Голодомор 1946-48 от "народного благодетеля народов" Сталина. Письма умирающих, ч. II
Ещё несколько писем, начало
«А мы плохо жили. Безобразия в нашей стране было много, а все эти наши безмозглые руководители. Безмозглые они были все. О людях не думали.»
Нинель Куликова
Родилась в 1932 году. Сейчас живет в подмосковном поселке Развилка
Родилась я 1 сентября 1932 года под Харьковом. Отец был хорошим специалистом по ремонту паровозов. С началом войны его перевели в Запорожье, готовить эвакуацию завода. Мы уезжали с последним составом в середине августа 1941 года, и мой день рождения отмечали в пути, пирогами с морковкой. Взять с собой ничего не разрешили, только ручную кладь - два килограмма. Ехали месяц, в дороге нас неоднократно бомбили. Приехали в Уфу, там уже была готова площадка будущего цеха. Состав загнали в тупик - и еще целый месяц мы жили в вагоне.
Нас в семье было четыре человека: мама, папа, я и младший брат. Позже нам дали комнату в бараке. Напротив барака была хлебопекарня. Я ее запомнила, потому что голод был ужасный. Один раз сижу, смотрю в окно - по крыше пекарни бегают жирные крысы. Вдруг кто-то выбросил буханку хлеба через забор, чтобы потом прийти за ней, унести-украсть. Я как была босиком, в ночной рубашке, побежала по снегу по колено. Схватила буханку хлеба и домой.
Первая зима была настолько холодная и голодная, что мы сожгли все заборы. Отец попал с дизентерией в больницу, и чтоб меня спасти от голода, упросил врачей и меня положить хоть на три дня в свое отделение, чтобы хоть какую-то похлебку есть. У меня платья не было, мне шили комбинезон из старого солдатского одеяла. До 1943 года я в нем ходила. Когда открылся второй фронт, американцы прислали одежду, мне досталось новое платье.
В школе мы голодные были, нам давали маленький кусочек хлеба, посыпанный сахаром, на перекус. Чернильницы были непроливайки, перьевые ручки. И так как школу не топили, чернила замерзали. Бумаги не было, отец приносил из конструкторского бюро «синьки», черновики чертежей, на другой стороне я писала. Сильно любила одну учительницу. Захотела ей сделать подарок к 8 марта. Как-то сберегла деньги, пошла на витаминный завод в Уфе и купила витамины-драже. Где-то раздобыла бутылочку какую-то и туда эти драже запихала. Они не пролезали, я их пальцем проталкивала, не думала, как она их обратно доставать будет. Не хватало ума еще.
Однажды нашли какой-то сарай, он снизу доверху был заполнен жмыхом. По всей видимости, ничейный он был, никто не догадался жмых людям раздать, хотя голод такой был! Меня взяли на дело: перочинным ножом сделали дырку, чтоб я своей рученкой достала этот жмых, но он был очень твердый, как камень. У меня не получилось достать ничего.
Мы где-то раздобыли кирки и ломы и долбили мерзлую землю в полях, где была картошка. Но хорошо если за день такого каторжного труда нам удавалось найти полкилограмма этой черной, пожухшей картошки.
У нас было, наверное, десять делянок. Отец как-то находил свободные заброшенные огороды, клочки земли. Сажали картошку и тыкву, и брюкву, и просо. На Белой у нас помидоры росли. Ели картошку тушеную с луком. Мама говорила, что лук - это башкирские яблоки. В четыре утра шли на поле. Туман, речка близко, полоть просо приходилось только мне. Босиком. Потому что маленькая нога, и чтоб не растоптать, не повредить ростки. Взрослым нельзя. Мы с отцом веяли его, потом я с маленькой котомочкой ходила на мельницу. Из этого проса делали пшенную кашу.
