Сарацинские города. Часть1. Глава 4.
ГЛАВА 4
ПЕЙРЕ МАУРИ, ФЛИКС, ЯНВАРЬ 1314 ГОДА
Когда мы были у причала, Пейре Маури вздохнул и сказал мне: «Я переплыл реку и приблизился к этому человеку, который попросил меня сказать лодочнику пришвартовать барку чуть ниже, потому что он хочет помолиться. И когда я услышал, как этот человек сказал, что он хочет помолиться, у меня сразу стало так тепло на сердце, потому что я понял, что это - добрый человек...»
Показания Арнота Сикре перед Жаком Фурнье, октябрь 1321 года
Морозы наступили сразу же после Рождества. Морозный воздух был бодрящим и прозрачным, а свет резким. Пока овцы и ягнята паслись в удобных и обильных травой местах, я умостился в выемке меж двух скал, которая за множество лет была вытерта и отполирована пастухами - под руками я словно ощущал всю вековую череду их прикосновений. Я не отрывал глаз от овец, которые должны были окотиться со дня на день, и видел, что собака тоже начеку. Вообще-то, мы не очень рисковали. Я и Раймонд Тульза вроде бы отделили овец, уже готовых окотиться, но всякое бывало. В общем, когда я возвращался вечером, то держал у себя за пазухой, между рубахой и камзолом, малюсенького дрожащего ягненка. Обеспокоенная овца бежала у моих ног и жалобно блеяла, глядя на меня. Я быстро шел по узкой крутой тропке, потому что не хотел, чтобы малыш слишком сильно пропитался моим запахом. Из овчарни раздавались резкие и тонкие голоски новорожденных ягнят. Мне захотелось смеяться, не знаю почему. Эти приливы рождений, окоты, следующие друг за другом каждую зиму, всегда приводили меня в веселое настроение, как будто все это имело смысл.
В то же время послышались смех и песни. Удары ладонями по натянутым шкурам, звуки всевозможных барабанов и тамбуринов. Наши товарищи-сарацины этим вечером приглашали нас на праздник. Они называли его Айд-аль-Кебир, праздник баранов. Перед этим они долго постятся и воздерживаются от всего, а теперь могут наесться до отвала жирного мяса - и мы вместе с ними. Они мне все объяснили, и я все понял без труда. Это очень просто. Этот праздник - их Пасха. В этом году она приходится на январь, а в другом году может быть и осенью. Однажды вечером мы говорили об этом, Мофферет и я. Он сказал мне, что они режут барана и думают о жертвоприношении Авраама - слова, которые меня весьма удивили в устах неверного. Я сказал ему, что христиане тоже едят ягненка на Пасху. Аббаты в митрах и монахи в монастырях, епископы и сеньоры в больших залах, горожане в каменных домах, и даже крестьяне и пастухи в своих хижинах, по крайней мере, когда они могут себе это позволить. Я помню, как однажды слыхал из уст Братьев-Проповедников о жертвоприношении Авраама, правда, потом они переходили к жертве Господа Нашего, Который есть Агнцем Божьим, и телом Которого мы тоже причащаемся. Что во время поста и у нас грех есть мясо, а в день Пасхи это, наоборот, принято.
Однако мне никогда не было до конца ясно, как Отец Небесный может делать такие вещи. Его Сын, Господь Наш Иисус Христос, родился или был послан в этот мир вовсе не для того, чтобы мы Его ели, в качестве мяса или хлеба! Добрые люди, всегда жившие в постах и воздржании, подобно Христу в пустыне, говорили нам, своим верующим, что мы можем есть все, что сочтем для себя возможным, и тогда, когда нам этого хочется, не заботясь о том, который это день. Мясо в Страстную Пятницу или сухой хлеб на Пасху - какая разница, всё сгодится в пищу. Я сказал Мофферету, что ем мясо так часто, как могу, во-первых, потому что пастуху чаще приходится есть его, чем что-либо другое, и во-вторых, потому, что мне нравится его вкус и упругость, а еще потому, что мне нужно восполнять свои силы, если я слишком устану. Всякая пища хороша, та или иная. Но все же, когда я слышу эти тонкие голоски, зов ягнят, появляющихся на свет, я чувствую с ними какое-то счастливое родство.
