Сарацинские города. Часть 3, глава 46
ГЛАВА 46
ПЕЙРЕ МАУРИ - 1322-1323 ГОДЫ.
Гийом Бэйль[…]сказал мне, что Арнот и Гийом Маурсы арестованы. И он спросил меня, известно ли мне, или этот Арнот знает что-нибудь о ереси. Я ему ответил, что насколько я знаю, нет; наоборот, Арнот ничего такого мне не говорил, за исключением того, что это плохая секта, потому что много хороших домов было погублено из-за нее…
Показания Пейре Маури перед Жаком Фурнье, июнь 1324 года
Под конец моего зимнего найма я оставил Тортозу и присоединился к Жоану в Кастельданс. Как обычно, я пересек Эбре на пароме во Фликсе, прошел по холмам Гранадельи, а затем вдоль Монсан. Я подступил с юго-востока к Замку Ослов, доминирующему над широкой долиной Льейда своими осыпающимися острыми утесами и овеваемыми всеми ветрами суровыми башнями. Террасы с садами обступали со всех сторон красивый, золотистый город. Теперь здесь поселился мой брат, с женой и тещей, в хорошо построенном доме, недалеко от портала церкви, возвышающейся над укреплениями. И когда я, скиталец и беженец, стучал в их дверь, то думал, не совершил ли Жоан ошибку, решив поселиться именно здесь, у самых границ опасностей, недалеко от мест, где кружат слухи. Если бы я еще мог верить в новый мир, то я попробывал бы так сделать. Но я знал: под этим иллюзорным небом возможен лишь мир зла.
В Кастельданс, как и везде, отары готовились к летним перегонам, и я собирался уходить с ними. Я даже и не думал о том, чтобы проводить новый жаркий сезон на равнине, и к тому же, я, как никогда, нуждался в работе; тем не менее, я предпочитал не рисковать и не попадать в общество моих бывших товарищей с пастбищ Сердани и высокогорного графства Фуа, чтобы не подвергать опасности ни себя, ни их. Прежде всего, я помог своему брату выстричь его отару, а потом нанялся вместе с ним и его товарищами-пастухами из Кастельданс на новый сезон. После ярмарки в Льейда мы вместе отправились в горы, но не в сторону Сердани, а в сторону высокогорного Арагона, как следовало из соглашения о выпасе общины Кастельданс. Вновь, как и в прошлом году, мы поднялись через перевалы Бенаске на высоты массива Маладетта, по другую сторону которого были графства Комменжей, Бигорр и Гасконь. Мы были одни, целы и невредимы, вне дорог, мест сборов и тропок скотоводов из Сердани, которые после зимовий в Тортозе поднимались через превалы Мерен и Реукот, прямо над Сабартес и графством Фуа, перед тем, как спуститься, разбрестись и вновь встретиться на осенней ярмарке в Пючсерда. Мы были недоступны, вне досягаемости агентов, шпионов и ищеек Монсеньора Жака Фурнье.
Нас было пятеро: с нами было двое пастухов из Кастельданс, Боррац Канауда и Николо Аллегре, и один арагонец по имени Гийом. В этом году мы поднимались по течению Ногуера Рибагорканья, а потом, под самым Пиком д’Ането, повернули на запад, через перевалы Кастанеза, над перевалом Нсавена, где мы выпасали скот в прошлом году. Это хорошие горы, я их приметил. Конечно, они более высокие, и снег на них лежит дольше, чем на вершинах моей юности, но трава там гуще, нежнее, в широких, освещаемых солнцем ущельях, где кормяться отары. Я сказал Жоану, что если бы возможен был другой мир не только в Царствии Отца Небесного, то он должен был бы находиться в этих горах - а не в Кастельданс, и тем более, не на Майорке, куда, надеюсь, я больше никогда не попаду.
Я таки был прав. Внизу продолжала разыгрываться трагедия, а гротескный и мрачный театр теней зла продолжал ослеплять всех своими фальшивыми чудесами и мишурой. На этот раз попался малыш Бэйль. Я узнал об этом, вновь появившись на пастбищах Тортозы, где опять нанялся к братьям Эспа: весь зимний сезон я чувствовал себя не особо стесненным в передвижениях, и появлялся по ту и другую сторону Эбре, чтобы навещать тех, кого я хотел и когда я хотел. И вот что говорили в овчарнях, где все больше и больше подозрительных взглядов устремлялось на меня: Гийом Бэйль из Монтайю попался, когда сунул нос в графство Фуа. Это произошло однажды вечером, под конец лета, кода он был с пастухами в Оспиталет Сен-Сюзанн, возле превала Пьюиморен, прямо на границе королевств Франции и Майорки, Сабартес и Сердани. Он был схвачен солдатами графа де Фуа, подчинявшимися приказам посланника инквизитора Памье.
