Сарацинские города. Часть1. Глава 3.

[guillelme]

ГЛАВА 3

ПЕЙРЕ МАУРИ - ОСЕНЬ 1313 ГОДА

Поскольку еретики говорили, что это один и тот же грех, познать любую женщину - то я воздерживался от женитьбы и старался избегать отношений с женщинами в течение шести лет, пока мне не исполнилось более сорока…

Показания Пейре Маури перед Жаком Фурнье, июнь 1324 года

Я никогда не хотел даже думать о блондинках. Вернее, о блондинке, потому что на этот раз она была одна. Аликсен, пастушеская девка, наподобие солдатских девок - но я вполне мог предположить, что она ходит также и к солдатам. Честно говоря, я ничего о ней не знал, даже того, настоящая ли она блондинка, или это просто прозвище.


Тем летом мы шли через перевалы Бага, по небольшим долинам, нависшим над Сьерра де Кади. Животных Бертомью Компаньо со мной вместе выпасали всегда одни и те же пастухи: Раймонд Тульза из Кузеран, сильный и шумный Гийом Гаргальет и Пейре Капдевилль, любимый лакей хозяина. И некоторые другие. Иногда мы пересекались с отарами Пейре Кастелля, и тогда я мог пообщаться с Гийомом Маурсом.

Это лето запомнилось мне долгими, бесконечными, ледяными дождями… Странное это было время: настоящий свет и тепло настали ближе к осени, а морозы припозднились. После того, как мы собрали овец, чтобы рассортировать их перед ярмарками и зимними пастбищами, после святого Михаила, когда мне вручили мою плату, я - как всегда в конце летнего сезона - сделал вылазку в Сабартес.

В Монтайю я сказал отцу, что недавно видел брата Жоана на ярмарке в Пючсерда, и что он стал высоким и крепким, и скоро у него появится борода. Что он всегда работает у Пейре Ильета, и все лучше и лучше справляется с ремеслом пастуха. Я сказал ему еще, что Жоан каждый раз расспрашивает меня о добрых людях. Что на пастбищах Пейре Ильета у него есть товарищ по имени Арнот Отье, родственник добрых людей из Акса, и еще его племянник Пейре Кортиль из Аску. Оба они de la entendensa, стоят на дороге Добра, как и следовало ожидать, и об этом они сказали нашему Жоану. Отец только пожал на это плечами: «На безрыбье и рак рыба». Но улыбка, появившаяся на его усталом лице, в выцвевших глазах, говорила больше, чем его безучастные слова. Потом он схватил меня за плечо:

- Будьте осторожны, мальчики. Будьте осторожны. Несчастье всегда начеку. Оно не спит. То, что ты сказал мне, не говори больше никому…

Как и каждый год, я дал ему немного денег, для него самого и младших братьев - Берната, заделавшегося лесорубом; Арнота, маленького, хилого, красного лягушонка, цепляющегося за отца. Чтобы заплатить десятину ректору, подушный и подымный налоги графу, купить муки, вина, соли; и кто знает? может быть, починить станок и начать ткать в этой хижине? И еще я дал ему красивого ягненка хорошей породы, которого принес на плечах. Но отец выглядел таким усталым.

- Нет ли каких новостей о моем брате Пейре, твоем дяде из Жебец?

- Нет, отец. И о моих тетках Гильельме и Мерсенде тоже нет вестей. Там, в земле сарацин, столько городов, городков, бургад и деревень. А я хожу только по пастушеским дорогам, и лишь иногда заглядываю в бургады, где, бывало, ночуют пастухи. Потому-то я их до сих пор и не встретил…

И вот мы уже на пастбищах Фликса для новой зимовки. Фликс, центр и настоящее средоточие овчарен на холмах, где загоны обсажены оливками, на левом берегу Эбре, среди деревень, хуторов и сарацинских алькериас, где наши овцы унавоживали луга, а мы пили воду из источников. Фликс, где каждый из нас мог легко спуститься в город по своим делам, а иногда переночевать с удобствами у хозяина или хозяйки по пути от одной овчарни к другой. Фликс, где находятся лучшие зимние луга, не считая тех, что в нижней долине, на правом берегу, и в дельте, перед Тортозой.

