Сарацинские города. Часть 4 Глава 58.
ГЛАВА 58
АЛАМАНС, 12 АВГУСТА 1324 ГОДА - ЛА ТУР ДЮ КРЮ, 29 ИЮНЯ 2003 ГОДА
Нет никаких следов прошлого в моей земле, кроме ропота непокорных.
Пауль Кёниг, Люди, катящиеся в бездну ужаса.
В это воскресенье, 12 августа 1324 года, после того, как вас привели еще в церковь Нотр-Дам дю Камп де Памье для полного отпущения, а потом обрызгали святой водой, когда спустился вечер, вас доставили в тюрьму. Точнее, вас привели в Мур, на который вы были осуждены приговором, не подлежащим обжалованию. Заключение в узилище. Последний раз, Пейре Маури, в меркнущем свете, ты идешь рядом со своим братом Жоаном. Вот она, ваша последняя дорога, по унылой равнине, между городом Памье и крепостью Аламанс. И пока вы идете, ваши горы ускользают навсегда за правым плечом. Больше вы их не увидите.
Были ли у тебя силы думать, что оставалось позади, спешить, пока тебе еще был дан горизонт, заглянуть как можно дальше, собрать воедино всю свою энергию, чтобы не потерять ни одной секунды, глубоко вдыхать вольный воздух этого вечера? Или ты был полностью во власти тщетного желания разорвать цепь солдат и броситься на юг? Ввысь?
Позже, возможно, ты будешь думать и взвешивать в мыслях это очень относительное милосердие, которое было оказано вам обоим, братьям Маури из Монтайю, со стороны Монсеньора. Особенно тебе, Пейре, ведь ты в своих признаниях зашел намного дальше, чем Жоан в своих. Тесный Мур, но ведь не очень тесный. Как и Жоан, ты будешь сидеть в узкой каморке, но ведь без кандалов. Хотя всю свою жизнь ты добровольно и сознательно оставался самым упорствующим из беглецов из-за ереси, самым убежденным из верующих в еретиков, самым антиклерикальным из вольнодумцев Сабартес, и ты получил - осмелимся сказать это - всего лишь тесный Мур. Как и несчастный Бернат д'Уртель, на которого донесли за неосторожное слово. Как и несчастный Бернат Марти, твой шурин на манер добрых людей, который всю жизнь болтался на буксире за людьми более заангажированными, чем он сам. Получается, что за тобой, который сознательно избрал и принял ересь, Монсеньор признал правоту? Или нам просто нравится воображать это ради интеллектуального комфорта? В любом случае, инквизиторская логика не имеет ничего общего с математической. Ведь количество и серьезность признанных тобой ошибок принималась в расчет, а добрая воля обвиняемого признать их повышала качество признания. И потому ты, Пейре, великий верующий в еретиков, который отказывался отрицать это, парадоксальным образом стал образцом. Твоя гордость позволила тебе избежать кандалов.
Твоя гордость. Вера, в которой ты, с самого момента ареста, в отличие от Берната Марти, Берната д'Уртеля и почти всех остальных, не пытался отрицать или скрыть ни единого квадранта. Ты в полный голос признал свою ересь, с искренним сердцем и без стыда. Ты был не из тех, кто трижды отрекается от добрых людей до того, как пропоет петух, как апостол Петр поступил с Христом в Иерусалиме. Ты мужественно подчеркивал их достоинство и честь своей Церкви. Ты никогда не позволял инквизитору играть с тобой в кошки-мышки, кричать на тебя или просить, лукавить с тобой или угрожать, чтобы под давлением вытянуть из тебя признание. И ты так хорошо с этим справлялся, что твой непоколебимый судья и следователь неоднократно упускал возможность залезть в подробности, которые ты скрывал, и которые, хоть и не касались веры, могли бы поставить тебя в тупик и выявить твою ложь. Кто знает, нам нравится представлять, что инквизитор признал твою правоту и считался с ней. Но расчеты инквизитора вряд ли в твоих глазах имели большую ценность, чем клятва, которую они от тебя требовали. Просто выглядит так, что ты ни разу не пытался привлечь судью на свою сторону, не пытался завоевать его благоволение или симпатию. Это ради добрых людей ты так держался.
