Зайка
Десять лет назад я переехал жить в Красноярск. Иногда полезно вспоминать, что к чему и почему.
ЗАЙКА
Так мы друг друга называли - зая, зайка. «Зайка, купи что-нибудь для чистки раковины». Покупаю губки, набор за червонец. «Блин, я имела в виду, типа «Золушку». Губку я уже купила!» «Ну хорошо, куплю завтра. Чего из этого трагедию делать». «В смысле трагедию! Я что, по-твоему, истеричка?»
Нет, истеричкой она не была. Не больше, чем любая другая женщина.
Мы странно встретились. Было лето, не было горячей воды во всем городе, я из принципа не брился. Тебя это не портит, сказала она при первом знакомстве. Потом мы легли в постель, в сумраке блеснули ее белые ровные зубы, и сердце у меня екнуло.
Затем она надела мою майку и принялась наводить порядок в ванной, потом на кухне… Я смотрел на ее голые ноги, мне было хорошо. Я дал ей свой номер телефона. Так все началось.
Довольно быстро она заставила меня побриться. Где-то валяется исторический снимок - я сбриваю трехнедельную щетину. В пене, с испуганным глазом, профиль.
Первое время мы много занимались любовью и много разговаривали. Ходили в кино. Боевики ей нравились больше, чем комедии. А вот «Госфорд-парк» с субтитрами просто вывел из себя. Она не понимала, как это можно смотреть фильм, в котором все говорят по-английски, и надо все время коситься вниз, на бегущие строки субтитров. Восемнадцатилетняя девчонка из Черемушек, странно было бы, если бы она пришла в восторг.
Книг, газет, журналов она не читала принципиально. Исключение делала только для Стивена Кинга. Да как-то раз, уже гораздо позднее, я ей подсунул старый номер «Космо». Мы сидели за кухонным столом и тестировали наши отношения. «То ты гоняешься за ним, то он за тобой» - ей такой вариант ответа показался правильным. Хотя я что-то не припомню, чтобы она за мной гонялась. Вот я - да.
Я был первым, кто ее ударил. И первым, кто подарил ей цветы.
Тахта в нашей второй квартире была какая-то горбатая и воняла. Жесткая была тахта. Да и мы ее чуть не прикончили. Нам обоим еще нравилось трахаться. Вернее, ей только-только начало нравиться трахаться со мной. После любви она не выпускала меня из себя. Мечтала вслух, как бы оторвать у меня «эту штуку» и носить ее внутри. Один раз устроила мне сцену из «Девяти с половиной недель», с мороженым, размазанным по моему животу.
Еще из нашего первого и, надеюсь, последнего лета воспоминание: раннее утро, она недавно вернулась, она спит на узком диванчике, в квартире, несмотря на ранний час, уже невыносимо жарко. Лето 2002-го было жарким. Я сижу рядом с нею, на краю, с кисточкой и листом, макаю кисточку в баночку на полу. Я пишу ее портрет. Пьяной, накрашенной, спящей. Мне было жарко и противно. Я любил ее и хотел задушить, прикончить. Странный получился портрет - и быстро получился, никто потом не верил, что он написан от силы за час.
За лето мы поменяли три квартиры. Последняя, с евроремонтом, выходила евроокнами прямо на Енисей, под нами разворачивались корабли. А в подъезде сидела консьержка. Денег тогда у меня хватало. Я отправил ее учиться на курсы. И она эти курсы благополучно закончила, устроилась на работу - надеюсь, работает и сейчас. Она была очень талантлива, все схватывала на лету. Я рисовал - и она как-то между делом намалевала гуашью две картинки, абсолютно ни на что не похожих. Сочиняла стихи - нескладные, восхитительно неправильные, с двумя-тремя настолько странными образами, что становилось не по себе. «Мои слезы на щеках оставляют царапины». «Моя любовь как кубики цветного льда». Чего ей всегда не хватало, так это воли поступать по-своему. Всегда находился кто-то, чтобы запудрить ей мозги, сбить с панталыку, уволочь на какую-нибудь пьянку. Пьянство было для нее катастрофой, что она и сама понимала. Отмечала день рождения какой-то своей родственницы в кафе - мало того, что родные пропили все ее деньги, так она еще и зонт свой любимый потеряла, черный с серебристой изнанкой. Сколько мы потом искали точно такой же, но так и не нашли.
