Сарацинские города. Часть1. Глава 1.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПЕРЕХОД ЧЕРЕЗ ЭБРЕ
1312 - 1317.
И когда я услышал, что этот человек сказал, что хочет помолиться, у меня сразу стало так тепло на сердце, потому что я понял, что это добрый человек.
Пейре Маури
ГЛАВА 1
ГИЙОМ МАУРС, БАГА, ОСЕНЬ 1311 ГОДА
После того, как я выступил против приходского священника, я покинул страну и ушел в Пючсерда. Я встретил там многих людей из Монтайю, которых публично отлучили от имени Монсеньора инквизитора Каркассона, как беглецов из-за ереси. С того времени я и сам оставался отлученным.
Показания Гийома Маурса перед Жаком Фурнье, октябрь 1321 года
Пейре Маури прибыл в Бага, когда настала ночь, со следами усталости на лице и необычной решимостью во взгляде. Он сказал мне, что узнал о смерти своей матери в Муре Каркассона. Она умерла там, как и его сестра Гильельма, и его брат Гийом. Сказал мне, что шел без остановки со вчерашнего вечера, разве что передохнул час или два в Пючсерда. Прямо из Монтайю. Я сам человек крепкий и выносливый, и тоже способен пересечь горы на одном дыхании. Но когда он обнял меня за плечи, я почувствовал на себе всю тяжесть его путешествия, всю ношу его несчастья, нашего несчастья, и с наигранной веселостью толкнул его на лавку, усадил за стол. Ведь он был моим родичем, союзником, товарищем - одним словом, человеком из моего клана. Маури из Монтайю. Человеком, в котором я был уверен, которому мог доверять без оглядки. Ненамного старше меня, но достаточно старше, чтобы в детстве мы почти не играли вместе, хотя наши семьи всегда были связаны. В те времена, когда еще не пришло Несчастье, его брат Гийом был мужем моей сестры Азалаис. Пейре Маури. Но в тот вечер, в Бага, я был счастлив, что он вернулся цел и невредим.
Он пришел прямо в корчму, не рискуя появляться у Бертомью Компаньо. Большой дом у ворот бургады, прямо у крепостных стен, откуда виднелась верхушка колокольни коллегиума, рядом с дорогой, спускающейся в Бергедан. Заезжий двор для путешественников, которые пересекли Сьерра де Кади, корчма для пастухов между летними и зимними пастбищами. Пейре Маури был уверен, что встретит здесь товарищей. Возможно, он искал именно меня. Он знал, что я жду его возвращения, потому что меня разбирало желание поговорить с кем-нибудь о Монтайю. И мы были с ним вроде как два брата в изгнании.
В то время я, конечно же, знал, кем он был и где он бывал, чьим он был сыном, братом и кузеном, и как прошло его детство, что означает выражение его лица, и к какой работе привычны его руки - все это я знал и узнавал вновь; но мне не особо хорошо было известно, какую жизнь он вел. Я только в общих чертах мог представить себе его пути, где дует злой ветер, потому что с того времени, как он покинул нашу деревню, прошел добрый десяток лет. Позже, следующей зимой, он подробно мне все рассказал - и тогда я понял, каким человеком он стал на самом деле, и почему я так инстинктивно начал ему доверять. А сейчас мы встретились едва ли не случайно; это было в Пючсерда, всего несколько недель назад, под конец летнего сезона; и тогда мы начали разговаривать. Нам еще никогда не подворачивалась оказия поговорить с глазу на глаз. Два обломка Монтайю. Но в то же самое время мы оба были настоящими пастухами. И я уже знал, что Пейре был лучшим пастухом, намного опытнее меня. Он чаще меня был старшим пастухом. Позже я очень хорошо это понял.
