Сарацинские города. Часть 4 Глава 53.
ГЛАВА 53
ПАМЬЕ, 20-25 ИЮНЯ 1324 ГОДА
ДАЛЕЕ
Жоан сказал мне, что «святой Петр» из Морельи причинит мне зло, ибо этот «святой Петр», то есть еретик, принадлежит к дурной религии. Я ответил ему, что ничего не могу сделать, поскольку очень люблю его. Жоан мне сказал тогда: «Ты в конце концов доиграешься, что придет Несчастье». И мы заговорили о другом.
Показания Пейре Маури перед Жаком Фурнье, 25 июня 1324 года
- И он пришел от Отца, Тот, кто вернул нам память и показал нам в Своем Писании, как нам достичь Спасения и как нам вырваться из-под власти Сатаны. И Он пришел, Тот, кто указал нам дорогу к Спасению, из уст Его вышел Святой Дух. Он показал нам в Писании, что даже если мы покинули рай из-за гордыни и обмана дьявола, то сможем вернуться в небеса путем смирения, истины и веры…
Они все еще слушали слова доброго человека Жаума, юного святого, того, кто проповедовал для тебя в шуме ветра среди гор Арка и Буисса, а вдали виднелся серый силуэт Бюгараш, скрывающий белое сияние Канигу, когды вы вместе шли в Риу эн Валь. Цистерцианцы, доминиканцы, инквизиторы сошлись, чтобы осудить тебя, и они дают тебе говорить. Ты - свидетель, дающий в судебном порядке показания. Призванный исповедаться в преступлении ереси. И твои слова звучат под тяжелым сводом епископской залы в Памье. Они дают тебе говорить, они молчат, нотариусы записывают. Падение ангелов Божьих, летящих, словно дождь, в ветре, пронизывающем плато Лакамп - это всего лишь простая подробность преступления ереси.
Твое слушание длится много дней. Долгими часами. Ты говоришь быстро. Память накатывает на тебя, а слова рвутся с губ. Год, проведенный в застенках, должен был тебя сломать, но ты твердо оберегал свое сердце. Ты использовал это время, чтобы подготовить свой рассказ, свою версию изложения фактов, и оттачивал формулировки - ты использовал это время, чтобы перебрать в памяти всю свою жизнь. Тысячи раз ты пересказывал ее себе, эту свою жизнь - образы, а еще больше слова, чтобы сохранить свое сердце. Чтобы выжить.
Однако, тебя достаточно часто прерывали. Чтобы ты ответил на четкий вопрос Монсеньора по поводу тех или иных ужасных подробностей. Чтобы ты вернулся к тем или иным эпизодам. Чтобы ты подождал, пока нотариус успеет записать твои слова, записать на своем странном языке, смеси романского и латыни, заполнить бумагу с сокращениями и шифрами, которые потом часами будут расшифровывать, излагать в соответствующем порядке, переводить на хорошую латынь в официальном юридическом стиле. Ты утомил как минимум двоих, этих нотариусов Инквизиции. Мэтра Жоана Страбода, епископского нотариуса, и Мэтра Гийома Надина, королевского нотариуса. Не говоря уже о тулузском клерке, Жоане Жаббоде, которому затем поручат все переписать и изложить в порядке. Не говоря уже о самом Монсеньоре и его верном слуге Гийоме Пейре Барте, которые постоянно и внимательно следят за тем, чтобы все шло как надо. Остальные - цистерцианцы, доминиканцы и даже Брат Гайлард дю Памьес почти никогда не вмешиваются.
Во время каждого перерыва в слушаниях, когда трибунал устает и желает отдохнуть, как и каждый вечер, тебя отводят в тюрьму в епископальной башне, в самой высокой точке castellas. Наверху над гомонящим городом. И ты приходишь в отчаяние, чувствуя, как бьется в тебе жизнь, столь сильно, особенно после того, как ты привык вызывать в себе эти образы, формировать, оживлять их, и которые больше не хотят покидать тебя - твои странствия молодого и полного сил человека, твои переходы под небесами, твои сильные, но изменчивые радости, твои отныне сломанные надежды, твоя дружба, так часто предававшаяся, твои краткие влюбленности и все новые и новые удары, падающие на тебя, смертельные раны Несчастья. Несчастья, которое, словно в дьявольской кузнице, било молотом по наковальне, только било оно по тебе и твоим близким, и всегда называлось Инквизицией.