Однако, пока ты шел по своей последней дороге, этим опустошенным вечером воскресенья, когда ты выслушал свой приговор, ты не обдумывал ничего. Еще было не время. Ты просто вдыхал этот горячий воздух, который был, все же, воздухом свободы. У тебя будет много времени потом. Все время неподвижности. Среди невидимых людей Мура.
Он шел перед тобой, худой и смуглый, бесцельным шагом, просто следуя за другими, иногда спотыкаясь. Жоан. Ты хотел бы утешить его. Эту утраченную молодость, которая уже не расцветет. Ты знал, что это невозможно. Он не хотел больше ничего слышать. Ему нечего было ждать. А ты, который столько хотел ему дать, который ничего не умел хранить только для себя, ты больше не мог ничего с ним разделить, тебе больше нечего было ему дать. Перед вами высилась квадратная башня Аламанс, из кирпича краснее, чем свет закатного неба. Монсеньор, твоя гордость, или простой случай помогли вам избежать очень тесного Мура, кандалов и оков. Конечно. Это просто значит, что каждый из вас, в одиночестве своего застенка, сможет свободно двигаться и разминать свои конечности, свободно стучать в стены, царапая руки и колени, свободно биться головой, пытаясь заглянуть в отдушину, которая может пропустить хоть лучик дневного света, свободно растирать плечи, онемевшие от холода. Тщетно заставлять себя каждый день потягиваться, чтобы усилить ток крови, чтобы отчаянно пытаться вернуть силы, ускользающие из-за голода и неподвижности, силы, которые больше никогда ничему не послужат. Вода скорби, хлеб страданий. Вы больше никогда не увидитесь. Возможно ли это?
Замкнутые в молчании, поглощающем крики, вы оба не увидитесь больше. Тесный Мур.
Можете ли вы в будущем еще надеяться на то, что придет еще время милосердия, что ваше наказание смягчат или отменят? Через несколько лет, в 1329 году, когда Монсеньор будет уже кардиналом, а вскоре авиньонским папой под именем Бенедикта XII - новый епископ и новый инквизитор будет произносить в Памье новые приговоры, выпустят из Мура вашу сестру Раймонду Марти и некоторых других, в том числе и молодого пастуха Гийома Бэйля. Но не Жоана и не Пейре Маури. Из того, что мы можем прочесть в архивах Инквизиции, ваше наказание осталось неизменным. Был ли ты тогда мертв или жив? Имел ли ты тогда возможность хотя бы измерять время? Как мы можем знать это? Что мы можем знать?
Люди Мура умирали от голода, от холода, от нищеты, от печали, от одиночества. От Несчастья. Кто имеет право заточить пастуха в тюрьму перед лицом его гор?
Возле летников Гарсан умерла красивая лошадь.
Ты, Пейре, сидишь, сжимая голову руками. Сидишь на скале, словно нарисованный или вырезанный из камня образ пастуха, играющего на флейте. На флейте из тростника. Простую мелодию, но которая может достичь неба. Ты думаешь о другом пастухе, опирающемся о посох. О третьем, с поднятой головой, указывающем пальцем на звезду, как на капители в церкви Рабастен, у входа в которую ты встретил Берната. Ты не хочешь, чтобы твое тело иссохло. Ты желал бы все еще ходить за овцами. Ты бы не хотел, чтобы иссохло твое сердце. Ты бы хотел указывать на звезду. Gloria in excelsis Deo. Разве не в этот состоит роль пастухов - встречаться с ангелами?
Сомневался ли ты, Пейре?