Я громко удивился. С чего бы это безмозглый юнец заинтересовал инквизиторские власти? Я не имел времени объяснить того, что меня задело: Гийом Бэйль никогда не был беглецом из-за ереси, он был ребенком во время зачистки в Монтайю. Но мой собеседник дал мне понять, что прекрасно знает, откуда дует ветер. Арнот Маурс, еще одно дитя нашей Монтайю до зачистки, вновь появился на пастбищах Риукот. Освобожденный инквизитором спустя года тюрьмы и допросов. Сразу было ясно, что это означает. Конечно, он был освобожден как осведомитель. Он пообещал сделать все, что от него потребовали за то, чтобы ему вернули его овец. Впрочем, все видели, как он показывал какие-то письма короля Майорки, и что он привел своих овец и своего брата в Пючсерда сразу же после того, как малыша Бэйля увели в Памье под хорошей охраной.
Но это, несмотря ни на что, не разрешало проблему. Известно, каким образом нанесен был удар, но почему? Почему инквизитор послал осведомителя, к примеру, Арнота Маурса, за таким безобидным существом, как Гийом Бэйль? Мне и на это ответили, с насмешкой. Можно сказать, что он сам полез в волчью пасть - этот юнец. За две или три недели до своего ареста он похвалялся перед другими пастухами, что использовал свой поход в середине лета для того, чтобы исповедоваться в деревне попу, новому попу Монтайю. Теперь, говорил он, уж точно можно будет жить свободно и беспечно, и никогда не иметь неприятностей! А в чем он собирался исповедатся попу из Монтайю? Тут смешки прекратились, и все посмотрели на меня со значением. Тогда у меня и стали появляться некоторые мысли о том, что именно этот трус Гийом Бэйль так хотел рассказать попу в Монтайю. Я почти не сомневался, что речь шла обо мне. Наши ночные разговоры прошлой зимой его напугали до такой степени, что он побежал меня сдавать в Калиг.
Возвращаясь ночью быстрыми шагами в свою овчарню, я перебирал в уме все эти новости. На этот раз мне удалось уйти, хотя удар был нанесен очень близко. Как хорошо, что мне пришла в голову эта мудрая мысль подняться на летние пастбища высокогорного Арагона с людьми из Кастельданс. Действительно, мне больше никогда не следовало подниматься в горы в районе Пючсерда, и было ясно, что следствие по моему поводу не прекращено и не оставлено. Кажется, этот Арнот Маурс сказал другим, что его брат Гийом - мой старый друг Гийом Маурс - переведен из инквизиции Памье в Каркассон. Нет сомнений, что этот чертов епископ Фурнье должен был выжать из него все, что он знал о верующих Гийома Белибаста, чтобы завершить его показаниями то, что было начато Арнотом Сикре. А Гийом Бэйль, который так жаждал говорить, глупо оказался в центре ловушки. Его арестовали потому, что хотели арестовать меня. А у него инквизитору Памье легко будет узнать о самых малейших подробностях касательно еретиков братьев Маури…
Разумеется, это меня мучило. Но вряд ли могло внести какие-то изменения в мою жизнь. Я уже давно был известен в графстве Фуа как беглец из-за ереси. Конечно, трус может к этому кое-что добавить. Вся злоба и страх в сердцах людей стали обращаться на меня. Я уже слышал, как шептались, что после исчезновения Гийома Белибаста теперь я проповедую ересь вместо него. Вот я и оказался на первой линии огня. Но я боялся и за своего брата Жоана: Гийом Бэйль, конечно же, многое может рассказать по поводу Жоана. Они оба - приблизительно одного возраста, часто бывали близки, пасли овец и о многом говорили вместе: эта мокрая курица может серьезно скомпрометировать Жоана, если уже не сделала этого. Следствие сжимает тиски, и на этот раз Жоан может серьезно пострадать. Мне нужно будет срочно пойти предупредить его в Кастельданс.
К тому же, я ему скажу последнюю новость, которую малыш Бэйль сам принес после своего летнего похода в Монтайю, и разносил ее по горам, пока сам не сел в тюрьму: Пейре Клерг, бывший приходской священник Монтайю, умер в заключении. Однако, его процесс продолжался, и он был осужден посмертно.
