Сарацинские города. Часть1. Глава 2.
ГЛАВА 2
ПЕЙРЕ МАУРИ, ФЛИКС, ВЕЛИКИЙ ПОСТ 1313 ГОДА
С того времени, как Пейре Маури стал беглецом из-за ереси, он каждый год ходил в Монтайю и оставался там, в Сабартес, дней пятнадцать или месяц […]. Многие пастухи говорили мне, что видели, как он уходит в Сабартес и возвращается назад в одно и то же время. Пейре Маури также говорил мне, что ходил к своему отцу все время, пока тот был жив…
Показания Гийома Маурса перед Жаком Фурнье, октябрь 1321 года
Я, Пейре Маури, все мучил себя вопросом о добрых людях. Остались ли еще, хоть где-нибудь в этом мире, добрые люди, которые могут молиться за нас и держать открытыми врата в небо? И что случится с нашими душами, если мы не встретим больше добрых людей, чтобы они нас спасли? И если я внезапно умру - от когтей медведя на пастбище или от ножа какого-нибудь пьяного, а то и впавшего в черное безумие серданьского пастуха? И если я умру без утешения доброго человека, куда попадет моя душа? Но потом я пожимал плечами: пока это не слишком сильно меня заботило. Я чувствовал, как в жилах кипит жизненная энергия, как это тело, которое несет мою душу, полно торжествующей силы, яркой и даже грубой. И она, по-видимому, еще долго не собиралась покидать мое тело. У меня еще будет время для души.
Но добрые люди, именно их мне не хватало, их присутствия, взгляда, слова. Я алкал и жаждал их слов об Отце Небесном и Его Царствии. Я нуждался в ощущении мира в душе, которое они приносили с собой, в тепле, когда чувствуешь себя братом среди братьев. Я хотел увидеть хоть немного света на своем пути. Я буду идти по этому пути туда, куда приведет меня судьба, но мне не хочется идти в полном одиночестве. Мне так не хватало добрых людей.
Всё, что я мог сделать, это пытаться припоминать их слова и молча повторять их. Один, в собственных мыслях. Я не осмеливался много говорить об этом Гийому Маурсу, когда мы проводили вместе время на летних или зимних пастбищах: он слишком закоснел в своей злости и желании отомстить. Когда он думал о Монтайю или Сабартес, перед ним вставали только образы насилия или смерти. А я бы хотел вызвать в его памяти образ доброго человека - одного из тех, кого он видел еще в детстве. Но больше всего я желал, чтобы хотя бы один из добрых людей пришел ко мне и возложил свою руку на мои раны. Но вокруг была только ночь и молчание, как бы далеко я не пытался смотреть. Потому я и мог понять Гийома Маурса, огрубевшего в своем озлоблении, даже если он иногда путал волков и овец.
Я часто спрашивал себя, почему проходят годы, а я не перестаю думать об утраченных для меня добрых людях? Почему память о них с такой силой продолжает навещать меня? Может быть, это приходило каждый год с наступлением Пасхи и ее ожидаемых переживаний? Но это было и во время поста, и после адвент, и в Рождество, и в Сретение, и в Богоявлении, которые я проводил на пастбищах Фликса или Тортозы. Зимние пастбища следовали за летними. Для пастуха год делится всего лишь на два сезона. Зимой - в низине, летом - в горах. Два сезона, два пути… Летом очень быстрый подъем, а зимой бесконечный спуск. Чтобы отметить смену одного сезона другим, делался перерыв на весенние и осенние ярмарки - святого Иоанна и святого Михаила - где можно было выпить, поговорить, поссориться или помириться, словом, сделать всё, чего тебе не доставало за год. При желании можно было поменять работодателя, потребовать платы, наняться в другом месте, заключть договор.