Например, когда схваченный солдатами во Фликсе, во взгляде Арнота Сикре ты увидел отвратительную рожу своей судьбы, которую, впрочем, ты всегда предвидел с некоторым фатализмом. Уступил ли ты по-настоящему? Думал ли ты о том, что поскольку судьба привела тебя в руки к Монсеньору инквизитору, то это означает конец игры, и добрые люди ее проиграли? Слова отречения, которые тебя заставили произнести - что на самом деле было у тебя на сердце, когда ты их произносил? Ты механически участвовал в церемониале, который не признавал, и отрекся, ни от чего не отказываясь, или все же иногда ты по-настоящему начинал верить, что можно спастись и в Церкви мира сего? Ты не мог не сомневаться. Всякий человек сомневается, и именно способностью к сомнениям измеряется настоящая верность. Пейре, обезумевший от одиночества: где добрые люди? Они все покинули тебя? Они все покинули нас? Отец Небесный в этом мире не может защитить Своих детей. Он может только призывать их пробудиться, призывать их взлететь. Князь мира сего зазывает души погремушками власти, богатства, чести, насилия, и приковывает их к земле. Но разве призыв к спасению Божьему не должен быть сильнее в вечности? Великий неугасимый ветер Духа, который дышит, где хочет, потому что там, где Он, там свобода. Однако, Пейре, тебя-то они посадили в тюрьму.
И ты плачешь.
Иногда, по вечерам, когда от слез у тебя вставал комок в горле, а от рыданий начинало тошнить, когда ты задыхался от окружающей пустоты, ты внезапно чувствовал, что они вокруг тебя, в своей невидимой славе. Мессер Пейре из Акса, со своими синими смеющимися глазами, и его сын Жаум, юный святой. Добрые люди. Твои утраченные друзья. Бернат, Гийом. А еще Понс, Раймонд, Арнот, Фелип, Жоан, Пейре, Азалаис, Гильельма, Раймонда. И все остальные.
Я скажу тебе причину, по которой нас называют еретиками. Это потому, что мир нас ненавидит. И он преследует нас, как он ненавидел и преследовал Господа Нашего и апостолов Его. И он сжигает нас на кострах и запирает нас в тюрьмах.
Будь добрым и честным, сынок. Никогда не произноси лжи.
Есть две Церкви. Одна бежит и прощает, другая владеет и сдирает шкуру. Отче Святый, Боже правый добрых духов. Который никогда не лгал, не обманывал, не ошибался и не сомневался. Из страха, что смерть настигнет нас. В мире, чуждом Богу. Дай нам познать то, что Ты знаешь. И полюбить то, что Ты любишь.
Вот вера моего отца.
Останемся верными, Жоан!
Но ты сам? Трепет твоей человеческой жизни? Звук твоего голоса? Тепло твоих рук?
Больше ничего. Нет даже Маури из Монтайю. Во второй половине XIV века, во времена Великой Чумы, их уже больше не было. После того, как тебя и Жоана стерли с лица земли, смешав с невидимыми людьми Мура, только ваш брат Бернат считался еще живым. Но неизвестно, где он был и что с ним сталось. Инквизиция убила всех остальных. Отца и мать. Братьев и сестру. И твоих друзей. Она смела их всех, сынов и дочерей Несчастья. Гильельму. Берната. Больше ничего. Только слова твоей исповеди, которую инквизитор услышал от тебя, а нотариус скрепил печатью. И которые никогда не были словами твоего позора, но твоей гордости. Но тебе, в пустоте твоего сердца, в Аламанс - что у тебя осталось - и как могло остаться? Твое сердце, опустошенное от всех слов, волнений, желаний, веры, жизни - не осталось ли в твоем сердце, опустошенном исповедью и отречением, только горечь? Мы плохо можем осветить твою жизнь. Эти бесконечные зеленые и золотые пастбища, которые ты пересекал свободной походкой, которые ты оглядывал прищуренными глазами, чтобы издалека заметить заблудших овец, это испарение ледяного воздуха под солнцем, свет и свобода твоих гор - все утонуло во мраке застенков. Эта братская дружба, которую ты в течение всей своей жизни беглеца сеял вокруг себя с доверием и надеялся на ответные чувства - но почти всегда получал в ответ только страх и предательство. Потому что почти все они тебя предали, и не только Арнот Сикре. Твоя мечта о братстве тоже была поглощена одиночеством застенков.