Жоан со своими двумя женщинами и я со своими. Он жил в своем доме с молодой женой, молчаливой и хрупкой, и тещей, тайной беглянкой из-за ереси; а я изредка приходящий в нанятый по случаю дом, с женой и свояченицей - сестрами доброго человека Арнота Марти, сожженного в Каркассоне в 1309 году. Не считая двоих детей. Юной Гильельмы, которая уже умела все делать и работала наравне с матерью; и маленького Гийома, смуглого и беспокойного ребенка, который уже начал ходить и смотрел на меня своими черными глазами. Этой зимой Раймонда и Бланша поселились в Казерес. После сезона жатвы они не смогли наняться на работу с шерстью в Кретас. Тогда они попытали счастья чуть дальше. Всегда на границах королевства Арагон, готовые бежать. Всегда поблизости пастбищ Эбре. Из Тортозы, из ла Сенья, из Фликса, я всегда мог придти в Казерес меньше чем за день.
Раймонда стала очень дорога для меня. Мужественная и сильная, как и ее старшая сестра, она не жаловалась на судьбу, ее руки всегда были заняты работой, и она стойко выносила нищету и неудобства. Но зная, что ей угрожает, я постоянно чувствовал хрупкость и бесконечную уязвимость ее судьбы. Как если бы я уже ее утратил. Я пытался как мог прогонять эти ужасные мысли, но они возвращались ко мне снова и снова - Раймонда, как и Бланша, признанные вновь впавшими в ересь. Раймонда перед инквизитором мира сего, признанная, как они говорят этими их словами «недостойной никакой жалости, никакого милосердия». Раймонда, беглянка и ненадежно спрятанная - ведь малейшая неосторожность, малейшая ошибка с моей стороны может привести к аресту, к осуждению, к приговору, к костру. Я бы хотел дать ей все, чем мог ей помочь - тепло, хлеб, крышу, немного денег, свое успокаивающее присутствие. В общем, то, что мужчина обычно дает женщине. И даже эту странную телесную радость, которая, хоть и удерживает души Божьи в грязи сего мира, но приносит столько радостного облегчения сердцу. Но что я должен делать? Раймонда больше чем я пребывает в опасности стать жертвой зла, ей грозит самое страшное - костер. Что должен делать я, знающий, что тиски следствия сжимаются, что одних пастухов арестовывают, а другие продаются Инквизиции, и потому я более, чем обычно избран мишенью? Я, так сильно скомпрометированный и компрометирующий других, - могу ли я ее защитить или погубить?
Мы начали говорить друг с другом. Одно мы знали точно, я и она: до самого конца мы будем ждать, что к нам придет добрый человек, мы никогда не потеряем надежды. Иногда, вечерами, за ужином, мы печально перебирали в пальцах несколько драгоценных крошек, совсем сухих, хлеба, благословленного добрым человеком. Иногда я пытался проповедовать для Раймонды и ее сестры Бланши, просто и скудно, как мог. Чтобы ничего не забылось. Я, пастух, находил слова: из моей памяти ко мне приходили целые фразы, которые я говорил и повторял в одиночестве гор и зимних овчарен. Былые проповеди, слова сожженных добрых людей. Нельзя, чтобы доброе слово пропало. Ведь мы, бедные пропащие верующие, никогда не осмелимся сами молиться Отцу Небесному. Тогда Раймонда смотрела на меня сияющим взглядом, а ее руки были погружены в шерсть, которую она вытягивала.
Потом, ночью, в тепле нашего ложа, она спрашивала меня, всегда ли я останусь ее мужем на манер добрых людей, и верю ли я в то, что Инквизиция о нас когда-нибудь позабудет, и многих ли женщин я любил в своей жизни. На последний вопрос я отвечал, что кузина Жоана называла меня bacalar eretge, старым еретическим холостяком…
Понемногу и она мне рассказывала, очень простыми словами, обо всех утраченных образах своей жизни. О своей золотой юности в большом отцовском доме, доме богатого главного кузнеца Жюнака, в начале долины Викдессу. О том, как они с сестрой Бланшей ходили в замок. О шелковых вуалях и красивых платьях. И о добрых людях. О бурной радости сильной веры и опасности. О том, как она и Бланша вступили в заговор вместе с братом Арнотом, который, несмотря на гнев отца, предпринимал опасные вылазки - был проводником еретиков, сопровождал и защищал добрых христиан Гийома Отье и Раймонда Фабра. Как однажды и он сам ушел вместе с ними, последовал в их ночную жизнь, чтобы выучиться у них. Я прервал ее, положил ладонь на ее руку.
