дом, но "который час? … да, рано еще", лимонно желтые, из тончайшего воска, лепестки на длинных, с острыми листьями стеблях "знаете, они открываются ровно в 21.30 … да, да, прямо на глазах … им, уверяю вас, все равно, верите вы или нет". Серое основание дома, отличный фон, вечером похоже на кукольный театр, тихо и волшебно …
Выше дом светло-серый, солнце позволило ему оставить немного теней в глубине. Здесь … всем управляет солнце. Ступени, покрытые мозаикой трещин от его шагов, перила, хранящие его тепло прикосновений. Причудливый рисунок от ступеней в верх, кованный, его красили столько раз, что некоторые детали совершенно потерялись, не то синий, не то зеленый цвет, ни когда не отвлекал, настолько, что уточнить … не у кого.
Ступеней помню точно девять, потому и запомнилось не то не се… Верхних пара еще прохладные, а нижние натертые солнцем горячие не наступить, так всегда. Вечером на нижних всегда кто-то сидит. Кот лежал все время по середине, скрупулезно выбирая пятую или четвертую, остановившись, он вытягивался по всей длине, придирчиво оглядывая перешагивающих через него, от солнца прикрывая мордочку лапами. Кот был рыжим. Из той породы, которая при своей медлительности успевает поучаствовать во всем. Меня он больше всего любил с книжкой Конан Доила на коленях, приходил и безапелляционно ложился сверху, прекращая доступ моего зрения к тексту. Мы с ним редко разговаривали, да и зачем, понимая с полуслова, иногда вместе пили чай, слушали бабочек. Однажды, … ладно, потом расскажу … миска с его едой, в основном рыбными котлетами, покупаемыми мной в холодном магазине "океан" стояла на верху крыльца. Ел он капризно, оценивая еду на "достойная" и "что за гадость…" во втором случае, распылял ее по окружению. Больше всего страдал коврик и листья сирени. Этот куст рос здесь исторически, служил ключницей. Когда из дома уходили все, колечко с двумя ключами, вешали на ветку. Они были Большой и Маленький, не похожие близнецы, потому как они от одной двери, но один "внутри", другой "снаружи". Так и жили рядом, не давая войти собрату, раз уж он первый. Сирень как цветет я не видела, но знала, что цветет, у бабушки все цвело наперебой, такая она была …
Козырек, закрывающий крыльцо был наклонным, а дверь была одна.
Белая, многокрашенная, с трещинами, стягивающая колоны двумя маленькими окошками сверху. Два поворота по часовой стрелке. Дальше я все знаю на ощупь.
Подождите … и я подожду, немного … там тихо, не надо шуметь, я все расскажу сама, слышите, даже петли не скрипят. На краю гвоздь для той самой пары с кольцом, выше тот, кто включает свет, когда ночью ... Не надо трогать.
Под ногами было оранжевым не всегда, но я только этот цвет помню. Она говорила: "ты совершенно не умеешь мыть пол". Я и не умела. Четвертая с краю половица, скрипит тоненько, остальные молча. Три двери одно окно, это через него я смотрела как Рыжий, странным образом здесь всегда оставались только рыжие коты, охотился за воробьями и ловил, что уж он с ними делал дальше, я не хотела знать.
Верандой это помещение на самом деле ни когда не называлось, говорилось: "там", как уж мы понимали друг друга … не важно. Там был старый комод, почти древний, он давал приют самым несвязанным вещам. Верх, обычно был завален пустыми банками, этажом ниже жило варенье, а здесь у них была пауза, типа санатория, солнечные ванны, и т д. … на прочих полках уживалось разнообразие мелочей, не буду перечислять, но что бы мне ни понадобилось, оно могло оказаться там. На окне сушились черные сухари для кваса, который почти ни когда не готовили. Напротив коричневого старца, с потрескавшейся полировкой и разными жителями, была синяя дверь, ей пользовалась только я и только ночью. Сама, налаживая с ней отношения, то запирая, то оставляя открытой, временами, просто касаясь ручки и никогда не отдавая ключа ни кому.