Ее сестры, мать, брат и до определенного момента подруги - это было святое. Если брата грозили побить, она брала такси и мчалась в Черемушки. Если сестра звала в гости, чтобы пропить ее деньги, отказаться она не могла. Ее подруги - это отдельный разговор…
Одевалась она ярко до вульгарности, и выглядела ярко. Была временами красива. На некоторых сохранившихся фотографиях она просто прекрасна. Так мне кажется. Но я знаю, что это случайность, потому что в жизни она не была ни прекрасной, ни даже красивой. У нее была почти идеальная фигура, 90-60-90, по ее словам, все же остальное было не лишено нюансов. Волосы не слишком густые, грудь не слишком упругая, голос… Голос был приятный, и этот ее тихий смешок. Но что она говорила этим голосом и как она говорила! Временами она почти не употребляла матерных слов, но это бывало редко. Переспрашивала так: «В смысле?!» От этого «В смысле» у меня тут же портилось настроение. Негативные эмоции, помимо мата, она выражала универсальным «Я в шоке». Или просто: «В шоке». Иногда ее пробивало на эпические повествования о своей тяжелой жизни. Жизнь, что там, действительно была тяжелой. Какой она могла быть у жительницы Черемушек? Мне не нравилось то, что при любых раскладах она получалась вроде как жертвой. И я ей об этом говорил. Произносил целые речи. С жаром, со страстью убеждал, что все зависит только от самого человека. Рассказывал, что у меня тоже не всегда все было безоблачно. Сколько раз я начинал с нуля. В этом, конечно, было много лукавства - мне, мальчику из хорошей семьи, начинать с нуля значительно проще. У меня больше знаний, богаче словарный запас, у меня внешность приличного мальчика, интеллигента. С такой внешностью не пропадешь нигде, кроме армии и зоны, а я не был ни там, ни там.
Как-то мы, отужинав в баре «Космос», возвращались домой по темной и кривой улице Железнодорожников. В квартале от дома стоял круглосуточный ларек, этой ночью возле него торчали гоблины. Они были пьяные, темные, злые. Мы прошли мимо, и один из гоблинов начал истошно вопить: «Перепутала! Перепутала!» - а второй боднул меня головой в плечо. Не оборачивайся, сказала она и сильнее сжала мою руку. Мы прошли. Она долго материла гоблинов, которые даже девчонок себе снять не могут - классово близких ей ребят, между тем. Должно быть, это действительно смотрелось странно - восемнадцатилетняя она и я, на пятнадцать лет старше. Периодически в разных присутственных местах мы ловили на себе недоуменные взгляды. Ей и мне это нравилось. Но по разным причинам.
Можно было бы сказать, что мы гордились друг другом, вот только она собой гордилась, собой - а не мной. Меня она «любила».
Аффектации в этой ее любви было процентов девяносто, если не все сто. Однажды она чуть не выбросилась из окна - после того, как я ее ударил. Я сильно ее ударил, она отлетела и еще стукнулась головой об косяк. Это произошло так, как это всегда со мной происходит - когда любимая женщина говорит невозможные, оскорбительные слова, и нет другого способа справиться с острой, огромной тоской, которая тут же наваливается на тебя, кроме как взять и ударить и потом смотреть на свою тяжелую, набухшую венами руку, удивляясь, какая она, оказывается, тяжелая.
