Сарацинские города. Часть 4 Глава 52.
ГЛАВА 52
ПАМЬЕ, 20-25 ИЮНЯ 1324 ГОДА
Каковой Пейре, приведенный к престолу в Памье и дающий показания в судебном порядке в верхней епископской палате епископства Памье, перед Монсеньором епископом и Братом Гайлардом де Помьес, поклялся на четырех святых Евангелиях Божьих говорить чистую полную правду о преступлении ереси и всем остальном, что относится к ведению учреждения Инквизиции, как о себе самом - в качестве обвиняемого, так и о других - живых или мертвых - в качестве свидетеля.
Преамбула к показаниям Пейре Маури перед Жаком Фурнье, июнь 1324 года
Монсеньор не обманул твоих ожиданий. Он производил впечатление, когда желал того. Сразу было видно, что это человек жесткий и справедливый, как тебе и описывали. Способный послать человека на костер, но без ненависти, и даже с некоторой печалью. Просто потому, что, несмотря на все его попытки, ему не удалось привести человека к истинному покаянию - единственной дороге, ведущей к отпущению грехов. Или потому, что покаявшийся, к своему несчастью, по своей собственной воле, вновь впал в преступление ереси, которое уже было ему отпущено. Костер, обычно говорил Монсеньор, и гордился своей формулировкой, костер - это не наказание, это поражение. Всегда для него это было личным поражением, и такое решение он всегда принимал со скорбью. В Аламанс рассказывали, что даже видели, как он недавно плакал, когда должен был послать на костер нераскаявшихся вальденсов. И наоборот, он обладал неумолимой суровостью, зная, что только истинная любовь к ближнему выражается в его справедливых наказаниях, которые он назначает кающимся.
Итак, ты знаешь: этот человек, одетый как белый монах, с высоты своего роста и прямоты своего взгляда, в окружении цистерцианских и доминиканских монахов, нотариусов и юристов, этот человек выпытывает, судит и осуждает, не проявляя слабости. Он имеет власть удушить остаток твоей жизни в темноте и одиночестве застенка Мура - и он сделает это. На хлебе скорби и воде страданий.
Вот что тебя ожидает, Пейре, и ты знаешь это с самого начала. Что бы ты ни говорил, и что бы ты ни делал. Даже если ты бросишься, рыдая, к его ногам и будешь обещать, что выдашь всю Монтайю. Ты не сможешь избежать Мура. Но ты можешь не бояться костра. Ты ведь не рецидивист, а только беглец из-за ереси. Ты впервые приведен исповедоваться в своих преступлениях перед инквизитором и просить у него отпущения грехов. Только нераскаяние может привести тебя на костер, но ты будешь всеми силами избегать его. Чтобы Монсеньор не услышал слишком очевидную ложь, слишком явных уловок или фатальных противоречий. Тебе придется угадывать по выражению его лица, по какому-нибудь неосторожному слову, что именно ты не можешь отрицать, не подвергая опасности себя, потому что это уже выдали твои ближние. Гийом Маурс. Гийом Бэйль. И другие - и тебе больно от самой этой мысли, потому что среди них есть твой брат Жоан. Что до тебя, то ты будешь все больше говорить о том, что можно говорить, не компрометируя никого. О себе. О покойных добрых людях.
Утром тебя вывели из тюрьмы в епископской башне, где ты имел право на кусок хлеба и кружку воды. Когда тебя привели в мощеный двор, толкали по высокой лестнице, ты встретил сочувственный взгляд служанки. Ты улыбнулся ей. Что было в этой улыбке - призыв или гордость? Ты все еще держался очень прямо. Ты не был таким уж грязным, даже если твой запах больше не был запахом пастуха, но запахом нищего. Ты помыл руки и тело, поливая воду из кувшина с узким горлышком, ты долго промывал веки свежей водой. Ты причесал рукой с растопыренными пальцами свои длинные спутанные волосы, ты откинул их назад, чтобы они падали вдоль шеи между плечами. Ты прикрыл их капюшоном и расправил его, зная, что рано или поздно, тебя заставят снять капюшон перед Монсеньором. Ты долго скреб и тер свою кустистую бороду. Долго растягивал руки и ноги и наслаждался циркуляцией крови в мышцах. Уже так давно твое тело было как будто чужое тебе. Или слишком о себе давало знать - ты даже не понимал. Изболевшееся, изможденное, утратившее силу и гибкость от долгого бездействия, опустевшее и дрожащее, страстно желающее всего. Запел петух, а трезвон колокольни Меркадаль оглушил тебя. Внизу город начал шуметь. Под золотым небом легкого утреннего солнца он казался голубым.
Тебе пришлось подниматься на второй этаж. Поскольку было начало лета и не слишком жарко, Монсеньор все еще мог расположиться здесь, наверху, в крытой галерее. Ему нравилось вдыхать свежий воздух и смотреть с высоты на город и епархию, которым он нес порядок и справедливость, требуемые Богом. Верхняя зала была длинной, украшенной великолепным плафоном, и когда ты туда вошел, он произвел на тебя подавляющее впечатление - эти прямые углы, это мастерство, эти фигуры, эти мрачные и одновременно яркие краски. В глубине залы они все сидели в ряд, смотрели на тебя и ждали тебя. Под огромным позолоченным распятием. Зала была хорошо освещена двумя большими стеклянными окнами, в которых отражались все ребра плафона и отблескивала позолота распятия. Тебя толкнули к ним, заставили преклонить колени на мрачные и блестящие каменные плиты. Перед ними, которые смотрели на тебя. Чей-то голос произнес твое имя, голос, с выговором этого города. Пейре Маури, сын покойного Раймонда Маури, из Монтайю. Тогда ты тоже поднимаешь голову, ты смотришь на них.