Счет твоих дней. Счет твоих мертвых, которого ты точно не знаешь. Все, абсолютно все и каждый из добрых людей, которых ты знал и почитал. Никто из них не избежал костра, за исключением старого Раймонда из Тулузы, умершего в изгнании от нищеты и болезни. Твоя семья. В Муре умерли твоя мать, твой брат Гийом, твоя сестра Гильельма, твой брат Арнот. Твой отец вышел с крестами. Твой брат Раймонд исчез. Тебе неизвестно, где он, тебе ничего о нем не говорили. Твоя сестра Раймонда и твой брат Бернат бежали. Твои утраченные друзья. А ты сам, Пейре, твои постоянные передвижения, твое бродяжничество, которое на самом деле было попыткой проникнуть все дальше и дальше на юг, к новым пастбищам, к безопасным убежищам. Переход через Пиренеи. Переход через Эбре. Словно прилив и отлив по дорогам без конца. Это хаотическое передвижение, имеющее под собой скрытую логику. Можешь ли ты объяснить Монсеньору инстинкт выживания изгнанников и логику пастухов?
Счет твоих лет… Это двойной счет, хотя люди Церкви, допрашивающие тебя, пытаются правильно его сосчитать. Зимние пастбища, летние пастбища. По поводу каждого сезона тебя спрашивают имя хозяина, имена пастухов. Расположение овчарен и план летников, чтобы они могли понять, с кем ты при случае мог поддерживать контакты и кого ты еще мог заразить ересью. Ведь уже собрано столько свидетельств по твоему поводу, Пейре. Монсеньор тщательно сравнивает их, осведомляется, контролирует, перепроверяет. Просто для того, чтобы знать, лжешь ли ты, что ты скрываешь и утаиваешь. И ты, конечно, лгал, скрывал и утаивал. Несомненно, то, что было необходимо. Особенно в тех случаях, когда ты не мог поступить иначе. И торжественная клятва на Евангелиях тебя от этого не удерживала.
Вряд ли ты сможешь защитить себя самого. Ты просто хочешь оградить себя от любых других обвинений в области преступлений ереси. Ты уменьшаешь свою ответственность за то, что увел свою сестру Гильельму от ее законного мужа в июне 1306 года; ты избегаешь упоминания о лжесвидетельствах во время твоего процесса 1309 года перед прокурором архиепископа Нарбоннского. Наказание за такого рода преступление были вдвое более унизительными и жестокими, чем покаяние, предусмотренное для тебя Инквизицией. Кроме того, ты и не собирался компрометировать своих хороших друзей - ведь кое-кто из них был еще жив. Но все, что касалось ереси, ты взял на себя, рассказывая и о вере, и об обрядах. Исповедовался, как выражаются твои судьи. О самом себе ты говоришь гордо и искренне, как убежденный верующий в еретиков. Ты не скрываешь ничего из своего преступления ереси.
Ты защищаешь своих близких. Это ради них ты лжешь, скрываешь и утаиваешь. И чем ближе твой рассказ о прошлых событиях к настоящему времени, тем больше ты становишься уклончив и неточен. Тем о большем ты умалчиваешь. Тем больше ты лжешь. Ты умело пробираешься через щели в показаниях Гийома Маурса, Гийома Бэйля, Арнота Сикре. Ты ничего или почти ничего не говоришь о своем брате Жоане. Тебя охватывает тоска при мысли о том, что он сам мог открыть перед Монсеньором - и чему ты, в таком случае, будешь противоречить - охватывает тоска от того, что ты сам, случайно или по неосторожности, мог сказать о каком-либо событии, которое он скрыл, и послужить препятствием к его отпущению, которого он заслуживал. Тебя охватывает тоска, когда ты думаешь о своем брате, ты собираешь все силы в кулак и говоришь как можно меньше, а если уж приходится говорить, представляешь его как сомневающегося верующего, которого все это иногда притягивало, но очень быстро отталкивало. Ты говоришь о его злости и гневе против добрых людей и их ереси. Ты создал настолько связный рассказ, что можешь вести Монсеньора туда, куда ты хочешь его вести, на твердую для тебя землю, туда, где только ты один знаешь факты, и делаешь все, чтобы он не расспрашивал тебя об обширных сумеречных зонах, которые ты обходишь молчанием. Начиная с апостольского служения доброго человека Раймонда из Тулузы в кругу его верующих, в Льейда, в Прадес, а затем в Гранаделье.