Он сказал мне, что отныне мы будем работать вместе. Сразу же после нашей встречи в Пючсерда, во время ярмарки на святого Михаила, Пейре Маури нанялся к Бертомью Компаньо, богатому скотоводу из Бага, в Сьерра де Кади, а я - к Пейре Кастеллю, из тех же мест. Однако, перед тем, как пойти в Бага к своей отаре, Пейре совершил еще одно путешествие. Он предупредил меня прямо перед уходом и попросил успокоить своего хозяина, а также передать ему, что он через неделю вернется. Он узнал, что его отца освободили из Мура Каркассона. Его отец, старый Раймонд Маури, бывший ткач, вернулся в Монтайю после долгих месяцев тюрьмы. И тогда Пейре, как он мне сказал, сначала пошел в Фенуийидес, где работал несколько лет тому, и где оставил значительную сумму денег на хранение у своего кума. Он хотел забрать эти деньги, чтобы помочь родным. Он шел по ночам, и ему хватило четырех дней, чтобы пойти туда и вернуться. Потом, с этими деньгами, он сразу же пошел в Монтайю, он осмелился. Я бы никогда не рискнул. Монтайю, Сабартес, графство Фуа: да там Инквизиция нас всех знает в лицо. Зачем лезть на рожон? Но Пейре Маури хотел увидеть отца и отвести к нему младшего брата Арнота, одного из тех бедных сирот, которых Инквизиция заставила просить милостыню на дорогах.
И вот он вернулся из Монтайю, Пейре, перешедший через горы на одном дыхании, с измученным лицом, от его одежд веяло холодом. Он стиснул мое плечо, будто в горячке, и пристально посмотрел на меня.
- Моя мать умерла в Муре, - сказал он.
Я упал на лавку рядом с ним, опустил голову и подумал о собственной матери, Менгарде. Менгарде Маурс с отрезанным языком. Правосудие графа де Фуа, результат доносов попа из Монтайю, ужас, царяший в деревне, мой отец в Муре Каркассона, моя мать искалечена. Я почувствовал комок в горле, в моем голосе послышалось рычание:
- Сможем ли мы когда-нибудь отомстить за наших матерей?
Тогда Пейре Маури поднял на меня свой ясный взгляд. Ведь мы были еще молоды, хотя и несли на себе несчастье всех наших близких. Какая жизнь теперь нам осталась? А он все смотрел на меня своим ясным взглядом и немигающими глазами. Отомстить за наших матерей.
- Мы можем сделать еще лучше, - сказал он, - жить и искать дорогу Добра.
Я сразу же понял, что он хочет сказать. Я чуть ли не закричал это во весь голос. Я знал, что он имеет в виду добрых людей. Но тут же он опустил взгляд, сжал кулаки, а лицо его стало замкнутым. Я протянул ему флягу с вином. Он красивый и сильный мужчина, Пейре. К тому же, он все еще в том возрасте, когда человек не ожесточается. Наоборот, он был в самом расцвете мягкой и теплой молодости. Широкое лицо, загорелое под солнцем, с красивыми выдающимися скулами, орлиным носом, глазами - не зелеными и не голубыми, с бородой и волосами не темными и не рыжими, с плечами в два раза шире моих, с сильными и крепкими руками. И всегда эта полуулыбка в уголке рта. Рассудительный человек, готовый дать добрый совет, умеющий хорошо говорить, которого все слушают, который дает щедрой рукой и знает, как заводить друзей. И который в одночасье может исчезнуть или внезапно умолкнуть. И тогда никто не осмелится искать его или прервать его молчание. Он появляется, когда захочет, всегда с этой своей полуулыбкой - которая становится безрадостной, когда он получает особо тяжелые удары судьбы.
Я любил смеяться, по-настоящему хохотать. А он редко разражался хохотом: но если смеялся, то легким смехом, выдающим всю его добрую волю и открытость. Придет ли когда-нибудь день, когда мы будем смеяться вместе? Но сейчас он онемел в своей скорби, а я окаменел от гнева.