И каждый год зима звала меня на юг, а лето на север. Всякую зиму я удалялся от родных гор, чтобы расположиться в глубоких долинах Сегре или Эбре. Каждое лето я поднимался почти до самых границ моей родины. Вместе с солнцем я и мои овцы шли все выше и выше, к высоким перевалам над графством Фуа. Оно было так близко, что иногда я мог проследить взглядом за полетом орла, перелетавшего границу. Стоя на каменистой земле виконта де Кардоне и короля Хайме Арагонского, я смотрел на голубые долины графа Гастона де Фуа и французской короны. И я, Пейре Маури, беглец из-за ереси, под конец каждого лета осмеливался хотя бы раз переходить эти голубые долины и заявляться в Монтайю - обнять старика-отца, сунуть ему в руку немного денег, чтобы помочь ему платить подати и десятину, отстроить дом, кормить моего младшего брата Арнота, этого красного лягушонка, и иметь за что прокормиться самому. Мы обменивались новостями. А потом я отправлялся обратно к своей отаре и шел на юг, чтобы зимовать в долинах вместе с пастухами. Я все никак не мог оправдать надежд отца. Нападу ли я когда-нибудь на след родных - дядьев, теток и кузенов, как и я, ставших беглецами по другую сторону гор? Я очень долго ждал. В Монтайю говорили, что, может быть, еще не все добрые люди сожжены. Добрые люди.
Но я любил этот город Фликс. Он казался мне не похожим ни на что, виданное мною во дни юности на родине. Такой же большой, как город Акс, и еще горделивее, а обнимающий его поток - больше и могущественнее Арьежа. Город стоит на излучине Эбре, и почти со всех сторон защищен водой. Только с южной стороны узкая полоска земли соединяет его с сушей. Если вы приходите с севера, то туда нельзя проникнуть иначе, кроме как обогнув очень высокий холм, на котором возвышается замок короля Арагонского, а потом пересечь бурные воды Эбре с помощью парома. Моста нет. Буйная вода, омывающая город, сносит все мосты, даже самые лучшие. Но она же служит городу надежной защитой. Охраняемый с севера и открытый к югу, это сарацинский город. На юг, через ворота Фликса, можно идти прямо в Тортозу или королевство Валенсия. Сегодня арагонская корона объединила все земли, которые король отвоевал у сарацин… Но сарацины остались. Почти все обитатели Фликса сарацины. И здесь они живут в мире.
Под конец Великого Поста я пошел в город, оставив товарищей с овцами Бертомью Компаньо и моим молодняком. Я сказал им, что иду исповедоваться попу, чтобы как следует встретить Пасху. Конечно же, я ничего подобного и не думал делать. Я даже не поднялся к церкви - небольшой мечети, на которой установили высокий золоченый крест. Вряд ли пастухи станут меня проверять. Я остался внизу, сидя на корточках у вод Эбре и глядя на паром. Я сказал себе, что никогда не смогу перейти эту реку, даже в чистом поле, не возле города, особенно с овцами, которым нужен хоть какой-нибудь брод. На пути в Тортозу придется пользоваться помощью перевозчика и даже двадцать раз кряду. Я смотрел на плескавшуюся рыбу, на круги по черно-зеленой воде. Вот уже скоро Пасха, и мои мысли вновь возвращались к добрым людям, а я с тоской думал, что и в этом году никто не заговорит со мной от имени Господа Нашего. Паром медленно двигался к городу, и я слышал легкие ритмичные удары весла паромщика. Когда пройдет немного времени, я, возможно, пойду в город встретиться со знакомыми, но для этого мне нужно будет одеться поприличнее, взяв платье у хозяйки, занимавшейся моим бельем и одеждой. Над потоком склонялись деревья, на их ветвях набухли почки. Пригревало солнышко.