В начале зимнего сезона, в течение нескольких недель, на этих склонах, где иногда виднелись выходы скальной породы - Тоссаль дель Пенхат, прямо над деревней ля Гранаделья - мы были единственными владетелями целого селения из летников и загонов для скота, построенного из охряных камней. Я здесь еще никогда не бывал. Когда я улегся на сенник из сухого папоротника, где мне придется спать многие и многие ночи, Гийом Боррада, каталонец с моря, задумчиво сел подле меня. Я расчихался от запаха поднятой им пыли, когда он встряхивал свой бараний тулуп. Нас было трое в этом летнике, одном из самых больших, с высоким потолком. Третьим был Гийом Гаргальет, который только и умел, что кричать и ругаться. Если он и открывал свою большую пасть, то лишь для того, чтобы сказать похабное словцо или сунуть туда мясо. Ну, или залить вино. Я предпочел бы более приятную компанию. Но я всего лишь провожу здесь ночи.

И вот Гаргальет толкнут меня в бок с хитрой ухмылкой в уголках глаз. Когда мы вылезли из нашей пещеры, он принялся оглашать вечерний воздух шумными довольными возгласами.

- Ты видел, Пейре? Тот летник, внизу? Тот, что за кипарисовой рощей? Впрочем, это тебе, наверное, не интересно, ты ведь совсем как камень, имя которого носишь.

Я не слушал, а все думал о своих марранах, которые звали меня. Я узнавал их сладкое блеяние. Но Гаргальет все продолжал:

- Las rubias. Это летник las rubias.

Что он хочет этим сказать?

- Las rubias, блондинки. В Сабартес, как и в Кузеран, мы их называем las sauras… Блондинки, понимаешь?

Блондинки, наконец-то понял я и пожал плечами. Пастушеские девки. Когда они поднимаются сюда, то у них здесь есть собственный летник. Сейчас их там не было. Мне говорили, что они, как правило, приходят вдвоем.

Долгое время после того я не думал о блондинках, и прошло уже много недель. Мы стали поговаривать о том, что пастбища в Тоссаль дель Пенхат истощились, и настало время идти дальше. Я уже пообещал себе, что в последний раз ночую вместе с Гаргальетом. Сколько раз, желая хоть немного побыть в тишине, мне приходилось сидеть под ночным звездным небом, завернувшись в одеяло под сенью куста, потому что мне уже надоедало говорить ему, чтобы он хоть на время заткнулся. Уж лучше Гийом Боррада или другой кузеранец, Раймонд Тульза. Или даже сарацины, среди них я скорее найду хорошую компанию.

Я прислушался: он, Гийом Гаргальет, стоял во весь рост, раскинув огромные ручищи, а из глубины его глотки вырывалось что-то похожее на приветственные возгласы.

Другие пастухи повернули головы в его сторону. Было раннее хмурое утро, меж голубыми хребтами клубился туман, и только белое сверкание Эбре указывало на местоположение Фликса. Я было собрался в загоны для скота, к моим тучным овцам и ягнятам-марранам, чтобы привести все в порядок и подготовиться к будущим перегонам. Но тут и я поднял голову, как прочие.

И правда, сюда явно шла блондинка, чтобы расположиться лагерем; она поднималась прямо по нашей дороге. Одна.

- Аликсен, - воскликнул Гийом Гаргальет. И сразу же, не сговариваясь, все пастухи двинулись ей навстречу. Тогда Пейре Капдевиль, хозяйский приспешник, закричал, смеясь:

- Эй вы, кобели, не все сразу!

На девице был широкий серый плащ, ее вуаль полоскалась на ветру. Она шла быстро, и видно было, что она замерзла. Она уселась у огня, ей протянули кружку теплого молока, окружили; отовсюду раздавались пока что вежливые шутки. Я заметил, что, по-видимому, многие здесь хорошо ее знают.