Из Бага отары двигались на юг, растянувшись по всей долине Льобрегат. Нас, пастухов, было здесь много, и мы разместились в двух отличных летниках. Среди пастухов Бертомью Компаньо вместе с Пейре Маури был еще один, по имени Раймонд Тульза, из Лабастиды де Серу, потом два каталонца и Гийом Гаргальет. А среди пастухов Пейре Кастелля вместе со мной был мой кузен Пейре Маурс и два арагонца. Мы ушли еще ночью. Когда занялся голубой октябрьский день, все мы обернулись и посмотрели наверх, на север, на высоты Сьерра, на Бага. И дальше, на Пиренеи, а если бы могли, то заглянули бы и по ту сторону Пиренеев, чтобы посмотреть на графство Фуа и королевство Франции, эти утраченные земли. Все мы завязали волосы сзади под тяжелыми капюшонами, задрали головы так, будто хотели проткнуть бородами небо, и один за другим, долго, пока не стало перехватывать дыхание, издали наш прощальный крик, наш пастушеский крик. А потом мы пошли дальше, не говоря ни слова. Так хорошо было смотреть, как отары потоком текут и перекатываются через скальные массивы, прорезаемые ручьями, что не было нужды ни о чем говорить. Пейре Капдевилль и Пейре Боргес из Бага шли во главе стада, гоня перед собой круторогих баранов. Мы с Пейре Маури шли сзади, присматривая за тучными весенними овцами и молодыми барашками, морранами, как их называют, если вы не знаете. А еще, чтобы подобрать то, что потеряли по дороге, и смотреть за собаками.
Дни шли за днями, Пейре Маури отходил от своей скорби, возвращался в прежнее настроение, потихоньку завоевывая себе былой авторитет. Но он предпочитал оставаться со мной. Частенько по вечерам мы сидели бок-о-бок, рядом ели за столом, вместе проводили ночи среди овец или у хозяев, вместе грелись у очага. И на протяжении всего пути, от Бага до Фликса, мы говорили, обмениваясь мыслями, чувствами, упрямством, тоской и несчастьями.
Мы постоянно возвращались к трагедии в Монтайю. Он сказал мне, что не видел всего этого, потому что тогда был пастухом в Фенуийидес - не видел великой «зачистки» осени 1309 года. Инквизитор выбрал 8 сентября, день праздника святой Марии, храмового праздника деревни, чтобы послать туда людей графа де Фуа под руководством кастелянов Тараскона и Лордата. Великая «зачистка» в Монтайю. Всех взрослых согнали на нижний двор замка, связали как скот и увели в Каркассон, а детей и подростков бросили на произвол судьбы. Я туда пришел сам. В Каркассон, чтобы предстать сначала перед помощником, Братом-проповедником Жаном дю Фога, а потом перед самим Монсеньором Жоффре д'Абли, инквизитором еретических извращений для епархии Каркассона. От имени святого апостольского престола. Как и мой отец, как брат, как все мои соседи - и отец, мать, братья и сестра Пейре Маури - я давал показания и умирал от страха. Доносить? Нет, я ни на кого не донес. Я был слишком молодым, невежественным и не знал о ереси ничего или почти ничего, я едва видел еретиков. Потому я достаточно легко отделался. Как бы там ни было, я вышел. Как и многие другие, я не должен был покидать места проживания и ожидать приговора Монсеньора инквизитора. Приговора, которого я не дождался, потому что сбежал. Я не мог иначе. Я не собирался рисковать тем, что меня снова запрут в Муре, и я проведу там всю свою молодость.
А все это время он, Пейре Маури, был далеко, среди высокогорных пастбищ и вершин, вне опасности.
- Да перестань, я тогда уже давно был беглецом из-за ереси, - сказал Пейре с этой своей полуулыбкой и хлопнул меня по плечу. - К тому времени я уже три или четыре года бороздил дороги изгнания, задолго до того, как это стали делать все. Всё бросил, всё потерял. Дом, невесту, отару, друзей, семью. У тебя, Гийом Маурс, тогда еще ни один волосок на бороде не вырос.