Конечно же, этим вечером ели не январского ягненка, а жирного годовалого моррана, родившегося прошлой зимой, которого сарацины зарезали, а потом спекли в земляной печи, на угольях. Я как раз месил тесто, чтобы печь хлеб на праздник, когда ко мне подошел Арнот Кабасье. Он прибыл из Фликса с двумя юношами, чтобы провести здесь вечер. Это был приказчик торговца тканями из города. Он часто покупал у нас шерсть, а иногда сам приводил к нам на пастбища небольшую отару с пастухом.
- Пейре, - сказал он мне, - тут в городе один человек пришел за Вами. Бедный человек, говорит, что Ваш родственник. Он хотел с Вами увидеться и поговорить. Сарацин-перевозчик сказал мне, чтобы я дал Вам знать. Но Вы пока занимайтесь своим делом, а завтра утром, если хотите, можете пойти к нему. Вы его встретите у парома на Эбре.
Ранним утром я был во Фликсе, когда день еще не занялся. Я шел на юг по утоптанной дороге, миновал ворота, где уже давно ни один страж не останавливал меня, разве что для того, чтобы перекинуться шуткой-другой. Я шел по улице, держа нос по ветру, и, испытывая смутное беспокойство, принюхивался к запахам жаровен из каждой приоткрытой двери. Я слышал смех и ругань, разноголосицу и вопли, а солнце потихоньку проникало на улицы, спускавшиеся к пристани. Я пришел на набережную Эбре. Заря отражалась на водах, а восходящее солнце начинало пригревать. В этот час у перевоза почти никого не было, а косые лучи солнца пронизывали тень. Несколько крестьян из соседних алькериас только что перебрались сюда и шли на рынок. Они были одеты в темные шерстяные плащи, на которых зайчиками играли солнечные лучи. Неся большие корзины из плетеной соломы, они поднимались по улицам, не говоря ни слова. Я миновал их, поднял голову, вдыхая ветер, пропахший морем и солнцем, но все еще обжигающий ледяным холодом. Барка была пришвартована у набережной, ее черный массивный силуэт возвышался над водой. Паромщик переминался с ноги на ногу, грея руки в своем широком сарацинском одеянии. Он наблюдал за улицей. Не успел я задать ему вопрос, как он окликнул меня. Меня ждал. Он был один.
Я приблизился к лодке. От реки веяло промозглой сыростью; сарацин, с накинутым на голову капюшоном, прищурил глаза, закивал и помахал рукой.
- Пейре Маури! Пейре Маури!
Он показывал мне на другой берег, на восток, вдаль, туда, где виднелись купы верб, позолоченных восходящим солнцем.
- Он на другом берегу! Этот человек, Ваш родственник, друг. Он сказал, что ему нужно поговорить с Вами, что он просит Вас переправиться на другой берег. - После чего лодочник понизил голос. - Я думаю, он хочет поговорить с Вами без свидетелей. О каких-то вещах, которые касаются только его и Вас. Идемте.
И лодочник протянул мне обе руки, чтобы помочь взойти на барку. Я отпрянул. Я прищурил глаза, но солнце слепило меня. Как понять, кто там ждет меня, по другую сторону потока? На противоположном берегу, немного в глубине, между двух чахлых деревьев, там, куда указывал тощий палец перевозчика, что-то виднелось. Но не было понятно, человек это или ствол дерева. Какая-то длинная, как жердь, фигура, абсолютно мне не знакомая. Кажется, в темном капюшоне. На таком расстоянии, еще и против солнца, которое поднималось все выше, я не мог различить его черт, и не мог распознать в них ничего близкого. Почему он хочет со мной говорить, зачем между нами лежит Эбре? К чему вся эта таинственность?
- Идемте же, - настаивал сарацин, - он назвался Вашим другом, и сказал, что хочет поговорить, так, чтобы Вам не мешали.
Я заколебался, и тоже стал переминаться с ноги на ногу. Я сказал перевозчику, что не знаю намерений этого неизвестного. А если он хочет заманить меня в ловушку? Если позади него, в кустах, прячется какая-нибудь банда? Я раздумывал. Может, это пастух из соперничающей артели, из серданьцев? Кто-то из людей аббатства Поблет или Санта Крю, у которых мы увели и съели овец? Потом меня стали охватывать другие страхи. Может, это какой-нибудь посланец Инквизиции Каркассона? Нет, это невозможно. Ни один солдат из графства Фуа или с французской стороны не может проникнуть на земли короля Арагона. А если бы донес кто-то из местных, то меня стали бы искать на пастбищах. Я приложил руку козырьком к глазам. Но солнце слепило меня. Перевозчик-мудехар все подбадривал:
- Это всего лишь бедный человек, очень худой, и к тому же он один. Если меж вами возникнет какая-нибудь распря, то я буду рядом. А еще я могу оглушить его вот этим!