- Аликсен… - вновь сказал Гийом Гаргальет.

Щеки ее были сильно нарумянены, глаза подведены черным углем, рыжеватые локоны свешивались на лоб. С ее губ слетали язвительные ответы, пока она пристально рассматривала нас, одного за другим, и пила молоко маленькими глотками. Одного взгляда на нее мне хватило. Я бы в жизни не пожелал, ни чтобы она ко мне прикоснулась, ни чтобы я ее касался. Я встал, оставив остальных, и ушел к своим овцам. Я не хотел даже знать, что там будет происходить. Вслед мне раздались смешки. Но меня это не трогало.

Немного позже, даже не поворачивая головы в сторону летника las rubias, я работал бок о бок с Мофферетом и Кабитогом, двумя сарацинскими пастухами родом из Фликса. Мы тщательно проверяли загородки, доски и засовы, которыми закрывались загоны. Только мы одни и занимались животными. День немного просветлел, ветер разогнал туман, и в голубые просветы неба изливался белый свет, озаряя охряные стены и золотистые травы. Я присел на корточки перед небольшим загоном, глядя на выпуклые лбы животных и думая о том, что, может, они не такие разумные, но такие таинственные.

- Ты не пошел? - спросил Мофферет. - Почему?

Я рассмеялся.

- Потому что не хочу!

Что я еще мог сказать этим сарацинам? Что я не люблю платить за женщину? Что я не люблю делить женщину с другими? Что эта Аликсен не особо меня и возбуждает? Что я слишком горд или стыдлив для таких вещей?

Не мог же я им сказать, что святые люди, которым я верил, часто показывали мне прямотой и праведностью своей жизни, что целомудрие в глазах Отца Небесного значит больше, чем необузданные движения наших бедер; что добрые христиане не прикасались к женщинам, и что я, их верующий, который надеялся когда-нибудь, несмотря ни на что, спасти свою душу, пытался изо всех своих слабых сил, как только мог, следовать их примеру. Лгать как можно меньше. По возможности не убивать. По возможности не впадать в гнев. Как можно меньше привязываться к материальным благам. Делать другим как можно больше добра. По возможности жить целомудренно. Вобрав в себя эту науку добрых людей, я чувствовал себя словно в броне благих принципов. И потому, для того, чтобы во мне родилось сильное желание, мне нужно было по-настоящему влюбиться. Но я не мог объяснить этого сарацинам. Да и немногие христиане меня бы поняли…

И тогда я решил отшутиться:

- Но ведь ты тоже не пошел, Мофферет! И ты тоже, Кабитог!

Кабитог зарычал. Он заговорил со своим забавным акцентом, когда слова как-будто вырывались у него из глубины гортани; он сплюнул на землю:

- Сходитесь, как собаки. Вы, христиане, всегда так поступай. Вот какая их любовь!

Мудехар по-настоящему пришел в бешенство, он встряхнул черными волосами, подстриженными в кружок, по обычаю мужчин его народа. Я положил ему руку на плечо, чтобы он успокоился. Его гнев и злые слова не оскорбили меня, а, скорее, тронули, как тронул бы гнев моего брата. Собаки - эта девица и мои товарищи-пастухи? Вряд ли они так думают на самом деле, эти сарацины. Мне ведь известно, что гнев, жадность, похоть - это все дьявольские искушения. Но у меня не было времени долго раздумывать. На этот раз заговорил Мофферет. Он говорил по-романски лучше, чем Кабитог, и выговор у него был не такой гортанный. Славный Мофферет. Уже два года я его знаю. Он ненамного старше меня, но его лоб под стрижеными волосами уже прорезали морщины от постоянных забот.

- Но ты же знаешь, Пейре, что для нас это абсолютно запрещено! Даже если бы мы и хотели, и даже если б ты и твои товарищи пообещали нам никогда и никому не говорить об этом, то стоит ли подвергать себя такому риску ради четверти часа, только чтобы угасить огонь в утробе?!