Я хорошо это знал. Я потер ушибленное плечо. Потом я ему сказал: мой отец и брат остались гнить в Муре после «зачистки», даже еще до вынесения приговора. Вот их не выпустили. Я даже пытался - тщетно - вызволить их с помощью взятки сержанту в Каркассоне. И моя мать. Моя мать, Менгарда, которой кюре Монтайю, Пейре Клерг, сын старого Понса Клерга, дал почувствовать провосудие Монсеньора графа. Потому что она кричала на всю деревню, что это он донес на ее близких в Инквизицию, что это он использовал все свои связи, чтобы они остались в Муре. Маурсы и Клерги всегда ненавидели друг друга. Кто бы сомневался, что этот лицемер-поп не воспользуется случаем, чтобы свести старые счеты. Моя мать Менгарда Маурс. Палач отрезал ей язык на площади в Монтайю.
Но перед тем, как бежать, я бросил вызов этому попу. Я сказал ему прямо при его отце, что в этом мире останутся либо я, либо он. И чтобы он отныне бдил и остерегался меня: потому что если я встречу его один на один, то задушу его собственными руками.
И когда я произносил эти черные слова, Пейре Маури смотрел на меня таким ясным, прямым взглядом, что мне стало почти стыдно. Но несмотря ни на что, гнев не покидал меня. Я думал о том, что мне ответил тогда старый Понс Клерг: «Ты думаешь, что сможешь бороться сразу и против Церкви и против короля Франции?»
Я, презренный Гийом Маурс из Монтайю, со своими бедными мозолистыми руками и утробным гневом. И он, мой друг Пейре Маури, пастух больших дорог, семья которого почти уничтожена. Действительно ли мы должны бороться против всего, что в этом мире считается могущественным?
Да, - сказал Пейре, - что-то в этом роде.
И тогда, впервые после того, как мы начали перегон овец, я увидел, как он смеется.
В другое время, по вечерам, он говорил мне о своих умерших друзьях, о тех, кого я знал, и о тех, кто был родом из других земель. О Бернате и Арноте Белибастах из Кубьер, что в нижних землях, в Разес, еще дальше, чем долина Арка и гора Бюгараш. О славной Себелии Бэйль из Акса, что в нашем Сабартес. «Бернат, почти мне брат, - всё повторял он, - и Себелия, почти мне мать.» Арнот и Себелия были сожжены в Каркассоне, один, как вновь впавший в ересь, а другая - как упорствующая в ереси. И Бернат Белибаст, умерший от отчаяния в Пючсерда. Потом обо всех Маури из Монтайю, плоть от плоти и кровь от крови Пейре, обо всех Маури, вычеркнутых из этого мира: о его сестре Гильельме, брате Гийоме, матери Азалаис - которых инквизитор уморил в застенках холодом, голодом и скорбью.
- Мой брат Раймонд еще жив, - все говорил он монотонным тусклым голосом. - Может, инквизитор когда-нибудь сжалится над ним, как над моим отцом? Выпустит его хотя бы с крестами…
Пейре Маури говорил с каким-то мрачным воодушевлением. Мы оба были словно в горячке. Он выругался:
- Эти проклятые кресты! Мой отец смог вернуться в Монтайю, как и младший брат Бернат. Но с этими крестами, нашитыми на грудь и спину, они не осмеливаются даже выйти из своей дыры. Даже здесь, в Монтайю, где за исключением пары-тройки Клергов и Азема, которые всегда выкрутятся, и не считая тех, кто все еще гниет в тюрьме, все словно на одно лицо, все носят эти желтые кресты. Монтайю ныне превратилась в клетку для кроликов, а вокруг графских укреплений лисы вырыли себе норы. Почти все дома разрушены… Ты бы не узнал родной деревни, Гийом. Представь, теперь все исправно ходят в церковь святой Марии во Плоти, чтобы поучаствовать в мессе твоего чертова ректора. Всякий боится быть замеченным в том, что пропускает мессу.