- Я знал твоего брата, доброго человека Арнота Марти. Я сам провожал его, когда он ходил между Лиму и Арком…
Она рассказала мне о своем печальном браке. С этим вдовцом из Тараскона, старше ее на тридцать лет. Богатый ремесленник, хорошая партия, как счел ее отец. С другой стороны, почтенный человек, хороший верующий, потерявший жену и пожелавший вновь жениться на хорошей верующей. Однако она не питала к этому Раймонду Пикьеру ничего, кроме отвращения. Он был вечно потный и уже лысый, все время смотрел на нее жадным взглядом. Он тут же овладел ее телом и сделал ей этого ребенка, Гильельму, как раз в тот момент, когда Монсеньор Жоффре д’Абли начал расследования в графстве Фуа. И вновь я прервал ее.
- Отцы слишком часто отягощают сердца и тела своих дочерей, выдавая их замуж без их согласия. Мой собственный отец когда-то принес такую же беду моей сестре Гильельме.
Очень коротко, прерывающимся голосом, она мне рассказала о страхе, который они пережили, увидев прибитый к своим дверям вызов в суд, о том, как их привели в Каркассон, о ледяном ужасе свидетельств перед инквизитором. Раймонд Пикьер остался в Муре, а ее с сестрой Бланшей выпустили до приговора. Она, конечно же, и не думала ждать, а тут же бежала через Лаурагэ, Разес и Фенуийидес с маленькой Гильельмой, привязанной у ее груди и отягощавшей ее руки. Так она бежала до графства Ампурдан, где встретила первую группу беженцев. Это было там, в Торроелье де Монгри, где вместе с братьями Изаура из Ларнат она встретила двух беглых добрых людей: Фелипа де Талайрака и Гийома Белибаста, вместе с его братом Бернатом. Тут мое сердце забилось, и я вновь положил ладонь на ее руку. Но она знала, Гийом ей уже рассказывал, как я помог им бежать, и что это я посоветовал им пересечь Агли через брод Расигуэрес, чтобы попасть в королевство Майорка. Я только сказал ей, что Бернат Белибаст, младший брат Гийома, был спутником моей сестры Гильельмы, и навсегда останется для меня смеющимся и светлым братом моей юности.
Так, понемногу, мы с Раймондой все глубже проникали в память и сердце друг друга. И потихоньку она становилась все роднее мне, все дороже. Мы оба были беглецами уже давно, мы оба должны были сами строить свою жизнь, и не знали, когда сможем передохнуть, расслабиться. Мне было почти сорок лет, а она была несколькими годами младше меня. Потому даже радость, которую мы искали в телесной близости друг друга, была приглушенной и тревожной, а рассказывая друг другу о прошлом, мы не могли скрыть страх перед будующим. Во время каждого из моих посещений, мы все больше и больше читали в сердце другого. И тогда, постепенно, я позволил себе снять с себя тяжесть памяти Гийома Белибаста. Я никогда ни о чем у нее не спрашивал, но я дал ей возможность самой рассказать какими-то половинчатыми, скрытыми словами о своей привязанности к этому человеку, о своей очарованности им как добрым человеком, о его головокружении от греха, иногда о его ужасе, что он не найдет выхода, о его чувстве, что он попал в ловушку. О неопреодолимой нежности его памяти. И когда я положил ладонь на ее руку, я только сказал ей, что Гийом - мой друг, и я всегда буду его оплакивать.
Никогда я не спрашивал у нее правду об этом браке, который добрый человек устроил между нею и мною, ни о ребенке. У меня не было ни нужды, ни желания знать больше, чем мне говорило мое собственное сердце. Сегодня это был мой ребенок, эта женщина была моей женой, и все, что меня беспокоило - это смогу ли я принести им мир и безопасность, как должно.
Однажды ночью, после того, как мы любили друг друга до забытья, и наговорились так, что уж нечего было рассказывать, и я стал засыпать, меня внезапно что-то подняло, и дыхание мое остановилось. Меня словно пронизал обжигающий образ, и я с трудом попытался понять, что он хочет передать мне. Какое-то время прошло в молчании, когда я слышал только дыхание детей и Бланшу, которая ворочалась на своем тюфяке. Тогда я сказал Раймонде, что я уверен, я знаю: добрый человек Гийом подле Отца Небесного, и он молится за нас. Как если бы я видел это сам. И слезы, которые жгли мои глаза, текли от того, что я был ослеплен сиянием золотых корон ангелов.