Я озадаченно взглянул на него: он потрясал длинным тяжелым веслом, с помощью которого управлял баркой. Тогда я рассмеялся, и больше не колеблясь, перепрыгнул низкий бортик. Днище барки закачалось под моим весом. Потом я хлопнул перевозчика по плечу:
- Если надо будет защищаться, то я сумею постоять за себя!
И этим январским утром, как я это делал уже множество раз, и столько раз сделаю еще, я пересек Эбре со стороны Фликса. Разумеется, плывя навстречу своей судьбе.
Я встретился с ним взглядом, и он не отвел глаз, в которых я увидел смесь опасения и кроткой благожелательности. Я не знал этого человека, но его взгляд мне понравился. Я больше не беспокоился, только ждал.
Он терпеливо стоял на вытоптанной траве меж двух верб. Когда лодка подошла достаточно близко к берегу, он ступил пару шагов по направлению к нам. Вот он уже возле кромки воды. Когда он снял свою ношу с плеча, капюшон соскользнул ему на спину. Я увидел лицо уже старого человека, раскрасневшееся от холода, тщательно выбритое. Он был очень коротко острижен, а на висках пробивалась седина. Он скрестил руки на груди под коротким, застегнутым на кожаный аграф темным плащом, плохо скрывавшим его потертый камзол. Я видел его плохо починенные штаны, вылезающие из изношенных сапог, а на высоте локтя он держал сумку, похожую на ту, с какими ходят розничные торговцы. Это действительно был старый бедный человек, худой, держащийся прямо. Пока сарацин маневрировал, чтобы причалить, в плеске воды и скрипе уключин, он сразу же, не улыбаясь, спросил меня серьезным и немного приглушенным голосом:
- Это Вы Пейре Маури?
Он говорил на близком мне романском языке, можно сказать, моем языке, но так, как говорят на севере, в низине. И еще, не знаю почему, но я сразу же увидел, что, несмотря на бедный вид и поношенную одежду, он был не похож на сына крестьянина. Но хоть и различные меж собой, мы были с ним одного поля ягоды, - этот человек явно беглец, и, конечно же, из-за ереси; это не разбойник. И когда я ему ответил, что да, я действительно Пейре Маури, он сделал еще шаг к лодке и протянул мне руку, как если бы хотел помочь мне перепрыгнуть через бортик. На этот раз я не колебался, а ухватился за его худую руку, и через миг уже стоял рядом с ним, а он положил свою ношу у наших ног. Сарацин, наконец, окончательно пришвартовался и спросил нас:
- Что дальше будем делать?
На берегу не было никого, кто желал бы переплыть реку в сторону города. Тогда неизвестный взял меня за рукав камзола. Он внимательно посмотрел мне в лицо, и попросил меня своим хрипловатым, низким, но очень ясным голосом сказать лодочнику, чтобы он отвел паром чуть ниже по течению, потому что он хочет помолиться Отцу Небесному.
И меня охватила великая радость. Этот неизвестный был добрым человеком. Мне захотелось броситься к его ногам и попросить благословения. Он это почувствовал и остановил меня еле заметным жестом. И тогда, тоже охрипшим от волнения голосом, я попросил сарацина отвести лодку немного подальше, ниже по течению. Помолиться Отцу Небесному… Только добрый человек мог так сказать, и он специально послал мне этот знак, чтобы я смог узнать его - и я схватил этот знак на лету с величайшим счастьем. Однако, в каком-то просветлении, я понял, насколько он сам мог опасаться, как тяжел его постоянный страх быть узнанным, выданным, схваченным, подвергнутым допросу, сожженным. Знал ли он наверняка, этот уцелевший добрый человек, на самом ли деле я добрый верующий, осиротевший и изголодавшийся, или наоборот, охваченный злобой и гневом изгнанник? Он тоже был готов пуститься в бегство. И я был ему крайне признателен, что он осмелился выдать себя.
Сарацин не выказал никакого удивления, ни малейшего колебания, он просто повел, насвистывая, лодку на юг, ниже города, как если бы это была самая естественная вещь в мире, а я и неизвестный сидели рядом на лавке. Мы плыли вдоль берега, поросшего оливковыми рощами и залитого бледными лучами утреннего солнца. Нам нужно было обогнуть город, пройти узкую излучину реки, и достичь того места, где она делает широкий поворот к востоку, к морю, к Тортозе. Там бы мы укрылись вдалеке от любопытных взглядов. Я несмело и украдкой глянул на доброго человека, но он перехватил мой взгляд. Он спросил меня, знаю ли я Пейре Белибаста. Пейре Белибаста! О чем он говорит? Что это за странная игра?