Мама погибла 14 сентября 1946 года. Какие-то мужики ехали на грузовике, мама шла с продуктами - ходила отоваривать карточки, возвращалась. Нужно было ей перейти улицу, она остановилась, а машина заехала на тротуар, сбили ее. Мужики пьяные были или просто разговаривали друг с другом, не заметили. Они недолго думая бросили ее за руки, за ноги в кузов под брезент. Испугались, возили маму с собой, не решались бросить где-то в сельской местности, она была еще жива. В 12 часов дня ее сбили, и только ближе к полуночи сдали в больницу - протрезвели или что? Отец сказал: бог им судья. Он судиться не стал. Маму похоронили на кладбище у кольцевой дороги недалеко от нашего барака. Сейчас в этом месте сделали парк, кладбища не стало.
Я стала сразу старше в 14 лет, пришлось и стирать и готовить. Через год-полтора после смерти мамы отец женился. Мачеха была портниха, закройщицей в ателье. У нее была сестра - старая дева. И они взялись вдвоем нас воспитывать. Забыли, что у меня врожденный порок сердца, до этого мне не разрешали поднимать ничего тяжелого, а здесь стали использовать и в хвост и в гриву. Все хозяйство было на мне. Никто со мной не считался - и я решила, что назло всем пойду на стадион и умру. До этого обо мне заботились: мы и песни пели, и рисовали, а тут только нагрузка-нагрузка-нагрузка. Нельзя мне было спортом заниматься, а я пошла. Начала с легкой атлетики, дорвалась до бега, и стала хорошей лыжницей, чемпионкой Поволжья я была на 800 метров. И пять километров бегала, и десять, выносливая была. Огороды меня закалили.
В 1947 году однажды отец уехал в командировку и договорился с одной женщиной, чтоб она мне давала по пол-литра молока в день. Я смотрю, она выливает помои для коровы, а там куски хлеба и все такое, а я ж голодная. Карточки потеряла, мне нечего было есть. И я смотрела и очень хотела съесть эти помои, но не решилась, постеснялась. Эта женщина говорит: если ты мне принесешь мешок травы, то я тебе дам еще пол-литра молока. Нужно было нарвать «березку» - такие маленькие цветочки беленькие, они, видимо, целебные были. Ну, я полезла по огородам, голодная была, вижу - морковка на чей-то грядке, и я выдернула ее зубами. И с песком съела. Она хрустела, но я не выплюнула. Меня сторож заметил, засвистел в свисток, я испугалась, убежала. И мешок оставила, забыла. Не смогла молока получить.
* * * * *
Закия Ишарина
Родилась в 1939 году, сейчас живет в деревне Верхнесюрюбаево в Башкортостане
Крыша нашего дома была покрыта соломой, и когда шел дождь, вода проходила сквозь крышу. Тогда мы во всю посуду, которую находили дома, собирали воду, чтобы поливать растения в огороде. Однажды наш потолок полностью провис - хорошо, что упал не на нас. С помощью односельчан мы это восстанавливали, а мама заново делала печь. Вечерами она шила нам одежду, вытаскивала вату из одеяла, приносила коноплю и делала утепления для дома.
Чтобы держать скот - нужен был корм. В саду у нас рос тополь, который посадил мой отец. Как только его листья опадали - мама собирала их в мешки и оставляла на зиму козам, косила сено вручную. Чтобы топить печь - нужны были дрова, их тоже не хватало, а лес был в 30 километрах. Братья с маленькими санками ходили в лес за ними, их ловили лесники; если ловили - рубили их сани топором. Из леса ничего нельзя было брать, он принадлежал государству. Хотя когда мы вступали в колхоз - всем говорили, что все будет общее, народное, но народу пользы от этого не было.
Мама была в колхозе разнорабочей. Если надо - работала на посеве, убирала сорняки, собирала урожай, когда подросли - мы ей тоже ходили помогать. Тех, кто работал, кормили прямо в поле. Мои братья тоже работали, они тогда были совсем маленькие - семь и десять лет. Они запрягали быка и таскали воду для тракторов, им тоже давали обед. Когда я услышала, что рабочим дают еду - тоже пошла на поле. Меня спросили: «Ты со своими братьями?» Я ответила, что да. Мне деревянной ложкой положили одну ложку муки за первого брата, вторую ложку муки - за второго и залили водой. Я пошла с этими двумя ложками муки с поля, но потом другие рабочие выяснили, что сегодня мои братья не выходили на работу, догнали меня и отобрали этот суп.