Монсеньор сидит в центре, со своим прямым взглядом, своим неподвижным взглядом. Ты его узнаешь, хотя он одет не как епископ, но как цистерцианский аббат. Он весь в белом, а голова его покрыта этим убором, расшитым жемчугами, чтобы подчеркнуть его роль и полномочия. Возле него сидит еще один белый монах, о котором ты знаешь только, что это - один из его приближенных, молодой цистерцианец из Фонфруад, Бернат де Тэ. Слева от него старый доминиканец рывками поудобнее устраивал свое обрюгшее тело, тряся многочисленными подбородками, вываливающимися из узкого воротника рясы, разделенной на белое и черное, как оперение сороки. Этой птицы несчастья. В сторонке, за ним, виднелся другой Брат-проповедник, более молодой и бледный. И трое нотариусов, сидящих за своими письменными столами, с чернильницами, перьями, стопками желтоватой бумаги и папками протоколов, красиво оправленных в кожу и дерево. Один из них, одетый в темное, приподнимается - самый старый, самый достойный, самый худой - и становится позади Монсеньора. Его зовут Мэтр Гийом Пейре Барт - он доверенный человек Монсеньора, товарищ всех его расследований и всех его размышлений. Это для тебя он говорит:
- Пейре Маури, из Монтайю, поднимитесь. Обнажите голову перед почтенным Отцом во Христе Монсеньором Жаком, благодатью Божьей епископом Памье, инквизитором еретических извращений во всей епархии. И перед благочестивым Братом Гайлардом де Помьес, из ордена Проповедников, приором монастыря в Памье, представляющего здесь Монсеньора Жана дю Пра, инквизитора Каркассона.
Ты подавляешь внезапный смешок, напавший на тебя, и отбрасываешь с плеч старый, попорченный молью, кишащий вшами, капюшон, покрывающий твою голову. Это явно не тот случай, когда следует разражаться хохотом. Но само имя Брата Гайларда де Памьес воскрешает в твоей памяти дерзкое лицо Комдорс, Бланши Марти, сестры Раймонды. Ее иронически поджатые губы, ее колкий тон, ее восторг от высмеивания и ордена, и его представителя. Ты словно видишь ее - свежую, совсем молодую, дрожащую, как она в слезах бросается к ногам большого толстого мужчины, обнимает его колени, а он, склонившись над ней, по-отечески хлопает ее по плечу: «Не бойся ничего, дитя мое. Не нужно бояться, никто ничего тебе плохого не сделает».
А ты, ты встаешь, с непокрытой головой, и неподвижно ждешь. Имя Брата Гайларда де Помьес, вызвавшее в твоей памяти такой смешной случай, сделало трещину в твоем страхе. И вот ты уже спрашиваешь себя, упоминала ли Комдорс о Гайларде де Помьес или, может быть, о Жоффре д’Абли. Но тебе не стоит отвлекаться ни на минуту. Теперь они прикажут тебе принести присягу. Эта торжественная присяга, говорят тебе, полностью свяжет тебя по рукам и ногам. Отныне все, что ты будешь говорить, будет скреплено ее священной печатью, гарантирующей твою искренность. Ты киваешь в знак одобрения. Ты знаешь об этом. Ты готов принести присягу, когда тебе скажут. Молодой доминиканец подходит к тебе, подводит к аналою под распятием, где лежит открытая Книга. Большая литургическая книга из пергамента, написанная на латыни, ее заглавные буквы расцвечены синим и красным - четвероевангелие Господа Нашего. Молодой доминиканец набожно целует ее, а ты, подняв руку над Книгой, приносишь клятву, которую тебе диктуют. Слово за словом, громким, твердым голосом ты повторяешь фразы, сформулированные Мэтром Гийомом Пейре Бартом.
- Я, Пейре Маури из Монтайю, клянусь на Четвероевангелии Божьем говорить чистую полную правду о преступлении ереси и обо всем другом, касающемся учреждения и ведения святой Инквизиции, как о себе, в качестве обвиняемого, так и о других лицах, живых или мертвых, в качестве свидетеля.
Наконец ты слышишь голос Монсеньора. Он говорит быстро, коротко, безаппеляционно, иногда с теплыми нотками. А его торжественный тон пытается сломать твою оборону, бросает тебя в дрожь. Ты должен остерегаться. Он говорит на твоем языке с достаточно четким низинным выговором, а нотки и интонация этого голоса выдают человека из хорошей семьи, разговаривающего утонченными словами прелата. Это еще молодой человек, но все же он старше тебя. Он рожден в Савердене, вырос и обучен среди роскоши и власти Церкви своим дядей, вначале аббатом Фонфруад, затем кардиналом. А ты, бедное дитя высокогорий, умел только ходить за овцами и читать по звездам. Он требует от тебя, чтобы ты исповедался перед ним со всем доверием. Он напоминает тебе, что он - твой епископ. Что он - Отец и пастырь, пекущийся только о твоей душе и озабоченный восстановлением единства со святой Церковью, столь прискорбно разорванной преступлением ереси. Он говорит тебе, что ты серьезно подозреваешься в этом преступлении, поскольку против тебя существуют многочисленные показания, и ты сам это добровольно признал перед Монсеньором инквизитором Арагона. Ты должен знать - и он делает ударение на каждом слове, будто забивает гвозди - что только искренняя и полная исповедь может привести тебя к отпущению грехов и спасению.