И верно, в своем ослеплении я совсем забыл об этом запрете. Мужчина подвергался опасности быть сожженным живьем, а как минимум - быть кастрированным и проданным в рабство. Обычаи городов Арагона были суровыми для галантных авантюр между общинами. Здесь все могли жить в мире. Евреи, сарацины, христиане, всякий по своим правилам и законам. Правда, мавры платили немного больше налогов, а евреи находились под непосредственной защитой короля. Но каждая община имела свою церковь, мечеть или синагогу. Можно было снимать квартиры друг у друга - по крайней мере, так было заведено между христианами и сарацинами; можно было вместе идти в процессии, вместе работать - хотя с евреями это было уже сложнее. Но никаких браков и никаких плотских отношений. Обычаи городов были жестоки как для тех, так и для других, все равно, были ли это связи сарацина с христианкой, христианина с еврейкой или еврея с сарацинкой. Ни одна из трех общин не жаловала бастардов. Потому считалось хорошим, чтобы всякая община имела различимые внешние признаки: сарацины коротко стригли волосы, евреи носили шляпу и ермолку, а христиане - камзолы и штаны. Чтобы каждый мог распознать другого: девушка - соблазнителя, проститутка - клиента.

Когда мы перевели баранов в более крепкий загон, Мофферет, понизив голос, рассказал мне, что случилось с его дальним родственником несколько лет назад. Он тоже был пастухом, по имени Айтола. Очень красивый мужчина в расцвете сил.

- Он был выше тебя, Пейре, и я думаю, еще более сильный, чем ты! Девку тоже звали Аликсен, а может быть, это была та самая. Айтола тоже хотел побыть мужчиной с ней, после всех остальных. Он так долго не прикасался к женщинам. Один из его товарищей-пастухов, арагонец, христианин из Сарагосы, по имени Лоренс, подбивал его это сделать. Он даже готов был дать ему денег, и снабжал его дельными советами: сказал ему назваться Жоаном из долины Арана, говорить как можно меньше, а если уж говорить, то только на романском. Другие обещали молчать. И тогда Айтола решился. Он вошел к девке и уединился с ней. Ну и, конечно, последствия не заставили себя долго ждать. Не нужно было много времени, чтобы эта Аликсен поняла, что он не христианин: в такой ситуации Айтола не мог этого скрыть. Стоило ей взглянуть на его обрезанный член, как она завопила: «Viafors! Вон отсюда, сарацин!» Пастухи не смогли ни утихомирить, ни урезонить ее. Она побежала в город, а это было в Шиверт, в долине Пенискола, и подала жалобу заместителю командора тамплиеров.

Я представил себе эту трагедию. Айтола, избитый, кастрированный, проданный в рабство. Возможно, сожженный. За блондинку, проститутку, но христианского вероисповедания. Но Мофферет меня успокоил. У Айтолы было время бежать, и он исчез. Солдаты тамплиеров из Шиверта никогда его не поймали. И больше никто его не видел, даже родные. Если б он появился здесь, то погиб бы, а вот Лоренса, арагонского пастуха, судили - за соучастие. Ни Мофферет, ни Кабитог не знали, каков был его приговор.

По эту сторону Пиренеев за незаконное сожительство могли осудить и даже сжечь. Я не мог удержаться, чтобы не думать вслух. Мне нечего было бояться - они не донесли бы на меня за такую малость: к тому же, они далеко не все понимали, эти сарацины-мудехары. И вообще, они мне порой казались более разумными и чувствительными, чем некоторые христиане, которых мне доводилось встречать. И я осмелился сказать им слова, которые для других ушей прозвучали бы компрометирующе, но они рвались с моих уст:

- А вот в моем краю, по другую сторону гор, на землях короля Франции, наоборот, людей осуждают на сожжение живьем, когда они дают обеты целомудрия…

Кабитог уважительно посмотрел на меня:

- Так ты дал обеты?