Ты защищаешь тех, кого Инквизиция может еще достать. Уязвимых. Тех, кому еще есть что терять. Ты не знаешь, имеет ли возможность епископ-инквизитор продолжать чистки среди общин в арагонском изгнании, готов ли он вновь посылать своих агентов и просить о сотрудничестве своих коллег в Барселоне и Льейда против тех твоих близких, которые там еще остались. Против тех, кто разбежался после поимки Гийома Белибаста. И не от тебя они узнают, в какие места и как их найти. Весь дом Маури в Сан Матео мгновенно словно бы ушел на дно. Дядя, тетя, кузены. Ты сразу же даешь понять, что они исчезли и ты не знаешь куда. И ты остерегаешься еще раз называть их по имени, иначе инквизитор сразу же получит доказательство - ты до последнего момента поддерживал с ними отношения. К счастью, Монсеньор не задает тебе вопросов на эту тему. Случайно или устал?
Твоя жена Раймонда. Эти трое женщин, за которых ты несешь ответственность, твоя несчастная семья, состоящая из женщин, мужественных и упрямых. Раймонда, Бланша, юная Гильельма и смуглый ребенок - они все еще живы. И ты стараешься не выказывать ни своих чувств, ни своего страха. Двоих из них, вновь впавших в ересь, следует защитить любой ценой. Но здесь Монсеньор проявляет особый интерес. Ты отвечаешь так лаконично, как только возможно. Ты монотонно называешь города и далекие бургады. Вальдерробрес, Кретас, Казерес. Ты ничем особенно не рискуешь. В 1321, 1322 и даже в 1323 годах они были уже в тысяче лиг оттуда. Раймонда теперь далеко. Ты можешь быть абсолютно уверен, что Раймонд Изаура после твоего ареста поспешил увести их в безопасное место. Раймонду, Бланшу, Гильельму, ребенка - скорее всего, он увел их на самый край королевства Арагон. В Мурсию. На Майорку. На Сицилию. Какая опасность может грозить им из-за того, что в разгар лета 1324 года ты назовешь несколько мест, где Раймонда и Бланша нанимались на жатву летом 1323 года? Зимний ветер вымел уже последнюю солому, которую они собирали. Уже новое зерно поднялось там, где они проходили. Другие жнецы, носильщики корзин, собиральщики травы и колосьев работают там сегодня на жатве.
Ульдекона, Бенифакса. Столько названий срывается с твоих губ. Почему бы и не эти? Какая разница? Ни один агент Монсеньора никогда не сможет этого проверить.
Твоя жена Раймонда. Так мало и так всецело она была твоей женой. Но что мы знаем об этом наверняка? Ты говорил о ней только то, чего нельзя было скрыть. То, что звучало бы правдоподобно. И наоборот, ты долго говорил о Гийоме Белибасте. Монсеньор Жак Фурнье сам толкал тебя к этому разговору, оживлял твою память своими вопросами. Ты чувствовал его интерес. Ведь человек, который допрашивает тебя - это не просто следователь, расставляющий западни и ловушки, это римский прелат, питающий личное отвращение ко всему, что окружало живого и деятельного еретика; но это также монах и исповедник Церкви папы, отвечающий за будущее твоей души, желающий проверить твою искренность, желающий узнать и понять. Ему нечего больше расследовать в отношении Гийома Белибаста. Расследование уже проведено. Завершено. Уже шесть лет, как его выявили и обнаружили, уже три года, как его поймали и сожгли. Уничтожили как упорствующего, нераскаявшегося еретика. И по-настоящему твоего епископа, Пейре, интересуешь ты сам. Ты, родом из его епархии, бежавший и остававшийся последним верующим последнего из добрых людей. Именно тебя Монсеньор хочет проверить до мозга костей, чтобы быть уверенным, что ты сознательно получил отпущение грехов, как и положено по обряду его Церкви. И потому после того, как ты ему рассказал о добрых людях своей юности, Пейре и Жауме Отье, о Фелипе де Талайраке, об Андрю из Праде, он побуждает тебя рассказывать о Гийоме Белибасте. Исповедаться в подробностях о своих отношениях с добрым человеком твоего изгнания.