Я поднял глаза на город, который кольцами поднимался ввысь, будто упрямясь и сопротивляясь ласковой нежности солнца, а потом вновь предался своим мыслям, скользя взглядом по водам Эбре. Паром был обычной большой лодкой-плоскодонкой. Перевозчик, управляющий лодкой, был, конечно же, сарацином, широкоплечим, с сильными руками. Сарацины здесь очень тяжело работают. Мавры, как их называют здешние христиане; мудехары, как они сами себя называют. Им всегда достаются самые тяжелые и неприятные работы, которых никто не хочет исполнять. Здешние христиане слишком быстро стали надменными. Не те, семьи которых издавна жили в этой земле, со времен эмиров и султанов, а новоприбывшие, явившиеся сюда вместе с колесницами победителей. Новые поселенцы. Хотя их здесь была всего лишь горстка, их общины уже стали выделяться среди других, их консулы заявили о превосходстве христианских общин над альхамами мавров, и, естественно, над евреями короля. У нас, пастухов, этих проблем не было. От сезона к сезону наши летники то заполнялись людьми, то пустели. Серданьцы, арагонцы, гасконцы, сарацины или окситанцы - все мы жили вместе, и для нас с Гийомом Маурсом не имело значения, кто есть кто. И нам было прекрасно известно, что сарацины могут быть очень умелыми работниками, и что они - честные пастухи. В Льейда именно они строили и украшали новый кафедральный собор, и даже епископский дворец, расположенный за бывшим дворцом их побежденных эмиров. В прошлом году, после осенних ярмарок, мне однажды довелось понаблюдать за тем, как они строят. Своими долотами они творили такие чудеса из камня, вырезая странные и диковинные узоры, на которые впоследствии должны были взирать епископ, священники и каноники. Когда барка причалила к другому берегу, я поднялся, глядя, как перевозчика окликают трое мужчин с ослом. Я накинул старый камзол, потянулся, закинул котомку за плечо и пошел вдоль набережной Эбре; а потом все выше и выше поднимался по улицам Фликса. Города в этом краю пахнут совсем не так, как города в графстве Фуа. Столько лет я так часто бывал здесь, что привык к здешнему говору, и мне вовсе не надо было задумываться и подбирать слова, чтобы ответить. А вот эти сухие запахи меня все еще поражали. Дом моей хозяйки был маленьким и очень уютным. Он выглядел совсем не так, как бедные дома, которые строили у нас в Монтайю или Жебец. Здесь не возводили дома ни из глины, ни из досок, ни из соломы. Высокие беленые известью стены. Вокруг окон - голубые росписи, отгоняющие демонов. Очаг был расположен вне дома - за воротами, под навесом. Готовили тоже снаружи. Внутрь, зимой, когда нужно было натопить, вносили угли в металлической жаровне. Все здесь было очень маленьким. Я снимал одну комнату, где держал свои вещи между зимними и летними пастбищами, и иногда приходил сюда на пути от одной овчарни к другой, чтобы переночевать здесь с тремя или четырьмя товарищами, среди странных запахов ковров и специй. Что бы сказала моя бедная мать, если бы была еще жива, видя, какой удивительно прекрасный кувшин я использую для умывания по утрам? Округлый, покрытый блестящей глазурью, украшенный синими и зелеными переплетающимися змеями. По-моему, даже у Монсеньора архиепископа Нарбоннского нет такого красивого кувшина.
А ведь моя хозяйка - бедная женщина. Она сарацинка. Это вдова, мать Мофферета, пастуха, с которым я бываю на зимних пастбищах. Она стирает мое белье и одежду, иногда готовит поесть, а я каждый сезон даю ей ягненка и немного шерсти. Когда я захожу, то за перегородкой тут же скрывается красивая фигурка. Но я никогда не пробовал удерживать ее. Я говорил с ней как можно меньше, старался даже не смотреть в ее сторону, однако заметил, что она очень нежная и смуглая, совсем как моя бывшая невеста из долины Арка. Эта молодая красивая девушка - старшая сестра Мофферета, и я прекрасно знал, что у нас не было бы счастливого будущего. И даже если бы я попытался поухаживать за ней, это не имело бы смысла - браки между христианами и сарацинами были запрещены, а простые связи сурово карались. Как бы там ни было, я не собирался делать ничего такого, что могло бы задеть честь сестры моего товарища-пастуха, мне этого совсем не было нужно. А ее старая мать присаживалась около меня и без умолку болтала беззубым ртом, выговаривая слова звучно, но с таким странным акцентом, что от меня ускользало одно слово из двух. Она славная женщина. И вряд ли спросит меня, собираюсь ли я исповедоваться на Пасху. Я улыбался, отдавал ей свою поношенную, блестящую от пота одежду, а она ее стирала и чинила так же, как это делала когда-то моя мать. Можно сказать, что во Фликсе она и была для меня почти как мать.