Теперь и я сжал кулаки.
- Что до меня, то я полагаю, что лучшей участью для Мессера Пейре Клерга было бы, чтобы кто-нибудь его отправил прямо в рай для попов.
Однако Пейре не думал больше о попе из Монтайю. Он смотрел куда-то вдаль, говорил о своих младших братьях, пытался искать какого-то тепла в жизни, но в голосе его звучала горечь:
- Эти два мальчика, ты ведь их знаешь, ты видел их вместе со мной в Сердани. Жоан стал уже большим и остался пастухом в Пючсерда. Нашего младшенького, Арнота, этого красного лягушонка, я отвел в деревню. Теперь они живут там втроем. Отец и двое младших братьев, Арнот и Бернат. Живут в норе, на северном склоне, посреди деревенских земель под паром, едят то, что могут найти. Я принес им достаточно денег, чтобы они могли купить трех кур и двух овец.
Я перебил его. Кровь слишком сильно стучала у меня в висках.
- Твоя мать умерла, а моя искалечена. Твой отец все утратил со своим крестом бесчестия, а мой околевает в Муре. Твоя сестра Гильельма умерла нераскаявшейся и проклятой. Моя сестра Азалаис, вдова твоего брата Гийома, живет в нищете в Аксе. Все дома в Монтайю покинуты и опустошены. Разрушен дом Маури, ваш дом. Разрушен дом Маурсов, наш дом. Я говорю тебе, Пейре, послушай меня: будь они прокляты, эти добрые люди, будь они прокляты! Я проклинаю еретиков! Это из-за них столько хороших семей погибло.
Я чувствовал, что мой голос осип от крика, но не мог остановиться, я не желал, чтобы меня прерывали, я горячечно искал слова, которые бы выразили мои мрачные мысли:
- Это из-за них край обратился в руины. Железная рука короля Франции, которая лежала на Каркассоне и Тулузе, теперь со всей тяжестью упала и на Фуа. И теперь к нам, горцам, пришло Несчастье, Инквизиция. Это они привели Несчастье, Инквизицию.
Я почти кричал.
Пейре Маури встал с отчужденным выражением лица. Он выпалил мне прямо в физиономию:
- Разве виновата дичь, что в лес приходит охотник? - голос его был слегка охрипшим. Он на секунду закрыл глаза. Я слышал только стук крови в висках, а он продолжал, и его голос был сдавленным, словно он говорил на бегу. - Я хочу сказать тебе, Гийом, то, что проповедовал Мессер Пейре из Акса, добрый человек, которого они сожгли в Тулузе. А еще его сын, Жаум, юный святой, которого они сожгли в Каркассоне. Блаженны гонимые за правду, ибо их есть Царствие Небесное. Это они читали прямо из Евангелия. И еще они говорили: есть две Церкви. Одна бежит и прощает, а другая владеет и сдирает шкуру.
Тогда встал и я:
- Ну вот, нас уже ободрали, с нас уже содрали шкуру. И мы тоже бежали! Отлученные и не явившиеся в суд, беглецы и бунтовщики! И ты думаешь, что мы добежим прямо до рая Божия? А я считаю, что мы уже в аду!
- Успокойся, - сказал он мне.
Он положил мне руку на плечо. Я смотрел прямо в глаза Пейре Маури, в его глаза, не зеленые и не голубые, глаза, глядящие сквозь меня куда-то вдаль, и видел, что он, по крайней мере, знает, куда хочет идти. И что он хочет найти. Я даже и не сомневался, что он останется на стороне добрых людей, даже если отныне уже не будет добрых людей в этих землях, и даже если их вообще нигде не будет.