Когда мы прощались в сентябре, я плакал, обняв ее, она меня успокаивала. Затем она уходила по мосту, я смотрел на нее, ладную, стройную, в джинсах и короткой синей куртке, она растворялась в темноте… А через два месяца она приехала ко мне за полторы тысячи километров, аккурат в мой день рождения. Мы прожили две недели, кажется. Вечером я звонил снизу, чтобы она сбросила ключи от подъезда. Открывалась форточка на третьем этаже, нежный и смешливый голос говорил: «Расскажи сказку!» Я озирался - двор был пуст и темен - и говорил быстро, что в некотором царстве-государстве жил-был колобок, а потом помер - ключи летели вниз…
Уехала она внезапно, совсем как в кино - я пришел вечером и увидел пустые полки, ее записку на столе. Записка была в стихах. Она просила прощения у «моего Бога» - то есть меня… Совершенно напрасно оставил я в холодильнике недопитую бутылку шампанского, вот что. Шампанское было в честь дня рождения и ее приезда, но много мы не выпили, я повлек ее далеко-далеко по коридору, через большую комнату, в маленькую комнату, на широкий диван, за стеной был тамбур, там грохотала железная дверь, а я сжимал ее бедра и входил в нее сзади, как она любила - со слезами восторга…
Да. И вот она уехала, оставив записку. Я сделал несколько малоосмысленных телодвижений, вроде метаний по вокзалу и допросов бармена из соседнего бара. Еще через пару недель меня уволили, и я целиком отдался своим картинкам, мазал пастелью, чиркал углем… Спать ложился часов в пять… Счастливое время. И очень плодотворное в творческом смысле. Возвращаясь домой, я смотрел вверх, на окна третьего этажа, не горит ли свет. Свет не горел. Приходилось включать самому. Подушка пахла ею, а ее уже не было. От этого у меня сделалась бессонница. Я ходил по опустевшей квартире и твердил, тряся головой, как старый еврей: «Зая… Зая…» И снова: «Зая… Зая…» И сделал ее портрет углем, хотя нет. На нее портрет не был похож, он был похож на Сонечку Мармеладову. Я обычно рисую с натуры, а тут такая тоска навалилась, я мазал углем чуть ли не наугад, с ожесточением и нежностью. Может быть, это лучший мой рисунок.
Она позвонила уже значительно после Нового года. Рассказала, что в поезде у нее, пьяной, украли сумку. Что она порезала руку (постоянно она себе что-то резала, прожигала, обрывала ногти). Что ее подставили. Что она довольна тем, что вернулась, потому что если бы не она, ее маму прямо с дня рождения увезли бы в психушку. Что у нее опять проблемы со здоровьем. Вот о чем она не говорила - это о том, что соскучилась по мне, или что ей жаль, что так получилось… Потом, да, говорила и это. А тогда я, услышав ее голос в трубке и осознав, что это именно ее голос, как-то ослаб ногами и сел на стул почти в обмороке. И слушал такой ее безэмоциональный, но такой все же родной голос. «Зая», - сказал я. Или не сказал? Или сказал потом? Не помню.
В общем, она опять начала звонить. Время от времени. «Алло, зая?» И мы опять говорили друг другу: «Я люблю тебя. - И я тебя», - перед тем, как положить трубку. И я высылал ей деньги. Немного. А потом взял и приехал в ее город. За полторы тысячи километров.
Я приехал утром. Принял ванну, побрился. Зашел в аптеку, вызвал такси, купил по пути белую розу. Взобрался на ее пятый этаж, позвонил. Она была в сером свитере, кажется. Она сказала «Зая!» и привалилась плечом к двери. Я вошел…
Потом все развивалось как-то очень быстро и плохо. Я снял квартиру, она перевезла ко мне свои вещи, работать уходила раньше меня, приходила позже. Иногда под хмельком. Денег у меня почти не было. Я сейчас живу на сто рублей в день, тут не разгуляешься. На 23 февраля она подарила мне бритву «Жиллет» и картонное сердечко с надписью «Мы всегда будем вместе!» Надпись показалась мне угрожающей. Вряд ли я хотел быть с нею вместе всегда. Я просто хотел быть с нею. Хотя по вечерам нам стало трудно общаться. Я начал спрашивать, как бы мимоходом, почему она так допоздна работает. Она начала, как бы мимоходом, на меня покрикивать. Мне это казалось нелогичным - если я Бог, то нельзя повышать голос, разговаривая со мной. Да даже если я просто зая…
Новости по телевизору (черно-белый не то «Рассвет», не то «Сатурн») мы смотрели молча. Потом по очереди принимали ванну. Через ночь делали секс. 8 марта я вымыл пол, приготовил ужин, купил ветку багульника, развесил по стенам свои рисунки. Она пришла поздно, сильно навеселе, опять ругала работу, куда-то звонила, потом начала краситься. Красилась она долго. Я спросил, куда это она собралась. Никуда не собралась, сказала она, просто так. И опять принялась куда-то звонить.