Когда занялся день, я возвращался по долине Эбре. Я шел по дороге, усаженной оливковыми деревьями, с посохом в руке, с тяжелым мешком муки на плече, счастливый от пения первых птиц и от того, что у меня есть, наконец, приличный камзол. Перед загородками для скота царила возбужденная суета и толкотня, и я понял, что прибыли те, кого мы ожидали - те, кого я ожидал больше других: мой товарищ Гийом Маурс и брат Жоан Маури, которые пригнали из Тортозы свой скот. Начались обычные перегруппировки под конец зимних пастбищ. Когда минет Пасха, мы оставим траву расти на пастбищах Фликса, луга - наливаться зеленью среди голубых оливковых рощ, сады - цвести и зеленеть, и будем вместе подниматься по каменным холмам Монсан к Гранаделье, потом Монбланш, и будем уже смотреть вдаль, на север, на это белое сияние, за которым угадываются Пирнеи, на самом краю земли. И оглядываться на наши бесконечные отары, на море рогатых голов, на волнующиеся руна. Мои товарищи по зимним пастбищам, Гийом Гаргальет, сильный и шумный, Раймонд Тульза, из Кузеран, я сам с овцами Бертомью Компаньо, мой младший брат Жоан и его друг Пейре Кортиль с овцами Пейре Ильета из Пючсерда, Гийом Маурс и его кузен с овцами Пейре Кастелля из Бага, и все остальные, со скотиной, собаками - лабритами и пату - козами и ослами. Этим вечером я спек огромный коровай хлеба для всех новоприбывших, но самым первым поприветствовать меня подошел Гийом Маурс.
Я с нетерпением ждал встречи с Жоаном.
Я не видал его целую зиму, и он возмужал. Четырнадцатилетний юноша за три месяца может стать мужчиной. Мне достаточно было взглянуть на него, чтобы понять, что он окончательно решил стать пастухом. Его все еще тонкая фигура склонилась над разделяющей овец перегородкой, взлохмаченные черные волосы выбивались из-под серого капюшона, а в ясных глазах я различал смешанное выражение гордости и недоверия. Нет, братец, мне не в чем тебя упрекнуть. Всё, что ты делаешь, делаешь хорошо. Я улыбнулся ему. Он расслабился, сердце его открылось, и на секунду он стал ужасно похож на Гийома и на Гильельму, моих брата и сестру, которых Инквизиция отняла у меня в расцвете юности. А потом он снова стал Жоаном Маури.
Темной ночью, усевшись вокруг огня, только мы трое не спали, трое из Монтайю. Но Жоан уже зевал; несмотря на свои усилия, он оставался еще ребенком. Гийом Маурс пил большими глотками из своей фляги, протягивал ее мне и гримасничал, его грубоватое лицо оживлялось бликами жара от углей. Но это вино не взирает на возраст!
Как бы там ни было, я тоже отпил из фляги Гийома, и машинально протянул ее Жоану. Я хотел поговорить с ними о добрых людях. Через несколько дней наступит Пасха. А последних добрых людей я видел четыре года назад именно в это время. Во время Великого Поста 1309 года. За несколько месяцев до «зачистки» в Монтайю. В тот год, когда почти все они были пойманы и сожжены, за исключением Мессера Пейре Отье, которого инквизитор Тулузский продержал всю зиму в тюрьме, чтобы дополнить и завершить свои следственные дела, а потом торжественно сжечь на Пасху 1310 года.