Были случаи, когда есть было совсем нечего. Так я пошла к председателю сельсовета, когда была во втором классе. Я написала заявление, что нам нечего есть, «прошу у вас еды, верну, когда вырасту» - что-то такое. Председатель взял мое заявление и написал, чтобы выделили нам пшеницы. Через какое-то время проверка начала проверять, кому что выдавали, и увидела там мое имя - Закия Шарипова. Ее нет в списке рабочих, кто такая эта Закия? Мне тогда было девять - конечно, меня не было ни в каких списках.
К нам иногда приходили просить помощи. Было нечего есть, моя мама болела и лежала в кровати. Зашел один мальчик, очень маленький - и стоит у двери. Он не мог толком ничего сказать, сказал только, что собирает подать. Мама говорит: «Вот там есть немного картошки, дай ему хотя бы одну». Я взяла немытую картошку и отдала ему, он быстро взял ее и сразу начал грызть. Я думаю: «Я отдала ему картошку, а что мы сами будем есть? Оказывается, вот так можно ходить по домам и просить у всех помощи. Может, и мне попробовать?» А это был 1947 год, я даже в школу еще не пошла.
Когда мама снова болела, а братья в лесу собирали дрова, я решила просить хлеба в Сюрбаево, соседней деревне. Так я заполнила маленькую сумку хлебом и вернулась домой, пошла к маме и все ей рассказала. Она сказала, что это стыдно и что лучше раздать этот хлеб родственникам. Я наелась сама, но забыла оставить братьям, которые в этот день уехали в лес.
Когда кто-то приносил домой зерно, которое давали после работы, его быстро жарили на сковороде и ели прямо так. Когда я шла в школу, нам давали еду в дорогу - иногда добавляли в зерно подсолнечное масло или горох, если был. Были и такие времена, когда нельзя было уронить и одно зернышко, нельзя было уронить ни щепотки хлеба.
У всех было мало скота. Мы начали держать корову только в шестидесятые годы, до этого у нас была коза. Больше одной коровы было трудно содержать, поэтому люди умирали с голоду, и во время войны и после. И дети иногда умирали от голода - одна девочка вернулась из детдома, и умерла, ей не хватило еды. Зачем она только вернулась? Еще мальчишка по имени Магдан умер от голода, насколько я слышала. Мама мне часто говорила: «Если ваш отец вернется с войны, будет рад, что я сумела оставить вас всех в живых».
В первом классе я училась и жила в детдоме. Пошла туда, потому что думала, что маме будет легче, хоть на один рот меньше. Я сама собирала бумаги и справки для себя и для своего брата Ахматшарифа, чтобы мы могли туда попасть. Принесла их маме - говорю: «Вот документы, чтобы мы могли попасть в детдом». Как только она увидела их - порвала на кусочки и выкинула в печь. После этого я подумала, что Ахматшариф для меня будет только обузой. Снова пошла за справками, но только для себя.
У меня не было одежды, чтобы поехать в детдом. Я пошла к женщине, у которой дочь была всего на год старше, и сказала, что собираюсь в гости - можно ли одолжить платье? Она расчесала мне волосы, надела на меня красивое комбинированное платье. Верх - зеленый, низ - красный. Оно мне очень шло, эта женщина подарила мне платье. Я взяла мамин платок и поехала в детдом. Залезла в кузов машины, и когда уезжала, увидела своего брата. Я помахала ему рукой, а он в ответ почему-то показал мне кулак. Наверное, подумал, что я сейчас немного прокачусь и вернусь домой.