Однако, друг пастух, есть один парадокс, к которому я постоянно возвращаюсь. Вырвав у тебя твои слова, чтобы представить их как заблуждения, от которых надо отречься, инквизитор сам словно исчезает позади тебя. Он невольно позволил тебе передать нам твой последний братский привет. Как он мог себе представить - да и ты, я думаю, тоже, что слова твоей исповеди, захлопнувшие двери твоей жизни, однажды выйдут на белый свет? Вон из темноты застенков, вон из архивов Инквизиции! Твои собственные слова, тщательно записанные нотариусом и переведенные им на его деревянный язык, смесь церковной латыни, юридических канонических формул и сленга функционеров полиции, а потом опять тщательно переписанные в красивом пергаментном протоколе для личного использования Монсеньора. Однако, это твои собственные слова.
Сегодня мы не можем ответить тебе. Но ты говоришь с нами. Сегодня мы не можем даже попытаться утешить тебя. Но ты продолжаешь давать нам все, что у тебя есть. Ты даешь это нам. Из глубин времени к нам протянута рука - и это твоя рука.
А сегодня, кто мы такие? Чем мы стали через семьсот лет? - все та же жара давит на Ля Тур де Крю, и линия гор осталась той же. За массивом Таб над пастбищами поднимаются зубцы. За куполом горы Лафру - все та же зеленая земля, Монтайю пастухов, верующих, добрых людей. И всегда нужно подняться до плато Пужольс, чтобы различить издалека, когда небо ясное, в небольшой выемке, треугольный ножик Бюгараш Гийома и Берната Белибастов. В центре деревни, за церковью из красного кирпича, на месте крепости Мур, находится асфальтированный четырехугольник, обсаженный платанами. Стоянка для автомобилей, место для игры в шары. Тюрьма стала площадью, сровнена с землей и сплющена. Низинная бургада во время войны 14-18 годов утратила свое имя Аламанс (по-французски Немецкая), но оставила в названии слово «Тур» (башня), будто кошмарную тень Мура. Башня Аламанс превратилась в Ля Тур дю Крю. Но там больше нет ни тюрьмы, ни заключенных. Там возвышаются только силосные башни для зерна, да еще водонапорные башни. Места без истории. Квази-реальность. Кукурузные поля и прямоугольные ирригационные каналы. Мир турбо-дизеля. И бесконечная печаль. Имена тех, кого хочется позвать. Тех, кого нет.
Говорят, что больше нет ни еретиков, ни Инквизиции.
Эти слова принадлежат прошлому, но что изменилось, по сути? Человеческие общества сменяли друг друга, сотрясались, воевали. Но они же и вырастали друг из друга, и наследовали друг друга. Как историк может поверить, что Истории не существует, или что она закончилась? Сегодня, когда империализм принимает вид экономики, я иногда слышу по радио, в утренних новостях, как говорят о крестовых походах (против сарацин, которые всегда остаются сарацинами) и о догматах (даже если теперь их называют законами Рынка). И пытаются оправдать то, что оправданию не подлежит.
И если сегодня не называют еретиками тех, кто ест мясо в Святую Пятницу, а рыбу на Пасху, и тех, кто отказывается верить в то, что Бог не примет в рай детей, умерших до крещения, то, возможно, так называют тех, кто еще ищет братства. Тех, кто отказывается закрывать глаза, отворачиваться и переходить на сторону сильного. Тех, кто выбирает - а ведь это этимологический смысл слова «еретик». Сегодня еще более глобально, чем в твое время, порядок мира сего являет нам свою сущность: несправедливость и жестокость - в нем нельзя дышать.
Пейре Маури, пусть нас сопровождает свет твоей жизни - человека хорошего и дерзкого, человека непокорного.
Брат, ты не сдался, и мне нравится думать, что ты сомневался, но не сломался. Что когда ты был там, в той церкви в Памье, когда вас кропили святой водой, в знак окончательного отпущения ваших грехов, то ты улыбался, поскольку это беспокоило тебя не больше, чем несколько капель воды на твоих бесконечных дорогах. И что во тьме застенков ты продолжал молиться Богу на свой манер, и любить то, что Он любит: всех людей. Что ты никогда не переставал ждать этого «духовного еретика, то есть ангела», который придет в глубину твоей темницы, примет твою душу и протянет тебе твою золотую корону.
Твою звезду.