Вот о чем я хотел сказать им - своему черному и насупленному товарищу и полусонному подростку. Встряхнитесь, братья, сыновья Несчастья! Не забывайте!
Четыре года назад, в Великий Пост 1309 года, я, Пейре Маури, будучи пастухом в Фенуийидес, помог перейти реку Агли через брод Расигуэрес в направлении графства Руссильон и королевства Майорки троим преследуемым друзьям. Проводнику еретиков Бернату Белибасту и двум добрым людям: Гийому Белибасту, брату Берната, и Фелипу де Талайраку. Все трое бежали из Мура Каркассона, и их сердце чуть не остановилось, глаза едва не ослепли от того, что они видели смерть на костре их товарища Жаума из Акса, юного святого. Март 1309 года: я помог им перейти через реку. Ранним утром, под ледяным ветром и дождем, на берегах Агли я получил последнее благословение Божье от своих братьев и товарищей, у самой границы.
И потом, после этого, больше ничего.
Я больше не видел добрых людей, и до меня доносились только отголоски слухов об их поимке и смерти, одного за другим: Гийома из Акса и Андрю из Праде, Амиеля из Перль и юного Арнота Марти. Увы, Фелип де Талайрак оставил свое убежище в Эмпурда, перешел Пиренеи и вернулся в край; его поймали в Лаурагэ и сожгли в Каркассоне. Мессер Пейре Отье, Старший Пейре из Акса, был сожжен перед кафедральным собором в Тулузе, вместе с семнадцатью верующими, вновь впавшими в ересь, мужчинами и женщинами: в день Пасхи 1310 года, в назидание горожанам. Вот почему, даже из страха и желания спасти свою шкуру, я не могу больше справлять Пасху, как это принято.
Мой младший брат Жоан растерял весь сон. Я не сказал ему и четверти слов, которые рвались у меня с языка, но я видел, что когда речь даже вскользь заходила о добрых людях, в его взгляде зажигался чрезвычайный интерес, это трогало его сердце. По крайней мере, в его случае семена упали на добрую почву, и с первым же дождем они взойдут.
- Добрый человек Фелип, - сказал он. - А еще Андрю из Праде, я их видел у нас, в Монтайю, когда был еще маленьким. Мама готовила им еду…
Гийом Маурс пожал плечами и проворчал:
- Все мы видали их у наших матерей. Но теперь самое лучшее, что мы можем сделать, это забыть. Может быть, они и были святыми людьми, тут уж я ничего не могу сказать, но они навлекли на нас беды и разруху. Однако они исчезли, а мы остались. Мы терпим все это и дальше, а им уже все равно, они же теперь спокойны в своем раю!
Жоан поднял на меня сияющие глаза:
- Они все исчезли, Пейре? Их всех сожгли? И никого не осталось? Никто не убежал? И никто больше не придет?
Я вздохнул.
- Я не знаю, Жоан. Но я не отчаиваюсь.
Я искал нужные слова, когда Гийом Маурс прервал меня:
- Прошлым летом в Пючсерда я видел своего брата Раймонда. Он сказал мне то же, что и старик Маури в Монтайю, то, что говорят все на свете. Что мы не одни здесь беглецы из графства Фуа, по эту сторону гор. Много несчастных из Сабартес, и не только пастухов, бежали от Инквизиции. Нам обязательно нужно найти, встретить наших земляков и жить вместе с ними!
Но Жоану этого было мало, он не это хотел слышать. Он настаивал:
- А как же добрые люди?
Белая фигура показалась между гаснущим огнем и заходящей луной. Это был Мофферет, сарацин.
- Давайте спать, - сказал он. - Утро вечера мудренее.