Ты это знаешь, ты будешь говорить, и говорить много. По доброй воле, и потому что тебе есть что сказать. Монсеньор будет вести тебя туда, куда вознамерился. В общих чертах он хорошо знает твою жизнь, твои дороги беглеца, и даже знает некоторые подробности, которые просит тебя пояснить, растолковать, пока не наступит окончательная ясность. Ваши взгляды встречаются. Твое исхудавшее лицо, заросшее бородой, взгляд твоих ясных прищуренных глаз, привычных видеть далеко, замечать опасность на расстоянии. Взгляд человека справедливого и рассудительного, человека огромной веры, знающего, что судьба отобрала у него все - за исключением доли огня, доли света; и этот взгляд пересекается с другим взглядом - прелата и судьи, с неподвижными, но блестящими глазами, глазами интеллигентными и ясными, полным лицом человека, привыкшего хорошо кушать, чисто выбритым. Эти глаза сверлят тебя до глубины души и не желают отпускать. Два взгляда встречаются. Двое мужчин, оценивающих друг друга и знающих, что сейчас между ними произойдет настоящий поединок. Достойные противники? Инквизитор без ненависти и без пощады, и еретик, у которого не осталось больше ничего, кроме его сердца и памяти.
Тебе известно: Монсеньор полностью предан исполнению своих обязанностей, славе своей Церкви, триумфу божественного порядка. Это вовсе не демон, пьяный от крови, как ты воображал себе в изгнании. Сам по себе этот человек не жесток, он редко использует пытки, и ему не нравится посылать людей на костер. Но он никогда не уступит ни в чем, что касается святого дела, которое он воплощает, он требователен и упрям, он обладает ужасным умением сравнивать и делать выводы из показаний, переполняющих протоколы, составленные его нотариусами. С тобой, как и со всяким другим, он зайдет так далеко, как только возможно. И он не завершит твое досье, пока не почувствует, что он получил полную и ясную исповедь. С тобой, возможно, он зайдет даже дальше, чем с другими, потому что ему известно, что в тебе он видит - после стольких несчастных, запутавшихся в своих уловках и недомолвках - настоящего верующего в еретиков, который знает, что говорит, и который ничего не отрицает.
И он просит тебя начать с самого начала, со своих первых знакомств с еретиками, которые у тебя могли быть в юности. Разумеется, еще до того, как ты ушел из Монтайю.
- Это могло быть двадцать три года назад, на Пятидесятницу, как мне кажется, я был на via serdana, на землях Монтайю, стерег овец Арнота Фора из Монтайю и Раймонда Маулена из Арка…
Это было время, когда огромные отары из Арка поднимались, чтобы провести лето в землях д'Айю. Где деревенские пастушки, такие, как ты, учились ремеслу и пасли животных своих кузенов и кумовьев. В тот день, в начале лета, ты увидел, как по дороге с неразлучным Гийомом Белотом идет твой брат Гийом. И они сказали тебе, что в деревню прибыли добрые люди…
Монсеньор резко прерывает тебя вопросом, в каких именно домах принимали и прятали этих еретиков, которых ты навещал. Ты отвечаешь, не колеблясь. Гийом Бенет, Бернат Риба, старые родители Белотов. Уже давно о них сказано все, что можно, и все они мертвы. Произнести их имена ничего не стоит. Ты продолжаешь свой рассказ. Итак, ты молодой человек, живущий в Арке. Пастух у своего кузена Раймонда Маулена, влюбленный в Бернаду д’Эсквина, а затем вошедший в качестве будущего зятя в дом богача Раймонда Пейре, именуемого Сабартес. В те времена, когда добрые люди, ходя между Лиму и Кубьер, тайно евангелизировали Разес. В те времена, когда завязалась эта ваша братская дружба с Бернатом Белибастом.
Знаешь ли ты, понял ли ты, из этих столь точных вопросов инквизитора, что призраки твоего прошлого недавно поднялись до самого Памье? Что они явились свидетельствовать перед Монсеньором против тебя? Себелия Пейре, Гийом Эсканье - единственные, кто остался жив со времен твоей юности - в этой долине Арка, которую ты считал счастливой долиной. Гийом Маурс открыл инквизитору то, что ты ему рассказывал, и явился более или менее добровольной причиной их вызова в суд. Монсеньор послал на их поиски, их нашли и привели. Ни тот, ни другая ничем не рисковали. Им были отпущены все грехи, и они были прощены за всякое преступление ереси великим папским исповедником в 1305 году, и потому они явились перед Монсеньором в качестве свидетелей. Против тебя. Они тебя обвиняли.