Конечно, в основном ты принимаешь вызов. Как верующий, ты заботишься прежде всего о том, чтобы уберечь свое достоинство и достоинство своей Церкви. Ты говоришь о жестах Гийома. Как он закрывал загородку с баранами и благословлял хлеб. Как он шел рядом с ослом твоего дяди через перевал Морельи, сопровождая груз тростника с моря, и как он простирался, положив на землю руки во время долгих ночных молений Отцу Небесному. Ты не доставишь удовольствия Монсеньору, очерняя, карикатуризируя и дискредитируя Гийома. Ты рассказываешь ему, что последний облеченный еретик, переданный Инквизицией в руки светской власти, последний из рода мучеников, гонимых за правду и умерший христианской смертью на костре, утратил путь праведности и истины апостолов. Что Гийом Белибаст был падшим добрым человеком, жаждавшим покаяния из рук другого доброго человека, тосковавшим по нему. С огромной деликатностью и чуткостью ты говоришь ему о двойном грехе Гийома, о твоем странном браке с Раймондой, ты говоришь то, что хочешь сказать и так, как ты хочешь сказать. Никто не знает об этом лучше тебя, Пейре. До самого конца, в диалоге между Монсеньором и тобой, ты будешь рисовать ему этот образ маленького человека, мрачный и исполненный света, доброго человека, перед которым ты совершал свой melhorier верующего, и который проповедовал для тебя доброе слово Евангелия Божьего.
Разве не на том же Евангелии, Пейре, ты приносил присягу перед инквизитором и его помощниками, что будешь говорить всю правду относительно ереси?
Ты чувствуешь на себе неподвижный взгляд Монсеньора. Свет, падающий извне, словно подернут серой вуалью, когда ты говоришь; жара этого летнего дня предвещает надвигающуюся грозу, далекие раскаты которой сопровождают звуки твоего голоса. Ты вспоминаешь, как во время последнего Рождества его земной жизни добрый человек проповедовал о видении пророка Исайи, о семи небесах Божьих. Семи небесах, с их прекрасными людьми, поющими песнь Отцу Небесному; а в самых вышних небесах - ангелы, добрые мужчины и добрые женщины. И так высоко эти семь небес, что даже самые нижние из них невозможно увидеть с того неба, где громыхают грозы мира сего. Ты замолкаешь на минуту. Ты слышишь, как это земное небо дрожит и раскалывается над Памье, и ты представляешь себе, как тучи, летящие с юга, долго строят свои мрачные замки над вершинами гор, прежде чем обрушиться на равнину.
И тогда, улыбаясь про себя, Пейре, - ибо если год, проведенный в застенках и притеснениях не уничтожили твоей улыбки, но ты знаешь, что отныне должен заботиться о том, чтобы хранить ее невидимой в своем сердце - ты завершаешь рассказ о последних мирных проповедях доброго человека: это было все тем же последним Рождеством, в его доме в Морелье, еще до того, как Арнот Сикре, агент и посланник Монсеньора инквизитора, не явился и не выманил его оттуда. Чтобы Монсеньор это слышал, это предназначалось для его ушей. И вы также, нотариусы епископа и короля, юристы гражданского и канонического права, цистерцианские и доминиканские монахи, люди закона, люди Церкви, люди порядка, если вы хотите знать - вот что проповедовал Гийом Белибаст, бывший пастух из Кубьер и добрый человек Церкви Христовой, на высотах королевства Валенсии, на землях Арагонской короны!