ПЕЙРЕ МАУРИ - 1322-1323 ГОДЫ.
Гийом Бэйль[…]сказал мне, что Арнот и Гийом Маурсы арестованы. И он спросил меня, известно ли мне, или этот Арнот знает что-нибудь о ереси. Я ему ответил, что насколько я знаю, нет; наоборот, Арнот ничего такого мне не говорил, за исключением того, что это плохая секта, потому что много хороших домов было погублено из-за нее…
Показания Пейре Маури перед Жаком Фурнье, июнь 1324 года
Под конец моего зимнего найма я оставил Тортозу и присоединился к Жоану в Кастельданс. Как обычно, я пересек Эбре на пароме во Фликсе, прошел по холмам Гранадельи, а затем вдоль Монсан. Я подступил с юго-востока к Замку Ослов, доминирующему над широкой долиной Льейда своими осыпающимися острыми утесами и овеваемыми всеми ветрами суровыми башнями. Террасы с садами обступали со всех сторон красивый, золотистый город. Теперь здесь поселился мой брат, с женой и тещей, в хорошо построенном доме, недалеко от портала церкви, возвышающейся над укреплениями. И когда я, скиталец и беженец, стучал в их дверь, то думал, не совершил ли Жоан ошибку, решив поселиться именно здесь, у самых границ опасностей, недалеко от мест, где кружат слухи. Если бы я еще мог верить в новый мир, то я попробывал бы так сделать. Но я знал: под этим иллюзорным небом возможен лишь мир зла.
В Кастельданс, как и везде, отары готовились к летним перегонам, и я собирался уходить с ними. Я даже и не думал о том, чтобы проводить новый жаркий сезон на равнине, и к тому же, я, как никогда, нуждался в работе; тем не менее, я предпочитал не рисковать и не попадать в общество моих бывших товарищей с пастбищ Сердани и высокогорного графства Фуа, чтобы не подвергать опасности ни себя, ни их. Прежде всего, я помог своему брату выстричь его отару, а потом нанялся вместе с ним и его товарищами-пастухами из Кастельданс на новый сезон. После ярмарки в Льейда мы вместе отправились в горы, но не в сторону Сердани, а в сторону высокогорного Арагона, как следовало из соглашения о выпасе общины Кастельданс. Вновь, как и в прошлом году, мы поднялись через перевалы Бенаске на высоты массива Маладетта, по другую сторону которого были графства Комменжей, Бигорр и Гасконь. Мы были одни, целы и невредимы, вне дорог, мест сборов и тропок скотоводов из Сердани, которые после зимовий в Тортозе поднимались через превалы Мерен и Реукот, прямо над Сабартес и графством Фуа, перед тем, как спуститься, разбрестись и вновь встретиться на осенней ярмарке в Пючсерда. Мы были недоступны, вне досягаемости агентов, шпионов и ищеек Монсеньора Жака Фурнье.
Нас было пятеро: с нами было двое пастухов из Кастельданс, Боррац Канауда и Николо Аллегре, и один арагонец по имени Гийом. В этом году мы поднимались по течению Ногуера Рибагорканья, а потом, под самым Пиком д’Ането, повернули на запад, через перевалы Кастанеза, над перевалом Нсавена, где мы выпасали скот в прошлом году. Это хорошие горы, я их приметил. Конечно, они более высокие, и снег на них лежит дольше, чем на вершинах моей юности, но трава там гуще, нежнее, в широких, освещаемых солнцем ущельях, где кормяться отары. Я сказал Жоану, что если бы возможен был другой мир не только в Царствии Отца Небесного, то он должен был бы находиться в этих горах - а не в Кастельданс, и тем более, не на Майорке, куда, надеюсь, я больше никогда не попаду.
Я таки был прав. Внизу продолжала разыгрываться трагедия, а гротескный и мрачный театр теней зла продолжал ослеплять всех своими фальшивыми чудесами и мишурой. На этот раз попался малыш Бэйль. Я узнал об этом, вновь появившись на пастбищах Тортозы, где опять нанялся к братьям Эспа: весь зимний сезон я чувствовал себя не особо стесненным в передвижениях, и появлялся по ту и другую сторону Эбре, чтобы навещать тех, кого я хотел и когда я хотел. И вот что говорили в овчарнях, где все больше и больше подозрительных взглядов устремлялось на меня: Гийом Бэйль из Монтайю попался, когда сунул нос в графство Фуа. Это произошло однажды вечером, под конец лета, кода он был с пастухами в Оспиталет Сен-Сюзанн, возле превала Пьюиморен, прямо на границе королевств Франции и Майорки, Сабартес и Сердани. Он был схвачен солдатами графа де Фуа, подчинявшимися приказам посланника инквизитора Памье.