Когда я приехала в детдом, платье у меня отобрали и дали другое, черное, а волосы коротко постригли. Я плакала. Там я прожила чуть больше года. Потом хотела вернуться, но мама была против [того, чтобы я опять ехала в детдом] - и я решила остаться дома. В детдоме было хорошо - еда была, одеяла и матрасы из соломы, нас учили красиво заправлять кровать. Вообще, когда я только туда приехала - первое время не могла жевать, поэтому мне делали уколы и системы. Тогда мне было семь лет, это 1947 год.
* * * * *
Лябиб Ишмухаметов
Родился в 1939 году. Сейчас живет в Уфе
Мне было четыре года, когда зимой 1943 года мать вывезла меня по замерзшему Онежскому озеру из Ленинграда. Было очень холодно - я плакал, просился к водителю в кабину, думал, что там теплее. А мне говорят: «Занято!» И как-то они остановились, открыли дверь, показали, что там лежат три грудничка, не было места. Я успокоился и опять сел в кузов.
Приехали хрен знает куда. На вокзале мать постелила мне шубу отцовскую, посадила на нее. Кружку взяла и побежала - хоть кипятком меня отпоить. Пока она бегала, меня сзади подняли, шубу вытащили, на мерзлую землю посадили. Она приходит, а шубы нет. Спрашивает: «Кто?» Я говорю: «Не видел, меня сзади подняли». Ехали мы по железной дороге два месяца, периодически останавливались, нас кормили где-то в сутки раз.
Мы ехали в Уфу, потому что здесь родные были. Папа воевал, был летчиком. Братишка, восьмимесячный ребенок, от голода умер, на Пискаревском кладбище похоронен. Мать рассказывала, дворник был, она ему гробик заказала - ладно, сделал. Она положила ребенка на сани, потащила. Кусок мыла взяла, чтобы похоронщикам отдать, а кусок мыла тогда - это было достояние. Притащила, а там - огромная яма. Костер горит - зима, холодно. Тела кидают в эту яму, а мать, думаю, по глупости, считала, что братика похоронят по-человечески - она же мыло им дала. Отошла в сторону и видит, как они ребенка вытряхнули в общую яму, а гробик - в костер. Ну, заплакала и пошла.
Жил я не только в Уфе, а еще у бабушки в Чешминском районе. У нее все-таки корова была, две козы, три курицы. Бабушка рассказывала, что жили очень хорошо до раскулачивания. Как она сохранила корову, не знаю, наверное, пять отобрали, а шестую - оставили. У остальных и того не было - многие коров резали и ели.
В Уфе надо было за хлебом очередь занимать. Стоишь часа два-три, ждешь, когда привезут. Затемно разгружали и начинали не торговать, а на талоны менять. В одни руки - булку хлеба и маленький довесок: его съедал тот, кто в очереди стоял. Это было привилегией, поощрение за то, что достоял два-три часа в очереди, а булку несешь домой. В огороде в то время, кроме картошки, ничего не сеяли. В лесу траву собирали, в суп клали. Например, борщевик крошили, клали его в суп и ели.
Потом появился маргарин - кадушки здоровые, как пивные бочки. Мазали на хлеб, ели. Это как солидол, сейчас бы я близко не подошел, а в то время - за уши не оттащишь. Солью посыпем немножко - и айда с кипяточком. Пекли блины кое-когда - когда мусульманские праздники, оладьи пекли, кастыбы делали картофельные. После блокады, в Башкирии уже не так голодно было.
Все ждали лучшее. А ни хрена ничего не улучшалось - есть нечего, за работу не платили путем, все на вооружение. Сейчас по телевизору показывают, как горы снарядов обезвредили химических - тогда все деньги миллиардами туда шли. А мы плохо жили. Безобразия в нашей стране было много, а все эти наши безмозглые руководители. Безмозглые они были все. О людях не думали.
Записали Михаил Колчин, Ильнур Шарафиев
Источник: https://meduza.io/feature/2017/11/08/mama-hodila-v-pravlenie-prosit-hotya-by-lozhku-muki-dlya-supa-ne-dali
https://cyberleninka.ru/article/v/golod-1946-1947-gg-v-zarubezhnoy-istoriografii
«А мы плохо жили. Безобразия в нашей стране было много, а все эти наши безмозглые руководители. Безмозглые они были все. О людях не думали.»