Певидаль, 29 июня 2003 года.
АЛАМАНС, 12 АВГУСТА 1324 ГОДА - ЛА ТУР ДЮ КРЮ, 29 ИЮНЯ 2003 ГОДА
Нет никаких следов прошлого в моей земле, кроме ропота непокорных.
Пауль Кёниг, Люди, катящиеся в бездну ужаса.
В это воскресенье, 12 августа 1324 года, после того, как вас привели еще в церковь Нотр-Дам дю Камп де Памье для полного отпущения, а потом обрызгали святой водой, когда спустился вечер, вас доставили в тюрьму. Точнее, вас привели в Мур, на который вы были осуждены приговором, не подлежащим обжалованию. Заключение в узилище. Последний раз, Пейре Маури, в меркнущем свете, ты идешь рядом со своим братом Жоаном. Вот она, ваша последняя дорога, по унылой равнине, между городом Памье и крепостью Аламанс. И пока вы идете, ваши горы ускользают навсегда за правым плечом. Больше вы их не увидите.
Были ли у тебя силы думать, что оставалось позади, спешить, пока тебе еще был дан горизонт, заглянуть как можно дальше, собрать воедино всю свою энергию, чтобы не потерять ни одной секунды, глубоко вдыхать вольный воздух этого вечера? Или ты был полностью во власти тщетного желания разорвать цепь солдат и броситься на юг? Ввысь?
Позже, возможно, ты будешь думать и взвешивать в мыслях это очень относительное милосердие, которое было оказано вам обоим, братьям Маури из Монтайю, со стороны Монсеньора. Особенно тебе, Пейре, ведь ты в своих признаниях зашел намного дальше, чем Жоан в своих. Тесный Мур, но ведь не очень тесный. Как и Жоан, ты будешь сидеть в узкой каморке, но ведь без кандалов. Хотя всю свою жизнь ты добровольно и сознательно оставался самым упорствующим из беглецов из-за ереси, самым убежденным из верующих в еретиков, самым антиклерикальным из вольнодумцев Сабартес, и ты получил - осмелимся сказать это - всего лишь тесный Мур. Как и несчастный Бернат д'Уртель, на которого донесли за неосторожное слово. Как и несчастный Бернат Марти, твой шурин на манер добрых людей, который всю жизнь болтался на буксире за людьми более заангажированными, чем он сам. Получается, что за тобой, который сознательно избрал и принял ересь, Монсеньор признал правоту? Или нам просто нравится воображать это ради интеллектуального комфорта? В любом случае, инквизиторская логика не имеет ничего общего с математической. Ведь количество и серьезность признанных тобой ошибок принималась в расчет, а добрая воля обвиняемого признать их повышала качество признания. И потому ты, Пейре, великий верующий в еретиков, который отказывался отрицать это, парадоксальным образом стал образцом. Твоя гордость позволила тебе избежать кандалов.
Твоя гордость. Вера, в которой ты, с самого момента ареста, в отличие от Берната Марти, Берната д'Уртеля и почти всех остальных, не пытался отрицать или скрыть ни единого квадранта. Ты в полный голос признал свою ересь, с искренним сердцем и без стыда. Ты был не из тех, кто трижды отрекается от добрых людей до того, как пропоет петух, как апостол Петр поступил с Христом в Иерусалиме. Ты мужественно подчеркивал их достоинство и честь своей Церкви. Ты никогда не позволял инквизитору играть с тобой в кошки-мышки, кричать на тебя или просить, лукавить с тобой или угрожать, чтобы под давлением вытянуть из тебя признание. И ты так хорошо с этим справлялся, что твой непоколебимый судья и следователь неоднократно упускал возможность залезть в подробности, которые ты скрывал, и которые, хоть и не касались веры, могли бы поставить тебя в тупик и выявить твою ложь. Кто знает, нам нравится представлять, что инквизитор признал твою правоту и считался с ней. Но расчеты инквизитора вряд ли в твоих глазах имели большую ценность, чем клятва, которую они от тебя требовали. Просто выглядит так, что ты ни разу не пытался привлечь судью на свою сторону, не пытался завоевать его благоволение или симпатию. Это ради добрых людей ты так держался.