Зала погружается в темноту и раздается раскат грома. Ты, Пейре, бросаешь взгляд на блестящее распятие, висящее над белым пятном раскрытой книги Евангелия, на которой тебя заставили принести присягу. Ты говоришь: добрый человек проповедовал, что не стоит клясться; добрые люди не клялись и не приносили присяги, ибо так написано в Евангелии от святого Матфея, о том, что не следует клясться, лгать или убивать; и они советовали своим верующим воздерживаться от этого также. «Не клянись головою своею, потому что не можешь ни одного волоса своего сделать белым или черным; ни небом, ни землею не клянись, потому что они не тобой сотворены…»
Конечно, вы, верующие, добавлял Гийом Белибаст, поскольку вы живете в грехе, согрешите не так тяжко, как мы, добрые христиане, если поклянетесь или принесете присягу. И если вы это сделаете, мы легко простим вас…
Невидимая Церковь добрых людей легко простит тебя за то, что ты поклялся на распятии и Евангелии и пошел против заповедей Того, Кого преследовали и повесили на кресте. Ведь эта Церковь бежит и прощает. Но ты должен понимать, Пейре, что позволяя вот так вот улыбаться про себя, удовлетворяя свою гордость - это огромный риск. Церковь инквизитора и епископа Памье, то есть Церковь мира сего, она ведь владеет и сдирает шкуру. И она не простит тебе ложной клятвы. И если она поймает тебя на том, что ты солгал под присягой, то она отлучит тебя, проклянет и осудит, как бунтовщика и еретика, нераскаявшегося и упорствующего. Она не прощает.
Так что тебе стоит подумать: ведь или Гийом Маурс, или Гийом Бэйль, или Арнот Сикре дали понять Монсеньору, что еще недавно, сидя в овчарне, ты сам говорил то же самое, улыбаясь твоим друзьям. Что он знает, что для тебя солгать под присягой Церкви волков, чтобы спасти свою жизнь или жизнь своих близких - это вовсе не грех. Так же, как есть мясо в пост или в пятницу, или не есть мяса на Пасху.
Но почему, Пейре, вечером последнего дня твоего бесконечного и тягостного свидетельствования, дня, полностью посвященного чему-то вроде религиозного диспута, даже, можно сказать, теологического, между Монсеньором епископом и тобой - он расспрашивал тебя старательно, подробно, сурово, о каждой детали твоих еретических верований, и ты старался отвечать ему достойно, не предавая, не фальшивя, не искажая, восстанавливая в памяти доброе слово добрых людей, выявляя со всеми возможными полнотой и искренностью собственные мысли и убеждения - почему епископ и инквизитор предложил своим заседателям вести расследование дальше? Решил ли он повысить цену отпущения, за которую, как он ожидал, ты будешь торговаться до конца? Трибунал, после короткого перерыва в допросе, счел нужным поставить тебе два дополнительных вопроса. Два вопроса, которые стоили тебе тяжелых сердечных травм.
Первым задал вопрос Брат Гайлард дю Памьес. Его рот округлился над отвислыми щеками, как клюв. Монсеньор сидел рядом с ним с непроницаемым лицом. Престарелый доминиканец резко спросил тебя своим картавым выговором, куда делся Бернат Белибаст. Если он мертв, то как он умер и где похоронен? Все остальные Белибасты, весь этот еретический дом в Кубьер были надлежащим образом уничтожены. Инквизитор вполне мог совершить точный подсчет. Отец и двое братьев умерли в Муре Каркассона, один брат сожжен как рецидивист, а второй - как облеченный еретик. Остается только прояснить вопрос с этим Бернатом, о котором ты так часто вспоминал в течение своих показаний как о верующем и проводнике еретиков. Он бежал из Мура Каркассона. Конечно, каждый знает о его многочисленных преступлениях и грехах, усугубленных тем, что он вовлек твою сестру Гильельму в распутное сожительство. Короче говоря, Бернат Белибаст представлял собой крупную дичь. Если он умер, то важно знать, совершили ли над ним еретикацию. И из освещенной земли какого кладбища следует в таком случае извлечь его останки, в знак его вечного проклятия.
У тебя еще нашлись силы, Пейре, выбирать слова. Ты закрываешь глаза и видишь летнюю ночь в Пючсерда, ты видишь погасший, преисполненный страдания взгляд, огоньки пламени, танцующие перед глазами Берната и призвавшие его выше и дальше, чем Сьерра де Кади, ты не выдал ничего из этих последних остатков огня и жара - словно далекий свет на горе - вашей братской дружбы. Вино и слезы, которые вы разделили с ним вместе, перед тем, как ты нашел его тело у подножия укреплений Пючсерда. Умер без утешения, Бернат. Значит, все мы умрем без утешения?