Ведь Себелия, стареющая женщина, преисполненная злопамятства, мать которой погибла на костре, а муж - в застенках Мура Каркассона - совсем не против обвинить тебя. Она дошла до того, что представила тебя молодым фанатиком, прямолинейным и безжалостным, свихнувшимся на почве Бога и добрых людей, и втянувшего в ересь ее бедного мужа, Раймонда Пейре-Сабартес. Не отставал от нее и твой бывший товарищ по пастбищам, Гийом Эсканье, тоже не преминувший внести свою лепту - теперь он вел респектабельную жизнь в Аксе, став важным овцеводом, и дрожал при одной мысли о том, чтобы вновь оказаться запятнанным чумной заразой ереси. И он тоже не преминул обвинить тебя. Прокляты в их глазах остатки твоей памяти, Пейре. Проклята память о тех временах, когда, как и ты, они были счастливыми верующими Старшего Пейре Отье и доброго человека Андрю из Праде.
Монсеньор хорошо осведомлен, и ты понимаешь это, когда он просит тебя объяснить эти странные действия еретиков, их нелепые и суеверные обряды: насильственную еретикацию старой умирающей женщины, матери Гийома Эсканье, и грудного ребенка Себелии Пейре. И тогда скромно, но твердо ты объясняешь, ты восстанавливаешь истинное значение фактов. Особенно ты не хочешь, чтобы Монсеньор преисполнился презрения. Ты рассказываешь об ошибках и недостаточном знании стареющего Андрю из Праде, о терпении и доброй воле Мессера Пейре из Акса. Об истинном смысле обряда добрых людей, смывающих грехи исключительно крещением покаяния, осуществляемом только для сознательных взрослых, имеющих различение добра и зла. Но не для младенцев и умирающих без сознания.
И вновь твой взгляд встречается со взглядом инквизитора. Скрипят перья. Когда наступает молчание, нотариус Жан Стработ поспевает записать на своей латыни твои слишком торопливые слова. Монсеньор Жак Фурнье смотрит на тебя и размышляет. Ты принимаешь вызов. Он знает: сейчас ты исповедуешься чистосердечно. Ты говоришь о своей вере, не предавая ее. Под конец своей исповеди ты, конечно, попросишь об отпущении своих преступлений и грехов, ты отречешься от всех верований и проклятых обрядов ереси. Но никогда ты не позволишь себе, чтобы добиться благоволения судьи, карикатуризировать, высмеивать или клеветать на тех, кто всю твою жизнь был для тебя добрыми христианами. Монсеньор Жак Фурнье во время своих расследований привык общаться и обмениваться теологическими аргументами с иудейским равинном и вальденским диаконом. Но никогда он не встречался с настоящим еретиком. Он знает о ереси только из книг. Уже давно никто не разговаривал с еретиками. Впрочем, их уже и не осталось. Последнего их проповедника, наиболее достойного этого имени, Пейре Отье, ученого и образованного человека, в свое время допрашивал инквизитор Тулузы Бернард Ги, перед тем, как послать на костер, и это было пятнадцать лет тому. Монсеньор может прочесть все разоблачение этой ереси в Practica Incvisitionis, учебнике инквизитора, составленном его собратом. Он знает, что цель достигнута, Церковь торжествует! Вскоре ересь будет существовать только в книгах и протоколах Инквизиции.
Что до тебя, то он, возможно, понимает, что в твоем лице он обрел настоящего свидетеля проклятых практик ереси. Без сомнения, не очень ученого - ты ведь всего лишь неграмотный пастух. Однако, человека по-настоящему интеллигентного и, безусловно, мужественного. Монсеньор Жак Фурнье смотрит на тебя и размышляет. Последний верующий. Ты, со слезами на глазах, но пытаясь скрыть свои чувства, рассказываешь о том, как однажды вечером Мессер Пейре из Акса, добрый человек, сделал из тебя доброго верующего Церкви Божьей. Перед лицом инквизитора Церкви волков, нотариус которого записывает каждое твое слово, перед лицом цистерцианских и доминиканских монахов, ты слово за словом повторяешь проповедь доброго человека. Так, словно из глубин твоей юности, которую он никогда не покидал, улыбается старый проповедник с очень синими глазами на лице цвета пергамента:
- Пейре, я так счастлив встретить тебя. Мне сказали, что ты хочешь стать добрым верующим… И я скажу тебе причину, по которой нас называют еретиками. Это потому, что мир нас ненавидит. И неудивительно, что мир нас ненавидит, ибо еще перед нами он ненавидел Господа Нашего, как и апостолов Его…
Вот уже столько лет ты сам, осиротевший без слова добрых людей, на вершинах гор или в овчарнях, повторял про себя каждое слово из слышанных когда-то проповедей. Ты впечатал их в свое сердце. Это словно бы через тебя добрый человек Пейре Отье говорит с епископом Памье и напоминает ему слова Евангелия. Добрый человек, сожженный в Тулузе, на Пасху 1310 года, вместе с семнадцатью верующими-рецидивистами. Перед кафедральным собором Сен-Этьен, ибо таков ответ епископов и инквизиторов еретикам. Таков ответ Церкви мира сего. Не следует сомневаться, что и этот епископ тоже, как и другие епископы и инквизиторы, сжег бы доброго человека в ответ. Но ты принимаешь вызов, Пейре. Ты говоришь ясным и четким голосом:
- Как и апостолы, мы не желаем отказываться ни от одного слова нашей веры. Ибо есть две Церкви. Одна бежит и прощает, другая всем владеет и сдирает шкуру.