Я ушел на кухню курить, думать, что мы очень разные, что я тяжелый и скучный человек, что у нее от работы характер портится, и что это очень плохо, когда нет денег на дискотеку. И еще хуже - когда нет никакого желания на эту дискотеку идти. Мадонна надрывалась вовсю. На секунду возникла пауза, и в эту паузу я услышал: «Алло, зая…»
Я зашел в комнату. Она что-то пробормотала в трубку и опустила ее на рычаг.
Конечно, она звонила сестре. Конечно, мне послышалось. Алло, Ира! А не «Алло, зая!» Хочешь проверить? Позвони ей, спроси ее, кто ей звонил минуту назад! Что она, дура, звонить из дома, если бы даже у нее кто-то был?
Конечно, сказал я, будь ты трезвой.
Мой намек на то, что она пьяна, решил дело. Через полчаса все ее вещи были собраны. А я танцевал в комнате под музыку группы «Ленинград». Я ее не останавливал, потому что не хотел. И сунул в один из пакетов картонное сердечко с надписью «Мы всегда будем вместе!» Она сказала сквозь зубы: «Выброси его», и я порвал его и выбросил в мусорное ведро. И сказал вслед двери, уже закрывшейся: «Ты хотела сегодня уйти, и ты ушла. Только ты уже не вернешься».
Утром 10 марта меня разбудил телефонный звонок. Звонил ее брат. Я сказал, что она здесь больше не живет и я ничего о ней не знаю.
ЗАЙКА
Так мы друг друга называли - зая, зайка. «Зайка, купи что-нибудь для чистки раковины». Покупаю губки, набор за червонец. «Блин, я имела в виду, типа «Золушку». Губку я уже купила!» «Ну хорошо, куплю завтра. Чего из этого трагедию делать». «В смысле трагедию! Я что, по-твоему, истеричка?»
Нет, истеричкой она не была. Не больше, чем любая другая женщина.
Мы странно встретились. Было лето, не было горячей воды во всем городе, я из принципа не брился. Тебя это не портит, сказала она при первом знакомстве. Потом мы легли в постель, в сумраке блеснули ее белые ровные зубы, и сердце у меня екнуло.
Затем она надела мою майку и принялась наводить порядок в ванной, потом на кухне… Я смотрел на ее голые ноги, мне было хорошо. Я дал ей свой номер телефона. Так все началось.
Довольно быстро она заставила меня побриться. Где-то валяется исторический снимок - я сбриваю трехнедельную щетину. В пене, с испуганным глазом, профиль.
Первое время мы много занимались любовью и много разговаривали. Ходили в кино. Боевики ей нравились больше, чем комедии. А вот «Госфорд-парк» с субтитрами просто вывел из себя. Она не понимала, как это можно смотреть фильм, в котором все говорят по-английски, и надо все время коситься вниз, на бегущие строки субтитров. Восемнадцатилетняя девчонка из Черемушек, странно было бы, если бы она пришла в восторг.
Книг, газет, журналов она не читала принципиально. Исключение делала только для Стивена Кинга. Да как-то раз, уже гораздо позднее, я ей подсунул старый номер «Космо». Мы сидели за кухонным столом и тестировали наши отношения. «То ты гоняешься за ним, то он за тобой» - ей такой вариант ответа показался правильным. Хотя я что-то не припомню, чтобы она за мной гонялась. Вот я - да.
Я был первым, кто ее ударил. И первым, кто подарил ей цветы.