Соблюдая некоторые меры предосторожности, я сказал ему - и это была истинная правда - что я не знаю никакого Пейре Белибаста. Он нахмурил брови, и очень настойчиво повторил, что его послал ко мне Пейре Белибаст, который знает меня и меня ищет, добавил он. Тогда я признался ему, что я прекрасно знаю братьев Белибастов - Берната, Гийома, Раймонда и Арнота, как и их отца, Эн Белибаста из Кубьер, которого тоже звали Гийомом… Но никакого Пейре Белибаста.
- Гийом, брат Берната! - сказал добрый человек. - Я Вам о нем и говорю. Вы должны знать, что он стал добрым христианином, и выбрал имя Пейре для своего служения. Он сейчас находится в Сан Матео, в землях Валенсии. Я ушел оттуда несколько дней тому назад. А меня самого некогда звали Раймондом де Кастельно. Но сейчас, для Церкви Божьей, я - добрый человек Раймонд из Тулузы.
Лодка причалила к галечному пляжу, где наполовину вгрузла в берег. Раймонд из Тулузы и я высадились и немного отошли в сторону, как будто должны были решить промеж собой какое-то дело. Там, в зарослях тростника, где никто не мог его видеть - даже этот дружески настроенный лодочник - добрый человек, наконец, склонился, чтобы помолиться Отцу Небесному, как это делают добрые христиане. Я слышал, как он говорит свои Pater и Adoremus, и, несмотря на обуревавшие меня чувства, я заметил, что он избегает простираться слишком низко. Когда же, наконец, он приветливо протянул ко мне руки, чтобы я мог припасть к нему и совершить melhorier, прося его благословения и благословения Божьего, я опустился на колени прямо на песок и преклонил голову перед ним с абсолютной верой. Потом я поднялся, склонил голову на его плечо, и трижды поцеловал его в лицо, совершив поцелуй мира - caretas.
- Пусть Бог благословит тебя, - сказал он, - и с этими словами на мое сердце снизошел мир. - Я буду молиться Богу за тебя, чтоб Он хранил тебя как хорошего верующего и привел тебя к счастливому концу.
Когда мы возвращались в город, под монотонный плеск весла лодочника-мавра, я спросил его, где он собирается жить во Фликсе. Он ответил, что намерен жить у человека по имени Санта Линеа. Я нахмурился и сплюнул в Эбре.
- Вам дали плохой совет, добрый христианин. Этот человек - поповский прихвостень, и при малейшем сомнении он донесет на Вас приходскому священнику.
Я объяснил ему, что намного безопаснее жить у сарацин. Все здешние христиане готовы прислуживать Инквизиции, и не столько те христиане, семьи которых жили тут издавна, со времен мавританских королей, сколько эти новые, прибывшие с Реконкистой - они-то и есть самые рьяные и опасные. С ними нужно все время держать ухо востро. Мое ремесло пастуха - лучшая защита для меня, поскольку здесь, на обширных, открытых землях королевства Арагон, собираются эмигранты чуть ли не из всех народов. А бедный окситанский беженец, перешедший на эту сторону Пиренеев, сразу же вызывает подозрения в том, что он беглец из-за ереси. Всегда следует называться серданьцем, гасконцем или руссильонцем, но никогда не говорить, что ты из графства Фуа или из Тулузы. И вообще, лучше жить у сарацин, которые никогда ни на кого не донесут.
- Никому не доверяйте, добрый христианин. Сплетни здесь очень быстро доходят от приходского священника Фликса до инквизитора Арагона. Никому не доверяйте…
Добрый человек Раймонд слегка улыбнулся…
- Ты думаешь, я не знаю, что такое осторожность?
Когда сарацинский лодочник высадил нас, как обычных путешественников у городской пристани, я смотрел на золотистые и шумливые террасы домов, чуть дальше вверх по течению, на знамена, реющие над замком на вершине. Всё несло на себе отпечаток моего умиротворения - вода, ветер, свет - так мое сердце было преисполнено новыми надеждами. И я сказал доброму человеку Раймонду, что лучше я отведу его в безопасное место, где мы сможем свободно поговорить о нас, наших друзьях и Отце Небесном.
И, несмотря на явную усталость, он заулыбался.