Однако, пока ты шел по своей последней дороге, этим опустошенным вечером воскресенья, когда ты выслушал свой приговор, ты не обдумывал ничего. Еще было не время. Ты просто вдыхал этот горячий воздух, который был, все же, воздухом свободы. У тебя будет много времени потом. Все время неподвижности. Среди невидимых людей Мура.
Он шел перед тобой, худой и смуглый, бесцельным шагом, просто следуя за другими, иногда спотыкаясь. Жоан. Ты хотел бы утешить его. Эту утраченную молодость, которая уже не расцветет. Ты знал, что это невозможно. Он не хотел больше ничего слышать. Ему нечего было ждать. А ты, который столько хотел ему дать, который ничего не умел хранить только для себя, ты больше не мог ничего с ним разделить, тебе больше нечего было ему дать. Перед вами высилась квадратная башня Аламанс, из кирпича краснее, чем свет закатного неба. Монсеньор, твоя гордость, или простой случай помогли вам избежать очень тесного Мура, кандалов и оков. Конечно. Это просто значит, что каждый из вас, в одиночестве своего застенка, сможет свободно двигаться и разминать свои конечности, свободно стучать в стены, царапая руки и колени, свободно биться головой, пытаясь заглянуть в отдушину, которая может пропустить хоть лучик дневного света, свободно растирать плечи, онемевшие от холода. Тщетно заставлять себя каждый день потягиваться, чтобы усилить ток крови, чтобы отчаянно пытаться вернуть силы, ускользающие из-за голода и неподвижности, силы, которые больше никогда ничему не послужат. Вода скорби, хлеб страданий. Вы больше никогда не увидитесь. Возможно ли это?
Замкнутые в молчании, поглощающем крики, вы оба не увидитесь больше. Тесный Мур.
Можете ли вы в будущем еще надеяться на то, что придет еще время милосердия, что ваше наказание смягчат или отменят? Через несколько лет, в 1329 году, когда Монсеньор будет уже кардиналом, а вскоре авиньонским папой под именем Бенедикта XII - новый епископ и новый инквизитор будет произносить в Памье новые приговоры, выпустят из Мура вашу сестру Раймонду Марти и некоторых других, в том числе и молодого пастуха Гийома Бэйля. Но не Жоана и не Пейре Маури. Из того, что мы можем прочесть в архивах Инквизиции, ваше наказание осталось неизменным. Был ли ты тогда мертв или жив? Имел ли ты тогда возможность хотя бы измерять время? Как мы можем знать это? Что мы можем знать?
Люди Мура умирали от голода, от холода, от нищеты, от печали, от одиночества. От Несчастья. Кто имеет право заточить пастуха в тюрьму перед лицом его гор?
Возле летников Гарсан умерла красивая лошадь.
Ты, Пейре, сидишь, сжимая голову руками. Сидишь на скале, словно нарисованный или вырезанный из камня образ пастуха, играющего на флейте. На флейте из тростника. Простую мелодию, но которая может достичь неба. Ты думаешь о другом пастухе, опирающемся о посох. О третьем, с поднятой головой, указывающем пальцем на звезду, как на капители в церкви Рабастен, у входа в которую ты встретил Берната. Ты не хочешь, чтобы твое тело иссохло. Ты желал бы все еще ходить за овцами. Ты бы не хотел, чтобы иссохло твое сердце. Ты бы хотел указывать на звезду. Gloria in excelsis Deo. Разве не в этот состоит роль пастухов - встречаться с ангелами?
Сомневался ли ты, Пейре?