Третья, блестящая, белая дверь на кухню, самое оранжевое место во всем доме, была всегда открыта, совершенно всегда. Место еды, кухня. Кот обычно сидел под умывальником, я у квадратного стола, стоящего в центре, бабушка была у плиты. Готовила она по необходимости, по возможности разнообразя наше поклонение кабачковой икре и горбушкам. На окне шторы были изогнутым силуэтом. А за окном начиналась другая земля. Все было очень похоже, но, солнце туда приходило в иное время, цветы там не жаловали и жила там другая, похожая девочка, причем, жила всегда а не приезжала на лето. Правее был холодильник, "не открывать на долго" и дальше набор ящиков и полочек на черных ножках. За стеклянными дверцами были чай, сахар и не вкусный кофе, а на остальной территории жили тарелки, странным несоответствием путавшие при попытке накрыть на стол. В углу была печь, ее кормили углем в мое отсутствие, зимой. Кастрюли и прочая утварь толпилась на черной части верха, на блестящей трубке висели совки, кочерга и что-то напоминавшее клещи или гигантские ножницы, предметы, пугающие, если не знать, что в этом доме не могло быть ни чего страшного. Просто не могло быть.
Дверь со стеклянными ручками, открытая одной своей частью, вела в гостиную, самую большую комнату, где жили книги, расхаживающие по всему дому, но неизменно возвращавшиеся обратно, под строгими взглядами хозяйки. Комната огромного потолка, как сказать по-другому … лепнина, мягкие углы, столько воздуха, ду’хов … Лампу не помню, была, но какая … Стены покрашены пастельным бархатом и язык кафельной вставки, чуть желтоватый. Торшер обнимал кресло своим светом из-под бахромы, читать в нем не удобно, можно смотреть телевизор, но на это времени не хватало. Красное дерево переплетением рук создало книгам дом, оно росло так долго, что прикоснулось к потолку ладонями. Выше, где гнезда бы, шептали энциклопедии, ниже судачили собрания сочинений, журналы жили внизу, ограждая себя от посторонних створками дверей, там же обитал утюг, угрюмый, редко востребованный предмет, завернутый в выгоревшую голубую ткань. Чувствовал ли он себя птицей, как узнать … В дупле переплетений жил приемник, большой, неуклюжей птицей, можно было включить его лампы и, проснувшись, он, ворчливо потрескивая, настраивался на разговор.
Окна многослойно закрывали шторы и циновки, одни от солнца, другие от циновок. Между ними жила горка. С выпуклыми створками, забранными стеклами, в которые таращились рюмки, графины и прочая настольная разность. За окнами были розы. Нет. Там были разные цветы, но разве можно было видеть другие, когда розы были настолько живыми и их было столько разных. Удивительно, как они уживались сами с собой, каждая - королева и никаких споров, интриг. Спокойное знание уникальности. Разные, но равные. Поучиться бы у них, да все спешила … Из этих окон не смотрели. Просто знали о цветах и жили внутри. И только Grand Elizabet кремовая, с круглыми бутонами на сильных стеблях была самой высокой, выделенная в любимицы она заглядывала в окно сама, заполняя вид своими многочисленными главами, полными осознанного величия, глядела на входящих сквозь. У ее окна стоял рояль. Можно сказать в углу комнаты, но не скажу. Похожий на лошадь, привезенный из Германии, с пожелтевшими клавишами, молчал. Играли редко. Сорванные переездами петли не позволяли открыть и потому верх использовался как стол. Лежали ноты, пыльные листья из времени "раньше", стояла ваза, пустой. Он был у окна. Над струнами и молоточками парила бабочка пюпитра. Иногда клавиатуру закрывали. Невозможность игры побуждала к любым действиям, я сидела на стуле рядом, было не очень удобно, но хотелось сопричастности. Этот инструмент до сих пор для меня олицетворение дома, той части, которая не связанна со мной, не мной рождена, была уже … Портреты над ним знали все. Черно-белые лица смотрящих казались умны. Не всех запечатленных я знала лично, но раз им дали место здесь, значит, были достойны. Один из них - мой отец, его фотография была бо’льшей.