ПАМЬЕ, 20-25 ИЮНЯ 1324 ГОДА
Каковой Пейре, приведенный к престолу в Памье и дающий показания в судебном порядке в верхней епископской палате епископства Памье, перед Монсеньором епископом и Братом Гайлардом де Помьес, поклялся на четырех святых Евангелиях Божьих говорить чистую полную правду о преступлении ереси и всем остальном, что относится к ведению учреждения Инквизиции, как о себе самом - в качестве обвиняемого, так и о других - живых или мертвых - в качестве свидетеля.
Преамбула к показаниям Пейре Маури перед Жаком Фурнье, июнь 1324 года
Монсеньор не обманул твоих ожиданий. Он производил впечатление, когда желал того. Сразу было видно, что это человек жесткий и справедливый, как тебе и описывали. Способный послать человека на костер, но без ненависти, и даже с некоторой печалью. Просто потому, что, несмотря на все его попытки, ему не удалось привести человека к истинному покаянию - единственной дороге, ведущей к отпущению грехов. Или потому, что покаявшийся, к своему несчастью, по своей собственной воле, вновь впал в преступление ереси, которое уже было ему отпущено. Костер, обычно говорил Монсеньор, и гордился своей формулировкой, костер - это не наказание, это поражение. Всегда для него это было личным поражением, и такое решение он всегда принимал со скорбью. В Аламанс рассказывали, что даже видели, как он недавно плакал, когда должен был послать на костер нераскаявшихся вальденсов. И наоборот, он обладал неумолимой суровостью, зная, что только истинная любовь к ближнему выражается в его справедливых наказаниях, которые он назначает кающимся.
Итак, ты знаешь: этот человек, одетый как белый монах, с высоты своего роста и прямоты своего взгляда, в окружении цистерцианских и доминиканских монахов, нотариусов и юристов, этот человек выпытывает, судит и осуждает, не проявляя слабости. Он имеет власть удушить остаток твоей жизни в темноте и одиночестве застенка Мура - и он сделает это. На хлебе скорби и воде страданий.
Вот что тебя ожидает, Пейре, и ты знаешь это с самого начала. Что бы ты ни говорил, и что бы ты ни делал. Даже если ты бросишься, рыдая, к его ногам и будешь обещать, что выдашь всю Монтайю. Ты не сможешь избежать Мура. Но ты можешь не бояться костра. Ты ведь не рецидивист, а только беглец из-за ереси. Ты впервые приведен исповедоваться в своих преступлениях перед инквизитором и просить у него отпущения грехов. Только нераскаяние может привести тебя на костер, но ты будешь всеми силами избегать его. Чтобы Монсеньор не услышал слишком очевидную ложь, слишком явных уловок или фатальных противоречий. Тебе придется угадывать по выражению его лица, по какому-нибудь неосторожному слову, что именно ты не можешь отрицать, не подвергая опасности себя, потому что это уже выдали твои ближние. Гийом Маурс. Гийом Бэйль. И другие - и тебе больно от самой этой мысли, потому что среди них есть твой брат Жоан. Что до тебя, то ты будешь все больше говорить о том, что можно говорить, не компрометируя никого. О себе. О покойных добрых людях.
Утром тебя вывели из тюрьмы в епископской башне, где ты имел право на кусок хлеба и кружку воды. Когда тебя привели в мощеный двор, толкали по высокой лестнице, ты встретил сочувственный взгляд служанки. Ты улыбнулся ей. Что было в этой улыбке - призыв или гордость? Ты все еще держался очень прямо. Ты не был таким уж грязным, даже если твой запах больше не был запахом пастуха, но запахом нищего. Ты помыл руки и тело, поливая воду из кувшина с узким горлышком, ты долго промывал веки свежей водой. Ты причесал рукой с растопыренными пальцами свои длинные спутанные волосы, ты откинул их назад, чтобы они падали вдоль шеи между плечами. Ты прикрыл их капюшоном и расправил его, зная, что рано или поздно, тебя заставят снять капюшон перед Монсеньором. Ты долго скреб и тер свою кустистую бороду. Долго растягивал руки и ноги и наслаждался циркуляцией крови в мышцах. Уже так давно твое тело было как будто чужое тебе. Или слишком о себе давало знать - ты даже не понимал. Изболевшееся, изможденное, утратившее силу и гибкость от долгого бездействия, опустевшее и дрожащее, страстно желающее всего. Запел петух, а трезвон колокольни Меркадаль оглушил тебя. Внизу город начал шуметь. Под золотым небом легкого утреннего солнца он казался голубым.
Тебе пришлось подниматься на второй этаж. Поскольку было начало лета и не слишком жарко, Монсеньор все еще мог расположиться здесь, наверху, в крытой галерее. Ему нравилось вдыхать свежий воздух и смотреть с высоты на город и епархию, которым он нес порядок и справедливость, требуемые Богом. Верхняя зала была длинной, украшенной великолепным плафоном, и когда ты туда вошел, он произвел на тебя подавляющее впечатление - эти прямые углы, это мастерство, эти фигуры, эти мрачные и одновременно яркие краски. В глубине залы они все сидели в ряд, смотрели на тебя и ждали тебя. Под огромным позолоченным распятием. Зала была хорошо освещена двумя большими стеклянными окнами, в которых отражались все ребра плафона и отблескивала позолота распятия. Тебя толкнули к ним, заставили преклонить колени на мрачные и блестящие каменные плиты. Перед ними, которые смотрели на тебя. Чей-то голос произнес твое имя, голос, с выговором этого города. Пейре Маури, сын покойного Раймонда Маури, из Монтайю. Тогда ты тоже поднимаешь голову, ты смотришь на них.