Я громко удивился. С чего бы это безмозглый юнец заинтересовал инквизиторские власти? Я не имел времени объяснить того, что меня задело: Гийом Бэйль никогда не был беглецом из-за ереси, он был ребенком во время зачистки в Монтайю. Но мой собеседник дал мне понять, что прекрасно знает, откуда дует ветер. Арнот Маурс, еще одно дитя нашей Монтайю до зачистки, вновь появился на пастбищах Риукот. Освобожденный инквизитором спустя года тюрьмы и допросов. Сразу было ясно, что это означает. Конечно, он был освобожден как осведомитель. Он пообещал сделать все, что от него потребовали за то, чтобы ему вернули его овец. Впрочем, все видели, как он показывал какие-то письма короля Майорки, и что он привел своих овец и своего брата в Пючсерда сразу же после того, как малыша Бэйля увели в Памье под хорошей охраной.
Но это, несмотря ни на что, не разрешало проблему. Известно, каким образом нанесен был удар, но почему? Почему инквизитор послал осведомителя, к примеру, Арнота Маурса, за таким безобидным существом, как Гийом Бэйль? Мне и на это ответили, с насмешкой. Можно сказать, что он сам полез в волчью пасть - этот юнец. За две или три недели до своего ареста он похвалялся перед другими пастухами, что использовал свой поход в середине лета для того, чтобы исповедоваться в деревне попу, новому попу Монтайю. Теперь, говорил он, уж точно можно будет жить свободно и беспечно, и никогда не иметь неприятностей! А в чем он собирался исповедатся попу из Монтайю? Тут смешки прекратились, и все посмотрели на меня со значением. Тогда у меня и стали появляться некоторые мысли о том, что именно этот трус Гийом Бэйль так хотел рассказать попу в Монтайю. Я почти не сомневался, что речь шла обо мне. Наши ночные разговоры прошлой зимой его напугали до такой степени, что он побежал меня сдавать в Калиг.
Возвращаясь ночью быстрыми шагами в свою овчарню, я перебирал в уме все эти новости. На этот раз мне удалось уйти, хотя удар был нанесен очень близко. Как хорошо, что мне пришла в голову эта мудрая мысль подняться на летние пастбища высокогорного Арагона с людьми из Кастельданс. Действительно, мне больше никогда не следовало подниматься в горы в районе Пючсерда, и было ясно, что следствие по моему поводу не прекращено и не оставлено. Кажется, этот Арнот Маурс сказал другим, что его брат Гийом - мой старый друг Гийом Маурс - переведен из инквизиции Памье в Каркассон. Нет сомнений, что этот чертов епископ Фурнье должен был выжать из него все, что он знал о верующих Гийома Белибаста, чтобы завершить его показаниями то, что было начато Арнотом Сикре. А Гийом Бэйль, который так жаждал говорить, глупо оказался в центре ловушки. Его арестовали потому, что хотели арестовать меня. А у него инквизитору Памье легко будет узнать о самых малейших подробностях касательно еретиков братьев Маури…
Разумеется, это меня мучило. Но вряд ли могло внести какие-то изменения в мою жизнь. Я уже давно был известен в графстве Фуа как беглец из-за ереси. Конечно, трус может к этому кое-что добавить. Вся злоба и страх в сердцах людей стали обращаться на меня. Я уже слышал, как шептались, что после исчезновения Гийома Белибаста теперь я проповедую ересь вместо него. Вот я и оказался на первой линии огня. Но я боялся и за своего брата Жоана: Гийом Бэйль, конечно же, многое может рассказать по поводу Жоана. Они оба - приблизительно одного возраста, часто бывали близки, пасли овец и о многом говорили вместе: эта мокрая курица может серьезно скомпрометировать Жоана, если уже не сделала этого. Следствие сжимает тиски, и на этот раз Жоан может серьезно пострадать. Мне нужно будет срочно пойти предупредить его в Кастельданс.
К тому же, я ему скажу последнюю новость, которую малыш Бэйль сам принес после своего летнего похода в Монтайю, и разносил ее по горам, пока сам не сел в тюрьму: Пейре Клерг, бывший приходской священник Монтайю, умер в заключении. Однако, его процесс продолжался, и он был осужден посмертно.