Дверь в маленькую комнату обрамляли серебристые гардины с кистями в тон занавескам, величественно и скромно. На деревянном карнизе большие кольца держали тяжелую ткань. Все в этой комнате было из красного дерева, кроме рамы зеркала, стоящего между дверьми. Мелкие предметы, заполняющие верхнюю часть тумбы, набитой театральными вещицами типа пудры и шпилек, не обращали на себя внимания. Зеркальное лицо отражало стол с толстыми ножками, полускрытыми скатертью. Вечный участник застолий, он мог бы многое порассказать, но он не разговаривал ни с кем, разве иногда напоминал о своем возрасте скрипучим вздохом. Не большой, огромный. Даже по узкому краю не дотянуться до "напротив", если разложить его целиком, мог, наверно, войти в мою комнату.
Но входила в нее только я. Даже бабушка, позволяя принадлежность, просила меня вынести от туда понадобившееся. Самая маленькая комнатка в доме, переживавшая со мной все обрушиваемое на мою голову мной же. Терпеливо ждала моего возвращения и, кажется, улыбалась нашей встречи. Совершенно сквозная, она постоянно теряла эту свою изначальную особенность. Два окна, две двери в таком маленьком мире. Только желтый шкаф отвоевал здесь место, а может быть, тяжесть вещей, заполнивших его прошлым, лишало возможности к передвижению. Остальные стены состояли из входов и выходов. Внутри, двери были светло-голубые, как и стены, с той только разницей, что стены были побелены, и от того пастельность чуть съедала цвет. Чтобы задержать солнце, вероятно, одно окно, в случае свободы, выходившие бы на лестницу, закрыли ковром. Вторую дверь я сама закрывала, иногда. Оставшееся окно, в противоречие соседним, использовалось мной и моими друзьями, как по назначению, так и нет. Оно было и дверью и глазами. Увидеть ночью силуэт заглядывающего ко мне было не удивительным, а, порой, долгожданным, с предварявшем, поглядывающим на часы, ожиданием. Старая лампа на столике у не примечательной кровати, имевшая своего двойника наверху, читала со мной короткими ночами. Много, сумбурно. Деля место с привычной тарелочкой с пирожным, кто тогда заботился о фигуре … она кивала головой от усталости, но вынуждена была освещать меня до утра. Иногда, освобождая ее ночью, я выходила на веранду. Сколько, помниться, мастерства нужно было, что бы уговорить половицы молчать, но подняться беззвучно наверх … вот был искусство!
Оранжевая, до середины, лесенка, берущая начало у комода, вела к чердаку. Там жили летучи мыши, там жила и я … по яркой, более крутой части подняться тихо было возможно. Дальше, через за ненужностью, распахнутыми дверьми, начиналась коричневая часть. Щели, таившиеся в треугольнике стен, позволяли слушать кухню, да и меня ей. Беспощадно скрипящие ночью, в светлое время, казалось успокаивались и пропускали беззвучно. Нет, я ни когда не боялась замкнутых пространств, часами просиживая на жестких ступеньках, закрыв, не поддающиеся ключу, двери, читала, в обнимку с картонной коробкой кукурузных палочек. Прячась "ни от кого", днем искала там прохлады. Ночью старалась избегать. Пол жилой части, устланный выгоревшим линолеумом, обжигал в жару и придавал привкус воздуху, стоящему у дверей, ведущих на балкон. Старая кровать, занятая только ночью в период приезда "всех", большей частью была свободна, завалена журналами и неуютна. Раздвижной дверью отделялась от остального мира комната, в которой я прочитала лучшие книги, здесь я и жила.