Однако, Монсеньор епископ и инквизитор этим вечером не намерен больше возиться с тобой. Он встает напротив тебя. Высокая белая фигура, мерцающая, словно привидение, в сумраке, понемногу заполняющем высокую залу. Нотариусы уже зажгли лампы. Чтобы лучше писалось. Но Монсеньор еще не требует освещения. Заканчиваем, заканчиваем. Нечего больше рассиживаться. Сухим голосом он замечает, что твои признания и исповедь кажутся полными и связными, но следует еще доказать искренность твоего раскаяния. Он напоминает тебе, что только искреннее покаяние может привести к отпущению грехов. Конечно, ты очень много говорил о собственных преступлениях в области ереси, но, оказывается, все лица, которых ты называл как своих соучастников ереси, или мертвы, или недостижимы. Ты не можешь претендовать ни на малейшие прощение святой Церкви, если ты не внесешь добровольную и эффективную лепту в уничтожение ереси. У тебя пересохло в горле, ты ожидаешь худшего.
И худшее наступило.
Монсеньор потребовал у тебя донести. Чтобы взвесить твое раскаяние перед тем, как завершить последнее расследование, чтобы проверить твою добрую волю, следует указать пальцем на имена, лица, жизни, подвешенные на ниточки.
Твоя сестра Раймонда, жена Гийома Марти. Та, что бежала из Монтайю, получив вызов к инквизитору. Ты почувствовал укол в сердце. Ты понял, что твою сестру поймали. Что и она в руках Инквизиции. Что и она уже, возможно, сидит в Аламанс или в епископском узилище в Памье. Когда инквизитор задал тебе вопрос относительно твоей сестры, открыл свой протокол и ждал, что ты его проинформируешь. Была ли твоя сестра, как и ты, верующей в еретиков? Ты решительно отрицаешь это. Ты никогда не видел ее с еретиками. Она была не из тех, кого ты мог втянуть в ересь. Твое сердце билось. Ты ждал второго удара. И он не замедлил воспоследовать.
Монсеньор задал тебе вопрос о семье де Жюнак. О людях, которых ты лично не знал, что, может, еще хуже. Об аристократах. О совладельцах Пейре, Гайларде, Жауме, их сестре Эксклармонде. Которые были друзьями Раймонды, твоей жены или любовницы. Инквизитор настаивал. От Арнота Сикре ему было известно: Раймонда часто говорила в Морелье об этих своих старых друзьях - с ним, с тобой. Он знал об этом, и он знал, что ты знаешь об этом. Ты должен был отвечать, не имея времени подумать. И ты ответил. Ты их выдал. Ты сказал: да, ты слышал, как Раймонда говорила, что все люди в замке де Жюнак были добрыми верующими. Но чего стоило твое согласие, твоя готовность, этот компромисс, этот момент слабости - чего стоила эта информация? Монсеньор уже знал об этом и будет знать больше. Он уже собрал против совладельцев де Жюнак не только информацию от своего шпиона, но и тягостную кипу свидетельств жителей Сабартес. Ты не знаешь, Пейре, что, возможно, уже завтра перед трибуналом Монсеньора, в высокой зале епископства Памье, предстанет следующий подозреваемый, не кто иной, как Бернат Марти, самый младший из братьев твоей жены Раймонды, пойманный в Андорре, и который расскажет все о знати и именитых людях замка Жюнак - и даже еще больше.
Так что, по сути, этот донос оказался бесполезным, он не имел никаких последствий, за исключением того, что твое досье было закрыто с отметкой в благоприятную для тебя сторону. Но ты сознавал, что делаешь этот донос, и тебя мучили укоры совести, Пейре. Тогда, когда, уже безо всяких укоров совести, ты готов был повторить за Мэтром Гийомом Пейре Бартом формулировку своего запрограммированного раскаяния перед Инквизицией. Фальшивого раскаяния. Фальшивых обещаний отречься. Ты просто желал спасти свою шкуру.
Но иногда, Пейре, ты все же сомневался.