Жоан со своими двумя женщинами и я со своими. Он жил в своем доме с молодой женой, молчаливой и хрупкой, и тещей, тайной беглянкой из-за ереси; а я изредка приходящий в нанятый по случаю дом, с женой и свояченицей - сестрами доброго человека Арнота Марти, сожженного в Каркассоне в 1309 году. Не считая двоих детей. Юной Гильельмы, которая уже умела все делать и работала наравне с матерью; и маленького Гийома, смуглого и беспокойного ребенка, который уже начал ходить и смотрел на меня своими черными глазами. Этой зимой Раймонда и Бланша поселились в Казерес. После сезона жатвы они не смогли наняться на работу с шерстью в Кретас. Тогда они попытали счастья чуть дальше. Всегда на границах королевства Арагон, готовые бежать. Всегда поблизости пастбищ Эбре. Из Тортозы, из ла Сенья, из Фликса, я всегда мог придти в Казерес меньше чем за день.
Раймонда стала очень дорога для меня. Мужественная и сильная, как и ее старшая сестра, она не жаловалась на судьбу, ее руки всегда были заняты работой, и она стойко выносила нищету и неудобства. Но зная, что ей угрожает, я постоянно чувствовал хрупкость и бесконечную уязвимость ее судьбы. Как если бы я уже ее утратил. Я пытался как мог прогонять эти ужасные мысли, но они возвращались ко мне снова и снова - Раймонда, как и Бланша, признанные вновь впавшими в ересь. Раймонда перед инквизитором мира сего, признанная, как они говорят этими их словами «недостойной никакой жалости, никакого милосердия». Раймонда, беглянка и ненадежно спрятанная - ведь малейшая неосторожность, малейшая ошибка с моей стороны может привести к аресту, к осуждению, к приговору, к костру. Я бы хотел дать ей все, чем мог ей помочь - тепло, хлеб, крышу, немного денег, свое успокаивающее присутствие. В общем, то, что мужчина обычно дает женщине. И даже эту странную телесную радость, которая, хоть и удерживает души Божьи в грязи сего мира, но приносит столько радостного облегчения сердцу. Но что я должен делать? Раймонда больше чем я пребывает в опасности стать жертвой зла, ей грозит самое страшное - костер. Что должен делать я, знающий, что тиски следствия сжимаются, что одних пастухов арестовывают, а другие продаются Инквизиции, и потому я более, чем обычно избран мишенью? Я, так сильно скомпрометированный и компрометирующий других, - могу ли я ее защитить или погубить?
Мы начали говорить друг с другом. Одно мы знали точно, я и она: до самого конца мы будем ждать, что к нам придет добрый человек, мы никогда не потеряем надежды. Иногда, вечерами, за ужином, мы печально перебирали в пальцах несколько драгоценных крошек, совсем сухих, хлеба, благословленного добрым человеком. Иногда я пытался проповедовать для Раймонды и ее сестры Бланши, просто и скудно, как мог. Чтобы ничего не забылось. Я, пастух, находил слова: из моей памяти ко мне приходили целые фразы, которые я говорил и повторял в одиночестве гор и зимних овчарен. Былые проповеди, слова сожженных добрых людей. Нельзя, чтобы доброе слово пропало. Ведь мы, бедные пропащие верующие, никогда не осмелимся сами молиться Отцу Небесному. Тогда Раймонда смотрела на меня сияющим взглядом, а ее руки были погружены в шерсть, которую она вытягивала.
Потом, ночью, в тепле нашего ложа, она спрашивала меня, всегда ли я останусь ее мужем на манер добрых людей, и верю ли я в то, что Инквизиция о нас когда-нибудь позабудет, и многих ли женщин я любил в своей жизни. На последний вопрос я отвечал, что кузина Жоана называла меня bacalar eretge, старым еретическим холостяком…
Понемногу и она мне рассказывала, очень простыми словами, обо всех утраченных образах своей жизни. О своей золотой юности в большом отцовском доме, доме богатого главного кузнеца Жюнака, в начале долины Викдессу. О том, как они с сестрой Бланшей ходили в замок. О шелковых вуалях и красивых платьях. И о добрых людях. О бурной радости сильной веры и опасности. О том, как она и Бланша вступили в заговор вместе с братом Арнотом, который, несмотря на гнев отца, предпринимал опасные вылазки - был проводником еретиков, сопровождал и защищал добрых христиан Гийома Отье и Раймонда Фабра. Как однажды и он сам ушел вместе с ними, последовал в их ночную жизнь, чтобы выучиться у них. Я прервал ее, положил ладонь на ее руку.