Нинель Куликова
Родилась в 1932 году. Сейчас живет в подмосковном поселке Развилка
Родилась я 1 сентября 1932 года под Харьковом. Отец был хорошим специалистом по ремонту паровозов. С началом войны его перевели в Запорожье, готовить эвакуацию завода. Мы уезжали с последним составом в середине августа 1941 года, и мой день рождения отмечали в пути, пирогами с морковкой. Взять с собой ничего не разрешили, только ручную кладь - два килограмма. Ехали месяц, в дороге нас неоднократно бомбили. Приехали в Уфу, там уже была готова площадка будущего цеха. Состав загнали в тупик - и еще целый месяц мы жили в вагоне.
Нас в семье было четыре человека: мама, папа, я и младший брат. Позже нам дали комнату в бараке. Напротив барака была хлебопекарня. Я ее запомнила, потому что голод был ужасный. Один раз сижу, смотрю в окно - по крыше пекарни бегают жирные крысы. Вдруг кто-то выбросил буханку хлеба через забор, чтобы потом прийти за ней, унести-украсть. Я как была босиком, в ночной рубашке, побежала по снегу по колено. Схватила буханку хлеба и домой.
Первая зима была настолько холодная и голодная, что мы сожгли все заборы. Отец попал с дизентерией в больницу, и чтоб меня спасти от голода, упросил врачей и меня положить хоть на три дня в свое отделение, чтобы хоть какую-то похлебку есть. У меня платья не было, мне шили комбинезон из старого солдатского одеяла. До 1943 года я в нем ходила. Когда открылся второй фронт, американцы прислали одежду, мне досталось новое платье.
В школе мы голодные были, нам давали маленький кусочек хлеба, посыпанный сахаром, на перекус. Чернильницы были непроливайки, перьевые ручки. И так как школу не топили, чернила замерзали. Бумаги не было, отец приносил из конструкторского бюро «синьки», черновики чертежей, на другой стороне я писала. Сильно любила одну учительницу. Захотела ей сделать подарок к 8 марта. Как-то сберегла деньги, пошла на витаминный завод в Уфе и купила витамины-драже. Где-то раздобыла бутылочку какую-то и туда эти драже запихала. Они не пролезали, я их пальцем проталкивала, не думала, как она их обратно доставать будет. Не хватало ума еще.
Однажды нашли какой-то сарай, он снизу доверху был заполнен жмыхом. По всей видимости, ничейный он был, никто не догадался жмых людям раздать, хотя голод такой был! Меня взяли на дело: перочинным ножом сделали дырку, чтоб я своей рученкой достала этот жмых, но он был очень твердый, как камень. У меня не получилось достать ничего.
Мы где-то раздобыли кирки и ломы и долбили мерзлую землю в полях, где была картошка. Но хорошо если за день такого каторжного труда нам удавалось найти полкилограмма этой черной, пожухшей картошки.
У нас было, наверное, десять делянок. Отец как-то находил свободные заброшенные огороды, клочки земли. Сажали картошку и тыкву, и брюкву, и просо. На Белой у нас помидоры росли. Ели картошку тушеную с луком. Мама говорила, что лук - это башкирские яблоки. В четыре утра шли на поле. Туман, речка близко, полоть просо приходилось только мне. Босиком. Потому что маленькая нога, и чтоб не растоптать, не повредить ростки. Взрослым нельзя. Мы с отцом веяли его, потом я с маленькой котомочкой ходила на мельницу. Из этого проса делали пшенную кашу.