Без ручки, дверь двигалась тяжело, но зарыв ее, я отделяла ту жизнь и эту. В пустой, маленькой комнатке с наклонным потолком, двустворчатым окном и почему-то (зачем?) двумя кроватями все было моим. Кукольными, так я, ни когда не жаловавшая эти игрушки, определила бы, пожалуй, предметы, оказавшиеся здесь. Двухстворчатый шкаф с серединным зеркалом, подернутым трещинами амальгамы, с права ящики, с лева вешалка, был предметом пустым. Что я могла повесить на его плечи … футболку. Вся имеющаяся одежда, прекрасно уживалась на паре разнорожденных стульев и "другой кровати". Лампа близнец имела собственный взгляд на мир и не считалась с остальными, гордо запрокинув в потолок чепец плафона, не испускала свет на меня, а отражала его от потолка (к слову, так было удобно обоим). Кровать, не позволявшая читать на животе, была у стены, за которой и жили летучие мыши. Я слушала их с утра. Маленькие, как выяснилось при личном осмотре позже, они устраивались на ночлег все вместе, как черные тряпицы, развешанные случайным порядком. Звуки вечера добирались до места моей ночевки не сразу, сначала исчезал свет, как песок из верхней части часов, незаметно вытекая "в никуда", он оставлял меня с моей своенравной близняшкой и давал сигнал цикадам для начала песен. Менялось все, главное запах. Его лучше было ощущать с балкона. Путь, которым я туда попадала, четко определяла занятость прилестничной кровати. В случае занято я пользовалась окном, иначе дверьми, расположенными напротив ее. Столь потрескавшиеся створки были почти меховыми, выпуская вас на каменный прямоугольник балкона, издавали вздох, жалея не то о вошедшем, не то о вышедшем … Чем ближе было солнце, тем сильнее разница утро, день и вечер. Это было совершенно ближайшее. Утро я видела редко, только нелепостью случая не заснув, могла я оказаться здесь. Видеть игру цвета в пятнашки, облаков, не выбеленных солнцем. И этот солоноватый запах с моря и утренняя тишина, здесь … над всем миром, когда видны верхушки и даже крыши редки и … кажется, все легко и ноги не чувствуют, на мгновение, пола и … неба касаешься щекой … День все уплощал. Нити, натянутые для сушки подсиненных простыней, солнце отражало нотным станом на бетон. Запах лака с разложенного шезлонга подавлял птиц и была какая то мирная томность в перевзмахах ткани и тени, стремящейся ускользнуть от тебя. … я проводила у моря день. Редко, заходила после … холодное молоко и книга. Все что оставалось от моря я отдавала словам. Вечер приходил с цветочной влагой и серой вуалью, ночником зажигая звезды, он давал звуки и отбирал цвета, выменивая их на тени. Мои знакомые мыши улетали незамеченными, только изредка можно было угадать их силуэт, хотя это могли быть и чужие … Озаботившись путем их выхода в ночь, не один раз я совершала экскурсию по темному чердаку, полного запахов и непонятных вещей из прошлых жизней.