Тахта в нашей второй квартире была какая-то горбатая и воняла. Жесткая была тахта. Да и мы ее чуть не прикончили. Нам обоим еще нравилось трахаться. Вернее, ей только-только начало нравиться трахаться со мной. После любви она не выпускала меня из себя. Мечтала вслух, как бы оторвать у меня «эту штуку» и носить ее внутри. Один раз устроила мне сцену из «Девяти с половиной недель», с мороженым, размазанным по моему животу.
Еще из нашего первого и, надеюсь, последнего лета воспоминание: раннее утро, она недавно вернулась, она спит на узком диванчике, в квартире, несмотря на ранний час, уже невыносимо жарко. Лето 2002-го было жарким. Я сижу рядом с нею, на краю, с кисточкой и листом, макаю кисточку в баночку на полу. Я пишу ее портрет. Пьяной, накрашенной, спящей. Мне было жарко и противно. Я любил ее и хотел задушить, прикончить. Странный получился портрет - и быстро получился, никто потом не верил, что он написан от силы за час.
За лето мы поменяли три квартиры. Последняя, с евроремонтом, выходила евроокнами прямо на Енисей, под нами разворачивались корабли. А в подъезде сидела консьержка. Денег тогда у меня хватало. Я отправил ее учиться на курсы. И она эти курсы благополучно закончила, устроилась на работу - надеюсь, работает и сейчас. Она была очень талантлива, все схватывала на лету. Я рисовал - и она как-то между делом намалевала гуашью две картинки, абсолютно ни на что не похожих. Сочиняла стихи - нескладные, восхитительно неправильные, с двумя-тремя настолько странными образами, что становилось не по себе. «Мои слезы на щеках оставляют царапины». «Моя любовь как кубики цветного льда». Чего ей всегда не хватало, так это воли поступать по-своему. Всегда находился кто-то, чтобы запудрить ей мозги, сбить с панталыку, уволочь на какую-нибудь пьянку. Пьянство было для нее катастрофой, что она и сама понимала. Отмечала день рождения какой-то своей родственницы в кафе - мало того, что родные пропили все ее деньги, так она еще и зонт свой любимый потеряла, черный с серебристой изнанкой. Сколько мы потом искали точно такой же, но так и не нашли.
Ее сестры, мать, брат и до определенного момента подруги - это было святое. Если брата грозили побить, она брала такси и мчалась в Черемушки. Если сестра звала в гости, чтобы пропить ее деньги, отказаться она не могла. Ее подруги - это отдельный разговор…
Одевалась она ярко до вульгарности, и выглядела ярко. Была временами красива. На некоторых сохранившихся фотографиях она просто прекрасна. Так мне кажется. Но я знаю, что это случайность, потому что в жизни она не была ни прекрасной, ни даже красивой. У нее была почти идеальная фигура, 90-60-90, по ее словам, все же остальное было не лишено нюансов. Волосы не слишком густые, грудь не слишком упругая, голос… Голос был приятный, и этот ее тихий смешок. Но что она говорила этим голосом и как она говорила! Временами она почти не употребляла матерных слов, но это бывало редко. Переспрашивала так: «В смысле?!» От этого «В смысле» у меня тут же портилось настроение. Негативные эмоции, помимо мата, она выражала универсальным «Я в шоке». Или просто: «В шоке». Иногда ее пробивало на эпические повествования о своей тяжелой жизни. Жизнь, что там, действительно была тяжелой. Какой она могла быть у жительницы Черемушек? Мне не нравилось то, что при любых раскладах она получалась вроде как жертвой. И я ей об этом говорил. Произносил целые речи. С жаром, со страстью убеждал, что все зависит только от самого человека. Рассказывал, что у меня тоже не всегда все было безоблачно. Сколько раз я начинал с нуля. В этом, конечно, было много лукавства - мне, мальчику из хорошей семьи, начинать с нуля значительно проще. У меня больше знаний, богаче словарный запас, у меня внешность приличного мальчика, интеллигента. С такой внешностью не пропадешь нигде, кроме армии и зоны, а я не был ни там, ни там.