Например, когда схваченный солдатами во Фликсе, во взгляде Арнота Сикре ты увидел отвратительную рожу своей судьбы, которую, впрочем, ты всегда предвидел с некоторым фатализмом. Уступил ли ты по-настоящему? Думал ли ты о том, что поскольку судьба привела тебя в руки к Монсеньору инквизитору, то это означает конец игры, и добрые люди ее проиграли? Слова отречения, которые тебя заставили произнести - что на самом деле было у тебя на сердце, когда ты их произносил? Ты механически участвовал в церемониале, который не признавал, и отрекся, ни от чего не отказываясь, или все же иногда ты по-настоящему начинал верить, что можно спастись и в Церкви мира сего? Ты не мог не сомневаться. Всякий человек сомневается, и именно способностью к сомнениям измеряется настоящая верность. Пейре, обезумевший от одиночества: где добрые люди? Они все покинули тебя? Они все покинули нас? Отец Небесный в этом мире не может защитить Своих детей. Он может только призывать их пробудиться, призывать их взлететь. Князь мира сего зазывает души погремушками власти, богатства, чести, насилия, и приковывает их к земле. Но разве призыв к спасению Божьему не должен быть сильнее в вечности? Великий неугасимый ветер Духа, который дышит, где хочет, потому что там, где Он, там свобода. Однако, Пейре, тебя-то они посадили в тюрьму.
И ты плачешь.
Иногда, по вечерам, когда от слез у тебя вставал комок в горле, а от рыданий начинало тошнить, когда ты задыхался от окружающей пустоты, ты внезапно чувствовал, что они вокруг тебя, в своей невидимой славе. Мессер Пейре из Акса, со своими синими смеющимися глазами, и его сын Жаум, юный святой. Добрые люди. Твои утраченные друзья. Бернат, Гийом. А еще Понс, Раймонд, Арнот, Фелип, Жоан, Пейре, Азалаис, Гильельма, Раймонда. И все остальные.
Я скажу тебе причину, по которой нас называют еретиками. Это потому, что мир нас ненавидит. И он преследует нас, как он ненавидел и преследовал Господа Нашего и апостолов Его. И он сжигает нас на кострах и запирает нас в тюрьмах.
Будь добрым и честным, сынок. Никогда не произноси лжи.
Есть две Церкви. Одна бежит и прощает, другая владеет и сдирает шкуру. Отче Святый, Боже правый добрых духов. Который никогда не лгал, не обманывал, не ошибался и не сомневался. Из страха, что смерть настигнет нас. В мире, чуждом Богу. Дай нам познать то, что Ты знаешь. И полюбить то, что Ты любишь.
Вот вера моего отца.
Останемся верными, Жоан!
Но ты сам? Трепет твоей человеческой жизни? Звук твоего голоса? Тепло твоих рук?
Больше ничего. Нет даже Маури из Монтайю. Во второй половине XIV века, во времена Великой Чумы, их уже больше не было. После того, как тебя и Жоана стерли с лица земли, смешав с невидимыми людьми Мура, только ваш брат Бернат считался еще живым. Но неизвестно, где он был и что с ним сталось. Инквизиция убила всех остальных. Отца и мать. Братьев и сестру. И твоих друзей. Она смела их всех, сынов и дочерей Несчастья. Гильельму. Берната. Больше ничего. Только слова твоей исповеди, которую инквизитор услышал от тебя, а нотариус скрепил печатью. И которые никогда не были словами твоего позора, но твоей гордости. Но тебе, в пустоте твоего сердца, в Аламанс - что у тебя осталось - и как могло остаться? Твое сердце, опустошенное от всех слов, волнений, желаний, веры, жизни - не осталось ли в твоем сердце, опустошенном исповедью и отречением, только горечь? Мы плохо можем осветить твою жизнь. Эти бесконечные зеленые и золотые пастбища, которые ты пересекал свободной походкой, которые ты оглядывал прищуренными глазами, чтобы издалека заметить заблудших овец, это испарение ледяного воздуха под солнцем, свет и свобода твоих гор - все утонуло во мраке застенков. Эта братская дружба, которую ты в течение всей своей жизни беглеца сеял вокруг себя с доверием и надеялся на ответные чувства - но почти всегда получал в ответ только страх и предательство. Потому что почти все они тебя предали, и не только Арнот Сикре. Твоя мечта о братстве тоже была поглощена одиночеством застенков.