Мама погибла 14 сентября 1946 года. Какие-то мужики ехали на грузовике, мама шла с продуктами - ходила отоваривать карточки, возвращалась. Нужно было ей перейти улицу, она остановилась, а машина заехала на тротуар, сбили ее. Мужики пьяные были или просто разговаривали друг с другом, не заметили. Они недолго думая бросили ее за руки, за ноги в кузов под брезент. Испугались, возили маму с собой, не решались бросить где-то в сельской местности, она была еще жива. В 12 часов дня ее сбили, и только ближе к полуночи сдали в больницу - протрезвели или что? Отец сказал: бог им судья. Он судиться не стал. Маму похоронили на кладбище у кольцевой дороги недалеко от нашего барака. Сейчас в этом месте сделали парк, кладбища не стало.
Я стала сразу старше в 14 лет, пришлось и стирать и готовить. Через год-полтора после смерти мамы отец женился. Мачеха была портниха, закройщицей в ателье. У нее была сестра - старая дева. И они взялись вдвоем нас воспитывать. Забыли, что у меня врожденный порок сердца, до этого мне не разрешали поднимать ничего тяжелого, а здесь стали использовать и в хвост и в гриву. Все хозяйство было на мне. Никто со мной не считался - и я решила, что назло всем пойду на стадион и умру. До этого обо мне заботились: мы и песни пели, и рисовали, а тут только нагрузка-нагрузка-нагрузка. Нельзя мне было спортом заниматься, а я пошла. Начала с легкой атлетики, дорвалась до бега, и стала хорошей лыжницей, чемпионкой Поволжья я была на 800 метров. И пять километров бегала, и десять, выносливая была. Огороды меня закалили.
В 1947 году однажды отец уехал в командировку и договорился с одной женщиной, чтоб она мне давала по пол-литра молока в день. Я смотрю, она выливает помои для коровы, а там куски хлеба и все такое, а я ж голодная. Карточки потеряла, мне нечего было есть. И я смотрела и очень хотела съесть эти помои, но не решилась, постеснялась. Эта женщина говорит: если ты мне принесешь мешок травы, то я тебе дам еще пол-литра молока. Нужно было нарвать «березку» - такие маленькие цветочки беленькие, они, видимо, целебные были. Ну, я полезла по огородам, голодная была, вижу - морковка на чей-то грядке, и я выдернула ее зубами. И с песком съела. Она хрустела, но я не выплюнула. Меня сторож заметил, засвистел в свисток, я испугалась, убежала. И мешок оставила, забыла. Не смогла молока получить.
* * * * *
Закия Ишарина
Родилась в 1939 году, сейчас живет в деревне Верхнесюрюбаево в Башкортостане
Крыша нашего дома была покрыта соломой, и когда шел дождь, вода проходила сквозь крышу. Тогда мы во всю посуду, которую находили дома, собирали воду, чтобы поливать растения в огороде. Однажды наш потолок полностью провис - хорошо, что упал не на нас. С помощью односельчан мы это восстанавливали, а мама заново делала печь. Вечерами она шила нам одежду, вытаскивала вату из одеяла, приносила коноплю и делала утепления для дома.
Чтобы держать скот - нужен был корм. В саду у нас рос тополь, который посадил мой отец. Как только его листья опадали - мама собирала их в мешки и оставляла на зиму козам, косила сено вручную. Чтобы топить печь - нужны были дрова, их тоже не хватало, а лес был в 30 километрах. Братья с маленькими санками ходили в лес за ними, их ловили лесники; если ловили - рубили их сани топором. Из леса ничего нельзя было брать, он принадлежал государству. Хотя когда мы вступали в колхоз - всем говорили, что все будет общее, народное, но народу пользы от этого не было.
Мама была в колхозе разнорабочей. Если надо - работала на посеве, убирала сорняки, собирала урожай, когда подросли - мы ей тоже ходили помогать. Тех, кто работал, кормили прямо в поле. Мои братья тоже работали, они тогда были совсем маленькие - семь и десять лет. Они запрягали быка и таскали воду для тракторов, им тоже давали обед. Когда я услышала, что рабочим дают еду - тоже пошла на поле. Меня спросили: «Ты со своими братьями?» Я ответила, что да. Мне деревянной ложкой положили одну ложку муки за первого брата, вторую ложку муки - за второго и залили водой. Я пошла с этими двумя ложками муки с поля, но потом другие рабочие выяснили, что сегодня мои братья не выходили на работу, догнали меня и отобрали этот суп.