Монсеньор сидит в центре, со своим прямым взглядом, своим неподвижным взглядом. Ты его узнаешь, хотя он одет не как епископ, но как цистерцианский аббат. Он весь в белом, а голова его покрыта этим убором, расшитым жемчугами, чтобы подчеркнуть его роль и полномочия. Возле него сидит еще один белый монах, о котором ты знаешь только, что это - один из его приближенных, молодой цистерцианец из Фонфруад, Бернат де Тэ. Слева от него старый доминиканец рывками поудобнее устраивал свое обрюгшее тело, тряся многочисленными подбородками, вываливающимися из узкого воротника рясы, разделенной на белое и черное, как оперение сороки. Этой птицы несчастья. В сторонке, за ним, виднелся другой Брат-проповедник, более молодой и бледный. И трое нотариусов, сидящих за своими письменными столами, с чернильницами, перьями, стопками желтоватой бумаги и папками протоколов, красиво оправленных в кожу и дерево. Один из них, одетый в темное, приподнимается - самый старый, самый достойный, самый худой - и становится позади Монсеньора. Его зовут Мэтр Гийом Пейре Барт - он доверенный человек Монсеньора, товарищ всех его расследований и всех его размышлений. Это для тебя он говорит:
- Пейре Маури, из Монтайю, поднимитесь. Обнажите голову перед почтенным Отцом во Христе Монсеньором Жаком, благодатью Божьей епископом Памье, инквизитором еретических извращений во всей епархии. И перед благочестивым Братом Гайлардом де Помьес, из ордена Проповедников, приором монастыря в Памье, представляющего здесь Монсеньора Жана дю Пра, инквизитора Каркассона.
Ты подавляешь внезапный смешок, напавший на тебя, и отбрасываешь с плеч старый, попорченный молью, кишащий вшами, капюшон, покрывающий твою голову. Это явно не тот случай, когда следует разражаться хохотом. Но само имя Брата Гайларда де Памьес воскрешает в твоей памяти дерзкое лицо Комдорс, Бланши Марти, сестры Раймонды. Ее иронически поджатые губы, ее колкий тон, ее восторг от высмеивания и ордена, и его представителя. Ты словно видишь ее - свежую, совсем молодую, дрожащую, как она в слезах бросается к ногам большого толстого мужчины, обнимает его колени, а он, склонившись над ней, по-отечески хлопает ее по плечу: «Не бойся ничего, дитя мое. Не нужно бояться, никто ничего тебе плохого не сделает».
А ты, ты встаешь, с непокрытой головой, и неподвижно ждешь. Имя Брата Гайларда де Помьес, вызвавшее в твоей памяти такой смешной случай, сделало трещину в твоем страхе. И вот ты уже спрашиваешь себя, упоминала ли Комдорс о Гайларде де Помьес или, может быть, о Жоффре д’Абли. Но тебе не стоит отвлекаться ни на минуту. Теперь они прикажут тебе принести присягу. Эта торжественная присяга, говорят тебе, полностью свяжет тебя по рукам и ногам. Отныне все, что ты будешь говорить, будет скреплено ее священной печатью, гарантирующей твою искренность. Ты киваешь в знак одобрения. Ты знаешь об этом. Ты готов принести присягу, когда тебе скажут. Молодой доминиканец подходит к тебе, подводит к аналою под распятием, где лежит открытая Книга. Большая литургическая книга из пергамента, написанная на латыни, ее заглавные буквы расцвечены синим и красным - четвероевангелие Господа Нашего. Молодой доминиканец набожно целует ее, а ты, подняв руку над Книгой, приносишь клятву, которую тебе диктуют. Слово за словом, громким, твердым голосом ты повторяешь фразы, сформулированные Мэтром Гийомом Пейре Бартом.
- Я, Пейре Маури из Монтайю, клянусь на Четвероевангелии Божьем говорить чистую полную правду о преступлении ереси и обо всем другом, касающемся учреждения и ведения святой Инквизиции, как о себе, в качестве обвиняемого, так и о других лицах, живых или мертвых, в качестве свидетеля.
Наконец ты слышишь голос Монсеньора. Он говорит быстро, коротко, безаппеляционно, иногда с теплыми нотками. А его торжественный тон пытается сломать твою оборону, бросает тебя в дрожь. Ты должен остерегаться. Он говорит на твоем языке с достаточно четким низинным выговором, а нотки и интонация этого голоса выдают человека из хорошей семьи, разговаривающего утонченными словами прелата. Это еще молодой человек, но все же он старше тебя. Он рожден в Савердене, вырос и обучен среди роскоши и власти Церкви своим дядей, вначале аббатом Фонфруад, затем кардиналом. А ты, бедное дитя высокогорий, умел только ходить за овцами и читать по звездам. Он требует от тебя, чтобы ты исповедался перед ним со всем доверием. Он напоминает тебе, что он - твой епископ. Что он - Отец и пастырь, пекущийся только о твоей душе и озабоченный восстановлением единства со святой Церковью, столь прискорбно разорванной преступлением ереси. Он говорит тебе, что ты серьезно подозреваешься в этом преступлении, поскольку против тебя существуют многочисленные показания, и ты сам это добровольно признал перед Монсеньором инквизитором Арагона. Ты должен знать - и он делает ударение на каждом слове, будто забивает гвозди - что только искренняя и полная исповедь может привести тебя к отпущению грехов и спасению.