Однако, друг пастух, есть один парадокс, к которому я постоянно возвращаюсь. Вырвав у тебя твои слова, чтобы представить их как заблуждения, от которых надо отречься, инквизитор сам словно исчезает позади тебя. Он невольно позволил тебе передать нам твой последний братский привет. Как он мог себе представить - да и ты, я думаю, тоже, что слова твоей исповеди, захлопнувшие двери твоей жизни, однажды выйдут на белый свет? Вон из темноты застенков, вон из архивов Инквизиции! Твои собственные слова, тщательно записанные нотариусом и переведенные им на его деревянный язык, смесь церковной латыни, юридических канонических формул и сленга функционеров полиции, а потом опять тщательно переписанные в красивом пергаментном протоколе для личного использования Монсеньора. Однако, это твои собственные слова.
Сегодня мы не можем ответить тебе. Но ты говоришь с нами. Сегодня мы не можем даже попытаться утешить тебя. Но ты продолжаешь давать нам все, что у тебя есть. Ты даешь это нам. Из глубин времени к нам протянута рука - и это твоя рука.
А сегодня, кто мы такие? Чем мы стали через семьсот лет? - все та же жара давит на Ля Тур де Крю, и линия гор осталась той же. За массивом Таб над пастбищами поднимаются зубцы. За куполом горы Лафру - все та же зеленая земля, Монтайю пастухов, верующих, добрых людей. И всегда нужно подняться до плато Пужольс, чтобы различить издалека, когда небо ясное, в небольшой выемке, треугольный ножик Бюгараш Гийома и Берната Белибастов. В центре деревни, за церковью из красного кирпича, на месте крепости Мур, находится асфальтированный четырехугольник, обсаженный платанами. Стоянка для автомобилей, место для игры в шары. Тюрьма стала площадью, сровнена с землей и сплющена. Низинная бургада во время войны 14-18 годов утратила свое имя Аламанс (по-французски Немецкая), но оставила в названии слово «Тур» (башня), будто кошмарную тень Мура. Башня Аламанс превратилась в Ля Тур дю Крю. Но там больше нет ни тюрьмы, ни заключенных. Там возвышаются только силосные башни для зерна, да еще водонапорные башни. Места без истории. Квази-реальность. Кукурузные поля и прямоугольные ирригационные каналы. Мир турбо-дизеля. И бесконечная печаль. Имена тех, кого хочется позвать. Тех, кого нет.
Говорят, что больше нет ни еретиков, ни Инквизиции.
Эти слова принадлежат прошлому, но что изменилось, по сути? Человеческие общества сменяли друг друга, сотрясались, воевали. Но они же и вырастали друг из друга, и наследовали друг друга. Как историк может поверить, что Истории не существует, или что она закончилась? Сегодня, когда империализм принимает вид экономики, я иногда слышу по радио, в утренних новостях, как говорят о крестовых походах (против сарацин, которые всегда остаются сарацинами) и о догматах (даже если теперь их называют законами Рынка). И пытаются оправдать то, что оправданию не подлежит.
И если сегодня не называют еретиками тех, кто ест мясо в Святую Пятницу, а рыбу на Пасху, и тех, кто отказывается верить в то, что Бог не примет в рай детей, умерших до крещения, то, возможно, так называют тех, кто еще ищет братства. Тех, кто отказывается закрывать глаза, отворачиваться и переходить на сторону сильного. Тех, кто выбирает - а ведь это этимологический смысл слова «еретик». Сегодня еще более глобально, чем в твое время, порядок мира сего являет нам свою сущность: несправедливость и жестокость - в нем нельзя дышать.
Пейре Маури, пусть нас сопровождает свет твоей жизни - человека хорошего и дерзкого, человека непокорного.
Брат, ты не сдался, и мне нравится думать, что ты сомневался, но не сломался. Что когда ты был там, в той церкви в Памье, когда вас кропили святой водой, в знак окончательного отпущения ваших грехов, то ты улыбался, поскольку это беспокоило тебя не больше, чем несколько капель воды на твоих бесконечных дорогах. И что во тьме застенков ты продолжал молиться Богу на свой манер, и любить то, что Он любит: всех людей. Что ты никогда не переставал ждать этого «духовного еретика, то есть ангела», который придет в глубину твоей темницы, примет твою душу и протянет тебе твою золотую корону.
Твою звезду.
Певидаль, 29 июня 2003 года.