Как-то мы, отужинав в баре «Космос», возвращались домой по темной и кривой улице Железнодорожников. В квартале от дома стоял круглосуточный ларек, этой ночью возле него торчали гоблины. Они были пьяные, темные, злые. Мы прошли мимо, и один из гоблинов начал истошно вопить: «Перепутала! Перепутала!» - а второй боднул меня головой в плечо. Не оборачивайся, сказала она и сильнее сжала мою руку. Мы прошли. Она долго материла гоблинов, которые даже девчонок себе снять не могут - классово близких ей ребят, между тем. Должно быть, это действительно смотрелось странно - восемнадцатилетняя она и я, на пятнадцать лет старше. Периодически в разных присутственных местах мы ловили на себе недоуменные взгляды. Ей и мне это нравилось. Но по разным причинам.
Можно было бы сказать, что мы гордились друг другом, вот только она собой гордилась, собой - а не мной. Меня она «любила».
Аффектации в этой ее любви было процентов девяносто, если не все сто. Однажды она чуть не выбросилась из окна - после того, как я ее ударил. Я сильно ее ударил, она отлетела и еще стукнулась головой об косяк. Это произошло так, как это всегда со мной происходит - когда любимая женщина говорит невозможные, оскорбительные слова, и нет другого способа справиться с острой, огромной тоской, которая тут же наваливается на тебя, кроме как взять и ударить и потом смотреть на свою тяжелую, набухшую венами руку, удивляясь, какая она, оказывается, тяжелая.
Когда мы прощались в сентябре, я плакал, обняв ее, она меня успокаивала. Затем она уходила по мосту, я смотрел на нее, ладную, стройную, в джинсах и короткой синей куртке, она растворялась в темноте… А через два месяца она приехала ко мне за полторы тысячи километров, аккурат в мой день рождения. Мы прожили две недели, кажется. Вечером я звонил снизу, чтобы она сбросила ключи от подъезда. Открывалась форточка на третьем этаже, нежный и смешливый голос говорил: «Расскажи сказку!» Я озирался - двор был пуст и темен - и говорил быстро, что в некотором царстве-государстве жил-был колобок, а потом помер - ключи летели вниз…
Уехала она внезапно, совсем как в кино - я пришел вечером и увидел пустые полки, ее записку на столе. Записка была в стихах. Она просила прощения у «моего Бога» - то есть меня… Совершенно напрасно оставил я в холодильнике недопитую бутылку шампанского, вот что. Шампанское было в честь дня рождения и ее приезда, но много мы не выпили, я повлек ее далеко-далеко по коридору, через большую комнату, в маленькую комнату, на широкий диван, за стеной был тамбур, там грохотала железная дверь, а я сжимал ее бедра и входил в нее сзади, как она любила - со слезами восторга…
Да. И вот она уехала, оставив записку. Я сделал несколько малоосмысленных телодвижений, вроде метаний по вокзалу и допросов бармена из соседнего бара. Еще через пару недель меня уволили, и я целиком отдался своим картинкам, мазал пастелью, чиркал углем… Спать ложился часов в пять… Счастливое время. И очень плодотворное в творческом смысле. Возвращаясь домой, я смотрел вверх, на окна третьего этажа, не горит ли свет. Свет не горел. Приходилось включать самому. Подушка пахла ею, а ее уже не было. От этого у меня сделалась бессонница. Я ходил по опустевшей квартире и твердил, тряся головой, как старый еврей: «Зая… Зая…» И снова: «Зая… Зая…» И сделал ее портрет углем, хотя нет. На нее портрет не был похож, он был похож на Сонечку Мармеладову. Я обычно рисую с натуры, а тут такая тоска навалилась, я мазал углем чуть ли не наугад, с ожесточением и нежностью. Может быть, это лучший мой рисунок.