Ты это знаешь, ты будешь говорить, и говорить много. По доброй воле, и потому что тебе есть что сказать. Монсеньор будет вести тебя туда, куда вознамерился. В общих чертах он хорошо знает твою жизнь, твои дороги беглеца, и даже знает некоторые подробности, которые просит тебя пояснить, растолковать, пока не наступит окончательная ясность. Ваши взгляды встречаются. Твое исхудавшее лицо, заросшее бородой, взгляд твоих ясных прищуренных глаз, привычных видеть далеко, замечать опасность на расстоянии. Взгляд человека справедливого и рассудительного, человека огромной веры, знающего, что судьба отобрала у него все - за исключением доли огня, доли света; и этот взгляд пересекается с другим взглядом - прелата и судьи, с неподвижными, но блестящими глазами, глазами интеллигентными и ясными, полным лицом человека, привыкшего хорошо кушать, чисто выбритым. Эти глаза сверлят тебя до глубины души и не желают отпускать. Два взгляда встречаются. Двое мужчин, оценивающих друг друга и знающих, что сейчас между ними произойдет настоящий поединок. Достойные противники? Инквизитор без ненависти и без пощады, и еретик, у которого не осталось больше ничего, кроме его сердца и памяти.
Тебе известно: Монсеньор полностью предан исполнению своих обязанностей, славе своей Церкви, триумфу божественного порядка. Это вовсе не демон, пьяный от крови, как ты воображал себе в изгнании. Сам по себе этот человек не жесток, он редко использует пытки, и ему не нравится посылать людей на костер. Но он никогда не уступит ни в чем, что касается святого дела, которое он воплощает, он требователен и упрям, он обладает ужасным умением сравнивать и делать выводы из показаний, переполняющих протоколы, составленные его нотариусами. С тобой, как и со всяким другим, он зайдет так далеко, как только возможно. И он не завершит твое досье, пока не почувствует, что он получил полную и ясную исповедь. С тобой, возможно, он зайдет даже дальше, чем с другими, потому что ему известно, что в тебе он видит - после стольких несчастных, запутавшихся в своих уловках и недомолвках - настоящего верующего в еретиков, который знает, что говорит, и который ничего не отрицает.
И он просит тебя начать с самого начала, со своих первых знакомств с еретиками, которые у тебя могли быть в юности. Разумеется, еще до того, как ты ушел из Монтайю.
- Это могло быть двадцать три года назад, на Пятидесятницу, как мне кажется, я был на via serdana, на землях Монтайю, стерег овец Арнота Фора из Монтайю и Раймонда Маулена из Арка…
Это было время, когда огромные отары из Арка поднимались, чтобы провести лето в землях д'Айю. Где деревенские пастушки, такие, как ты, учились ремеслу и пасли животных своих кузенов и кумовьев. В тот день, в начале лета, ты увидел, как по дороге с неразлучным Гийомом Белотом идет твой брат Гийом. И они сказали тебе, что в деревню прибыли добрые люди…
Монсеньор резко прерывает тебя вопросом, в каких именно домах принимали и прятали этих еретиков, которых ты навещал. Ты отвечаешь, не колеблясь. Гийом Бенет, Бернат Риба, старые родители Белотов. Уже давно о них сказано все, что можно, и все они мертвы. Произнести их имена ничего не стоит. Ты продолжаешь свой рассказ. Итак, ты молодой человек, живущий в Арке. Пастух у своего кузена Раймонда Маулена, влюбленный в Бернаду д’Эсквина, а затем вошедший в качестве будущего зятя в дом богача Раймонда Пейре, именуемого Сабартес. В те времена, когда добрые люди, ходя между Лиму и Кубьер, тайно евангелизировали Разес. В те времена, когда завязалась эта ваша братская дружба с Бернатом Белибастом.
Знаешь ли ты, понял ли ты, из этих столь точных вопросов инквизитора, что призраки твоего прошлого недавно поднялись до самого Памье? Что они явились свидетельствовать перед Монсеньором против тебя? Себелия Пейре, Гийом Эсканье - единственные, кто остался жив со времен твоей юности - в этой долине Арка, которую ты считал счастливой долиной. Гийом Маурс открыл инквизитору то, что ты ему рассказывал, и явился более или менее добровольной причиной их вызова в суд. Монсеньор послал на их поиски, их нашли и привели. Ни тот, ни другая ничем не рисковали. Им были отпущены все грехи, и они были прощены за всякое преступление ереси великим папским исповедником в 1305 году, и потому они явились перед Монсеньором в качестве свидетелей. Против тебя. Они тебя обвиняли.