- Я знал твоего брата, доброго человека Арнота Марти. Я сам провожал его, когда он ходил между Лиму и Арком…
Она рассказала мне о своем печальном браке. С этим вдовцом из Тараскона, старше ее на тридцать лет. Богатый ремесленник, хорошая партия, как счел ее отец. С другой стороны, почтенный человек, хороший верующий, потерявший жену и пожелавший вновь жениться на хорошей верующей. Однако она не питала к этому Раймонду Пикьеру ничего, кроме отвращения. Он был вечно потный и уже лысый, все время смотрел на нее жадным взглядом. Он тут же овладел ее телом и сделал ей этого ребенка, Гильельму, как раз в тот момент, когда Монсеньор Жоффре д’Абли начал расследования в графстве Фуа. И вновь я прервал ее.
- Отцы слишком часто отягощают сердца и тела своих дочерей, выдавая их замуж без их согласия. Мой собственный отец когда-то принес такую же беду моей сестре Гильельме.
Очень коротко, прерывающимся голосом, она мне рассказала о страхе, который они пережили, увидев прибитый к своим дверям вызов в суд, о том, как их привели в Каркассон, о ледяном ужасе свидетельств перед инквизитором. Раймонд Пикьер остался в Муре, а ее с сестрой Бланшей выпустили до приговора. Она, конечно же, и не думала ждать, а тут же бежала через Лаурагэ, Разес и Фенуийидес с маленькой Гильельмой, привязанной у ее груди и отягощавшей ее руки. Так она бежала до графства Ампурдан, где встретила первую группу беженцев. Это было там, в Торроелье де Монгри, где вместе с братьями Изаура из Ларнат она встретила двух беглых добрых людей: Фелипа де Талайрака и Гийома Белибаста, вместе с его братом Бернатом. Тут мое сердце забилось, и я вновь положил ладонь на ее руку. Но она знала, Гийом ей уже рассказывал, как я помог им бежать, и что это я посоветовал им пересечь Агли через брод Расигуэрес, чтобы попасть в королевство Майорка. Я только сказал ей, что Бернат Белибаст, младший брат Гийома, был спутником моей сестры Гильельмы, и навсегда останется для меня смеющимся и светлым братом моей юности.
Так, понемногу, мы с Раймондой все глубже проникали в память и сердце друг друга. И потихоньку она становилась все роднее мне, все дороже. Мы оба были беглецами уже давно, мы оба должны были сами строить свою жизнь, и не знали, когда сможем передохнуть, расслабиться. Мне было почти сорок лет, а она была несколькими годами младше меня. Потому даже радость, которую мы искали в телесной близости друг друга, была приглушенной и тревожной, а рассказывая друг другу о прошлом, мы не могли скрыть страх перед будующим. Во время каждого из моих посещений, мы все больше и больше читали в сердце другого. И тогда, постепенно, я позволил себе снять с себя тяжесть памяти Гийома Белибаста. Я никогда ни о чем у нее не спрашивал, но я дал ей возможность самой рассказать какими-то половинчатыми, скрытыми словами о своей привязанности к этому человеку, о своей очарованности им как добрым человеком, о его головокружении от греха, иногда о его ужасе, что он не найдет выхода, о его чувстве, что он попал в ловушку. О неопреодолимой нежности его памяти. И когда я положил ладонь на ее руку, я только сказал ей, что Гийом - мой друг, и я всегда буду его оплакивать.
Никогда я не спрашивал у нее правду об этом браке, который добрый человек устроил между нею и мною, ни о ребенке. У меня не было ни нужды, ни желания знать больше, чем мне говорило мое собственное сердце. Сегодня это был мой ребенок, эта женщина была моей женой, и все, что меня беспокоило - это смогу ли я принести им мир и безопасность, как должно.
Однажды ночью, после того, как мы любили друг друга до забытья, и наговорились так, что уж нечего было рассказывать, и я стал засыпать, меня внезапно что-то подняло, и дыхание мое остановилось. Меня словно пронизал обжигающий образ, и я с трудом попытался понять, что он хочет передать мне. Какое-то время прошло в молчании, когда я слышал только дыхание детей и Бланшу, которая ворочалась на своем тюфяке. Тогда я сказал Раймонде, что я уверен, я знаю: добрый человек Гийом подле Отца Небесного, и он молится за нас. Как если бы я видел это сам. И слезы, которые жгли мои глаза, текли от того, что я был ослеплен сиянием золотых корон ангелов.