За приоткрытыми занавесками, в которые упирался взгляд осилившего коричневую часть лестницы начинались тайны. Часы, без механизма, старые шляпы в коробках, сундуки к которым не нужен ключ и у всего были свои истории. Большие деревянные балки перекрытий, в жару пахнущие смолой … сколько лет прошло, а запах все приходит. Лучи света, наполненные пылинками похожи на нити от огромного свитера, оставленного на растерзание времени. Не боясь темноты, даже совсем маленькой могла просиживать здесь часами, разговаривая с выдуманными ведьмами и "ни откуда" зная, что меня защитят, что бы не родилось в моей голове, защитят даже от моих же фантазий. Я на чердаке научилась слушать. Когда старые вещи привыкают к тебе они говорят … наверно. Темно. Я не жаловалась на духоту, интересно было всегда, словно за спиной предметы менялись местами и … можно было все начинать исследовать заново. У дальней стенки было единственное не случайное нагромождение коробок, там был путь "из…". Взойдя на верх (только не говорите взрослым), можно было, перейдя на чужую половину дома, выбраться на улицу, в обход скучающих половиц, ключей и лестниц. Кому было дело … а я любила гулять. Ночь, обостряла запахи. Не пробовала, но уверенна, с закрытыми глазами, безошибочно, только по запаху могла назвать часть сада в которой нахожусь. Если идти в большую беседку от ступеней, ночью бывших звонкими для босых ног, то последовательность цветов была постоянной. Не имея склонности запоминать по названиям, помню как фотографии. Восхитительные розы, темневшие от солнца, предваряли нечто лохматое, большое с маленькими, как колпачки от фломастеров, оранжевыми колокольцами соцветий на толстых зеленых трубах. Три. Перед ними были маленькие красные, с ноготок, розы, оплетшие штакетник. Дальше, пропуская желтые, шли розы любимого, не возможного цвета, называемого лососево-розовый, такие тонкие, что не понять, как держали свои гордые бутоны. На углу, колючей гравиевой дорожки была семейка флоксов с моим именем, без иллюзий причинности (так звали не только меня, но и бабушкину дочь) я с ними мирилась. За ними же, в тени дома были единственно там видимые цветы, розовые калы. Не описать … они там просто были. Напротив, через умывальник, был душ. К вечеру вода в нем прогревалась и можно было без опасения, ледяных капель, непонятно как уживающихся с плавящим солнцем, открыть кран. Дальше жила малина, не много, но всегда. Овощи напротив привлекали слабо, хотя для помидоров я прятала непромокаемую солонку, не понимая, как можно есть это "так".
Большая беседка, скрывавшая от небесного любопытства стол, была в центре, между флоксами и помидорами. Там собирались посторонние отдыхающие, жившие в цокольном этаже, с ними я общалась до появления собственных знакомых из местных, тойсть, не долго. О чем бы нам можно было говорить, они приехали посмотреть на море, я - поговорить с ним …
По другой стороне дорожки жили: гвоздики в старой кастрюле с отпаявшейся ручкой, какая-то, похожая на крапиву трава, с фиолетовыми листьями. Чайные розы, кремового цвета (почему чайные?). Самостоятельные, розовые малютки маргаритки. Цветы с не выговариваемым именем, на грани черного, после отъезда бабушки они умерли первыми, скучали … Оранжевые, красные, бордовые, белоснежные и снова чайные (другой сорт), розы сменяли друг друга до, уже упомянутых гербер.
Если смотреть на ворота изнутри дом будет по правую руку, не там где сердце. Неправда. Он внутри, он только там и остался сейчас … не понять мне, не поверить от невозможности "принять на уровне - да" что там чужие. Знаю, что сломали печку, вижу, закрыли балкон, нелепой крышей, они … (не оборачиваться!) … они закатали ее розы асфальтом, убили виноград …
Медленно, как в масле, переставляя ноги, мимо ступеней …
- Когда выносили рояль, задели за перила … и … он заплакал …
- да?
- было больно …
- и горячо.
- да
Еще пройти не много, шагов двадцать. Тени уже нет, да и босякам зачем, когда по гладкому, не живому … Калитка с зелеными петлями полузакрыта, большая часть да, маленькая нет … нет? Створка крениться … и … закрывается передо мной. Детство не отпускает. Глаза вниз, на небо и потом опять вниз. Резко, что бы без слез … положила руку на большую часть, ведь это много, отдать ТАК много … от себя, с силой, как живое прочь … второй раз за сейчас, ладонью открывая путь … тихо …
и только петли вослед
- горе, горе, горе …
26 января 2003г. 7:34 утро