Ведь Себелия, стареющая женщина, преисполненная злопамятства, мать которой погибла на костре, а муж - в застенках Мура Каркассона - совсем не против обвинить тебя. Она дошла до того, что представила тебя молодым фанатиком, прямолинейным и безжалостным, свихнувшимся на почве Бога и добрых людей, и втянувшего в ересь ее бедного мужа, Раймонда Пейре-Сабартес. Не отставал от нее и твой бывший товарищ по пастбищам, Гийом Эсканье, тоже не преминувший внести свою лепту - теперь он вел респектабельную жизнь в Аксе, став важным овцеводом, и дрожал при одной мысли о том, чтобы вновь оказаться запятнанным чумной заразой ереси. И он тоже не преминул обвинить тебя. Прокляты в их глазах остатки твоей памяти, Пейре. Проклята память о тех временах, когда, как и ты, они были счастливыми верующими Старшего Пейре Отье и доброго человека Андрю из Праде.
Монсеньор хорошо осведомлен, и ты понимаешь это, когда он просит тебя объяснить эти странные действия еретиков, их нелепые и суеверные обряды: насильственную еретикацию старой умирающей женщины, матери Гийома Эсканье, и грудного ребенка Себелии Пейре. И тогда скромно, но твердо ты объясняешь, ты восстанавливаешь истинное значение фактов. Особенно ты не хочешь, чтобы Монсеньор преисполнился презрения. Ты рассказываешь об ошибках и недостаточном знании стареющего Андрю из Праде, о терпении и доброй воле Мессера Пейре из Акса. Об истинном смысле обряда добрых людей, смывающих грехи исключительно крещением покаяния, осуществляемом только для сознательных взрослых, имеющих различение добра и зла. Но не для младенцев и умирающих без сознания.
И вновь твой взгляд встречается со взглядом инквизитора. Скрипят перья. Когда наступает молчание, нотариус Жан Стработ поспевает записать на своей латыни твои слишком торопливые слова. Монсеньор Жак Фурнье смотрит на тебя и размышляет. Ты принимаешь вызов. Он знает: сейчас ты исповедуешься чистосердечно. Ты говоришь о своей вере, не предавая ее. Под конец своей исповеди ты, конечно, попросишь об отпущении своих преступлений и грехов, ты отречешься от всех верований и проклятых обрядов ереси. Но никогда ты не позволишь себе, чтобы добиться благоволения судьи, карикатуризировать, высмеивать или клеветать на тех, кто всю твою жизнь был для тебя добрыми христианами. Монсеньор Жак Фурнье во время своих расследований привык общаться и обмениваться теологическими аргументами с иудейским равинном и вальденским диаконом. Но никогда он не встречался с настоящим еретиком. Он знает о ереси только из книг. Уже давно никто не разговаривал с еретиками. Впрочем, их уже и не осталось. Последнего их проповедника, наиболее достойного этого имени, Пейре Отье, ученого и образованного человека, в свое время допрашивал инквизитор Тулузы Бернард Ги, перед тем, как послать на костер, и это было пятнадцать лет тому. Монсеньор может прочесть все разоблачение этой ереси в Practica Incvisitionis, учебнике инквизитора, составленном его собратом. Он знает, что цель достигнута, Церковь торжествует! Вскоре ересь будет существовать только в книгах и протоколах Инквизиции.
Что до тебя, то он, возможно, понимает, что в твоем лице он обрел настоящего свидетеля проклятых практик ереси. Без сомнения, не очень ученого - ты ведь всего лишь неграмотный пастух. Однако, человека по-настоящему интеллигентного и, безусловно, мужественного. Монсеньор Жак Фурнье смотрит на тебя и размышляет. Последний верующий. Ты, со слезами на глазах, но пытаясь скрыть свои чувства, рассказываешь о том, как однажды вечером Мессер Пейре из Акса, добрый человек, сделал из тебя доброго верующего Церкви Божьей. Перед лицом инквизитора Церкви волков, нотариус которого записывает каждое твое слово, перед лицом цистерцианских и доминиканских монахов, ты слово за словом повторяешь проповедь доброго человека. Так, словно из глубин твоей юности, которую он никогда не покидал, улыбается старый проповедник с очень синими глазами на лице цвета пергамента:
- Пейре, я так счастлив встретить тебя. Мне сказали, что ты хочешь стать добрым верующим… И я скажу тебе причину, по которой нас называют еретиками. Это потому, что мир нас ненавидит. И неудивительно, что мир нас ненавидит, ибо еще перед нами он ненавидел Господа Нашего, как и апостолов Его…
Вот уже столько лет ты сам, осиротевший без слова добрых людей, на вершинах гор или в овчарнях, повторял про себя каждое слово из слышанных когда-то проповедей. Ты впечатал их в свое сердце. Это словно бы через тебя добрый человек Пейре Отье говорит с епископом Памье и напоминает ему слова Евангелия. Добрый человек, сожженный в Тулузе, на Пасху 1310 года, вместе с семнадцатью верующими-рецидивистами. Перед кафедральным собором Сен-Этьен, ибо таков ответ епископов и инквизиторов еретикам. Таков ответ Церкви мира сего. Не следует сомневаться, что и этот епископ тоже, как и другие епископы и инквизиторы, сжег бы доброго человека в ответ. Но ты принимаешь вызов, Пейре. Ты говоришь ясным и четким голосом:
- Как и апостолы, мы не желаем отказываться ни от одного слова нашей веры. Ибо есть две Церкви. Одна бежит и прощает, другая всем владеет и сдирает шкуру.