Она позвонила уже значительно после Нового года. Рассказала, что в поезде у нее, пьяной, украли сумку. Что она порезала руку (постоянно она себе что-то резала, прожигала, обрывала ногти). Что ее подставили. Что она довольна тем, что вернулась, потому что если бы не она, ее маму прямо с дня рождения увезли бы в психушку. Что у нее опять проблемы со здоровьем. Вот о чем она не говорила - это о том, что соскучилась по мне, или что ей жаль, что так получилось… Потом, да, говорила и это. А тогда я, услышав ее голос в трубке и осознав, что это именно ее голос, как-то ослаб ногами и сел на стул почти в обмороке. И слушал такой ее безэмоциональный, но такой все же родной голос. «Зая», - сказал я. Или не сказал? Или сказал потом? Не помню.
В общем, она опять начала звонить. Время от времени. «Алло, зая?» И мы опять говорили друг другу: «Я люблю тебя. - И я тебя», - перед тем, как положить трубку. И я высылал ей деньги. Немного. А потом взял и приехал в ее город. За полторы тысячи километров.
Я приехал утром. Принял ванну, побрился. Зашел в аптеку, вызвал такси, купил по пути белую розу. Взобрался на ее пятый этаж, позвонил. Она была в сером свитере, кажется. Она сказала «Зая!» и привалилась плечом к двери. Я вошел…
Потом все развивалось как-то очень быстро и плохо. Я снял квартиру, она перевезла ко мне свои вещи, работать уходила раньше меня, приходила позже. Иногда под хмельком. Денег у меня почти не было. Я сейчас живу на сто рублей в день, тут не разгуляешься. На 23 февраля она подарила мне бритву «Жиллет» и картонное сердечко с надписью «Мы всегда будем вместе!» Надпись показалась мне угрожающей. Вряд ли я хотел быть с нею вместе всегда. Я просто хотел быть с нею. Хотя по вечерам нам стало трудно общаться. Я начал спрашивать, как бы мимоходом, почему она так допоздна работает. Она начала, как бы мимоходом, на меня покрикивать. Мне это казалось нелогичным - если я Бог, то нельзя повышать голос, разговаривая со мной. Да даже если я просто зая…
Новости по телевизору (черно-белый не то «Рассвет», не то «Сатурн») мы смотрели молча. Потом по очереди принимали ванну. Через ночь делали секс. 8 марта я вымыл пол, приготовил ужин, купил ветку багульника, развесил по стенам свои рисунки. Она пришла поздно, сильно навеселе, опять ругала работу, куда-то звонила, потом начала краситься. Красилась она долго. Я спросил, куда это она собралась. Никуда не собралась, сказала она, просто так. И опять принялась куда-то звонить.
Я ушел на кухню курить, думать, что мы очень разные, что я тяжелый и скучный человек, что у нее от работы характер портится, и что это очень плохо, когда нет денег на дискотеку. И еще хуже - когда нет никакого желания на эту дискотеку идти. Мадонна надрывалась вовсю. На секунду возникла пауза, и в эту паузу я услышал: «Алло, зая…»
Я зашел в комнату. Она что-то пробормотала в трубку и опустила ее на рычаг.
Конечно, она звонила сестре. Конечно, мне послышалось. Алло, Ира! А не «Алло, зая!» Хочешь проверить? Позвони ей, спроси ее, кто ей звонил минуту назад! Что она, дура, звонить из дома, если бы даже у нее кто-то был?
Конечно, сказал я, будь ты трезвой.
Мой намек на то, что она пьяна, решил дело. Через полчаса все ее вещи были собраны. А я танцевал в комнате под музыку группы «Ленинград». Я ее не останавливал, потому что не хотел. И сунул в один из пакетов картонное сердечко с надписью «Мы всегда будем вместе!» Она сказала сквозь зубы: «Выброси его», и я порвал его и выбросил в мусорное ведро. И сказал вслед двери, уже закрывшейся: «Ты хотела сегодня уйти, и ты ушла. Только ты уже не вернешься».
Утром 10 марта меня разбудил телефонный звонок. Звонил ее брат. Я сказал, что она здесь больше не живет и я ничего о ней не знаю.