Были случаи, когда есть было совсем нечего. Так я пошла к председателю сельсовета, когда была во втором классе. Я написала заявление, что нам нечего есть, «прошу у вас еды, верну, когда вырасту» - что-то такое. Председатель взял мое заявление и написал, чтобы выделили нам пшеницы. Через какое-то время проверка начала проверять, кому что выдавали, и увидела там мое имя - Закия Шарипова. Ее нет в списке рабочих, кто такая эта Закия? Мне тогда было девять - конечно, меня не было ни в каких списках.
К нам иногда приходили просить помощи. Было нечего есть, моя мама болела и лежала в кровати. Зашел один мальчик, очень маленький - и стоит у двери. Он не мог толком ничего сказать, сказал только, что собирает подать. Мама говорит: «Вот там есть немного картошки, дай ему хотя бы одну». Я взяла немытую картошку и отдала ему, он быстро взял ее и сразу начал грызть. Я думаю: «Я отдала ему картошку, а что мы сами будем есть? Оказывается, вот так можно ходить по домам и просить у всех помощи. Может, и мне попробовать?» А это был 1947 год, я даже в школу еще не пошла.
Когда мама снова болела, а братья в лесу собирали дрова, я решила просить хлеба в Сюрбаево, соседней деревне. Так я заполнила маленькую сумку хлебом и вернулась домой, пошла к маме и все ей рассказала. Она сказала, что это стыдно и что лучше раздать этот хлеб родственникам. Я наелась сама, но забыла оставить братьям, которые в этот день уехали в лес.
Когда кто-то приносил домой зерно, которое давали после работы, его быстро жарили на сковороде и ели прямо так. Когда я шла в школу, нам давали еду в дорогу - иногда добавляли в зерно подсолнечное масло или горох, если был. Были и такие времена, когда нельзя было уронить и одно зернышко, нельзя было уронить ни щепотки хлеба.
У всех было мало скота. Мы начали держать корову только в шестидесятые годы, до этого у нас была коза. Больше одной коровы было трудно содержать, поэтому люди умирали с голоду, и во время войны и после. И дети иногда умирали от голода - одна девочка вернулась из детдома, и умерла, ей не хватило еды. Зачем она только вернулась? Еще мальчишка по имени Магдан умер от голода, насколько я слышала. Мама мне часто говорила: «Если ваш отец вернется с войны, будет рад, что я сумела оставить вас всех в живых».
В первом классе я училась и жила в детдоме. Пошла туда, потому что думала, что маме будет легче, хоть на один рот меньше. Я сама собирала бумаги и справки для себя и для своего брата Ахматшарифа, чтобы мы могли туда попасть. Принесла их маме - говорю: «Вот документы, чтобы мы могли попасть в детдом». Как только она увидела их - порвала на кусочки и выкинула в печь. После этого я подумала, что Ахматшариф для меня будет только обузой. Снова пошла за справками, но только для себя.
У меня не было одежды, чтобы поехать в детдом. Я пошла к женщине, у которой дочь была всего на год старше, и сказала, что собираюсь в гости - можно ли одолжить платье? Она расчесала мне волосы, надела на меня красивое комбинированное платье. Верх - зеленый, низ - красный. Оно мне очень шло, эта женщина подарила мне платье. Я взяла мамин платок и поехала в детдом. Залезла в кузов машины, и когда уезжала, увидела своего брата. Я помахала ему рукой, а он в ответ почему-то показал мне кулак. Наверное, подумал, что я сейчас немного прокачусь и вернусь домой.
Когда я приехала в детдом, платье у меня отобрали и дали другое, черное, а волосы коротко постригли. Я плакала. Там я прожила чуть больше года. Потом хотела вернуться, но мама была против [того, чтобы я опять ехала в детдом] - и я решила остаться дома. В детдоме было хорошо - еда была, одеяла и матрасы из соломы, нас учили красиво заправлять кровать. Вообще, когда я только туда приехала - первое время не могла жевать, поэтому мне делали уколы и системы. Тогда мне было семь лет, это 1947 год.
* * * * *
Лябиб Ишмухаметов
Родился в 1939 году. Сейчас живет в Уфе
Мне было четыре года, когда зимой 1943 года мать вывезла меня по замерзшему Онежскому озеру из Ленинграда. Было очень холодно - я плакал, просился к водителю в кабину, думал, что там теплее. А мне говорят: «Занято!» И как-то они остановились, открыли дверь, показали, что там лежат три грудничка, не было места. Я успокоился и опять сел в кузов.
Приехали хрен знает куда. На вокзале мать постелила мне шубу отцовскую, посадила на нее. Кружку взяла и побежала - хоть кипятком меня отпоить. Пока она бегала, меня сзади подняли, шубу вытащили, на мерзлую землю посадили. Она приходит, а шубы нет. Спрашивает: «Кто?» Я говорю: «Не видел, меня сзади подняли». Ехали мы по железной дороге два месяца, периодически останавливались, нас кормили где-то в сутки раз.
Мы ехали в Уфу, потому что здесь родные были. Папа воевал, был летчиком. Братишка, восьмимесячный ребенок, от голода умер, на Пискаревском кладбище похоронен. Мать рассказывала, дворник был, она ему гробик заказала - ладно, сделал. Она положила ребенка на сани, потащила. Кусок мыла взяла, чтобы похоронщикам отдать, а кусок мыла тогда - это было достояние. Притащила, а там - огромная яма. Костер горит - зима, холодно. Тела кидают в эту яму, а мать, думаю, по глупости, считала, что братика похоронят по-человечески - она же мыло им дала. Отошла в сторону и видит, как они ребенка вытряхнули в общую яму, а гробик - в костер. Ну, заплакала и пошла.
Жил я не только в Уфе, а еще у бабушки в Чешминском районе. У нее все-таки корова была, две козы, три курицы. Бабушка рассказывала, что жили очень хорошо до раскулачивания. Как она сохранила корову, не знаю, наверное, пять отобрали, а шестую - оставили. У остальных и того не было - многие коров резали и ели.
В Уфе надо было за хлебом очередь занимать. Стоишь часа два-три, ждешь, когда привезут. Затемно разгружали и начинали не торговать, а на талоны менять. В одни руки - булку хлеба и маленький довесок: его съедал тот, кто в очереди стоял. Это было привилегией, поощрение за то, что достоял два-три часа в очереди, а булку несешь домой. В огороде в то время, кроме картошки, ничего не сеяли. В лесу траву собирали, в суп клали. Например, борщевик крошили, клали его в суп и ели.
Потом появился маргарин - кадушки здоровые, как пивные бочки. Мазали на хлеб, ели. Это как солидол, сейчас бы я близко не подошел, а в то время - за уши не оттащишь. Солью посыпем немножко - и айда с кипяточком. Пекли блины кое-когда - когда мусульманские праздники, оладьи пекли, кастыбы делали картофельные. После блокады, в Башкирии уже не так голодно было.
Все ждали лучшее. А ни хрена ничего не улучшалось - есть нечего, за работу не платили путем, все на вооружение. Сейчас по телевизору показывают, как горы снарядов обезвредили химических - тогда все деньги миллиардами туда шли. А мы плохо жили. Безобразия в нашей стране было много, а все эти наши безмозглые руководители. Безмозглые они были все. О людях не думали.
Записали Михаил Колчин, Ильнур Шарафиев
Источник: https://meduza.io/feature/2017/11/08/mama-hodila-v-pravlenie-prosit-hotya-by-lozhku-muki-dlya-supa-ne-dali
https://cyberleninka.ru/article/v/golod-1946-1947-gg-v-zarubezhnoy-istoriografii