Сарацинские города. Часть 3, глава 43
ГЛАВА 43
ПЕЙРЕ МАУРИ - ЛЕТО 1321 ГОДА.
САН МАТЕО, МАЙОРКА.
Я пошел в Пенисколу. Там я сел на корабль и отправился на Майорку. Но поскольку эти земли мне не подошли, я оставался там только три недели и вернулся в Тортозу. Во время зимовий на равнине Сервера дель Маэстра я увидел Гийома Бэйля из Монтайю, Он сказал мне, что Гийом и Арнот Маурсы арестованы…
Показания Пейре Маури перед Жаком Фурнье, июнь 1324 года
Когда я проснулся, день был уже в разгаре. Настоящее весеннее утро. Пели птички, блеяли овцы, солнце светило в хлопающую дверь овчарни. Я же чувствовал, что все мои члены оцепенели, и я знал, что мир черен. Жоан все сидел подле меня. В свете дня лучше видны были его черты, его глаза с бронзовыми крапинками, его резко выраженный подбородок под мягкой бородкой, его зарубцевавшийся шрам, как у юного воителя. Меня охватила печаль, я подался к нему и взял его за руку. Какое будущее обещано этой юности? Я поднялся, сделал несколько шагов, потянулся, вышел, вернулся, поискал кусок вчерашнего хлеба. Тогда Жоан спросил меня:
- Что теперь нужно делать? Исчезнуть? Вместо ответа я сказал ему, как я вижу создавшееся положение. Может, это потому, что я, наконец, выспался? Прошлое отныне виделось мне с отчетливой ясностью, с безупречной и устрашающей логичностью. Рано или поздно, а может быть, прямо сейчас, Гийома Белибаста отведут в королевство Франция, и он предстанет перед инквизитором, скорее всего, в Каркассоне, ведь он родом из Разес. Затем Арнот Сикре, чтобы добиться ожидаемой награды, должен написать свой отчет инквизитору Памье. Это же ясно: даже если добрый человек, несмотря на свой обет правды, ничего не скажет о нас, - а я считаю, что Гийом достаточно упорный и упрямый, чтобы закрыться в своем подавляющем молчании до самого костра, инквизитор вполне может рассчитывать на запасного доносчика, чтобы подробно выяснить имена, факты, все наши жесты, передвижения, связи и убежища. Следует ожидать, что рано или поздно паук начнет тянуть следственную паутину из Памье, из Каркассона, пока ее клейкие нити не дотянутся до нас. Чтобы броситься на нас и пожрать. Они все связаны между собой - епископы и местные инквизиторы, архиереи и приходские священники, кастеляны графа де Фуа, королевские офицеры Арагона и Майорки и бальи общин.
- Почему? - спросил Жоан. - Все, чего они хотели - это добрый человек, еретик, как они говорят. Мы же, отверженные и ободранные эмигранты, у которых нет ни имущества, ни богатств - одни лишь овцы… Вряд ли они захотят из-за нас проводить такое дорогостоящее следствие, еще и так далеко…
- Возможно, Жоан. Но я не уверен в том, что это так.
Как бы там ни было, я знал, что, несмотря на обещания этого Иуды, я чувствовал себя следующей мишенью ближайшей западни. Удары будут падать, и это неотвратимо. Хочет того Арнот Сикре или нет, но он сделается игрушкой в руках более сильных и более умелых. Вынужденный обгонять самого себя, попавший в ловушку, осужденный на все большее и большее рвение. Почти такой же абсолютный узник, как этот несчастный Гийом, в тонких пальцах и железных челюстях инквизиторской машины. Гийом Белибаст, которому не за что больше цепляться, даже за свою жизнь, может противопоставить инквизитору стену своего отказа сотрудничать, свою человеческую гордость. Арнот Сикре, устремившийся к награде, которая ему светит, в их руках будет словно мягкая глина, покорный агент, услужливый сотрудник. Епископ Фурнье не преминет отмерять ему свою благосклонность и потихоньку продавать свое расположение, пока не доведет до последнего предательства, не заставит продать всех. Я считал, что этот инквизитор, который уже прочесывает графство Фуа своими расследованиями, полон решимости выполнить до конца поставленную перед собой задачу: вырвать с корнем малейший побег веры добрых людей, веры моего отца. Я считал, что это колесо не остановится, пока не перемелет всех нас. Пока не затянет Арнота Сикре в свои колесики, а нас - в зубы Несчастья.
- Нам нужно исчезнуть, Жоан. Покинуть те места, где нас знают, и где Арнот Сикре может нас разыскать.
- Нет, - сказал Жоан. - Я останусь, я буду продолжать жить, как есть, с моими овцами. Я не беглец из-за ереси и никогда им не был. Я не собираюсь губить свою жизнь из-за этого подлеца Арнота Сикре. К тому же у него больше нет нужды завлекать доброго человека в графство Фуа, чтобы там его арестовали, а здесь он ничего не имеет против нас. Пока мы будем оставаться на землях арагонской короны, мы ничем не рискуем. Достаточно, чтобы мы больше никогда не показывались по другую сторону гор.
Я принял решение. Исчезнуть. На время или навсегда, я еще не знал. По крайней мере, сделать все, чтобы избегнуть первых засад, чтобы выиграть немного времени. Возможно, потому что я был абсолютно уверен, что враги гонятся за мной по пятам, чувствовал мрачную тень Инквизиции. Все, чего я хотел, так это объяснить Жоану, что я нуждаюсь в том, чтобы между мной и этой страждущей землей, где Несчастью так легко проложить себе путь и настичь меня, было достаточное расстояние. Я хотел уйти в любом случае, даже без своего брата.
Было время, когда в овчарнях готовились к большим летним перегонам. Нужно было торопиться. С помощью Жоана я отделил своих овец от его. Свою красивую отару, почти восстановленную. Больше ста пятидесяти овец носили мою отметину на тяжелой шерсти, которую клочьями оставляли повсюду. Жирные мараны, овцы-однолетки с нежными глазами, и весь этот скачущий приплод последнего окота. Бесконечные жалобные блеяния тихих голосов, которые взывали ко мне, и ни к кому другому. Мои ягнята последнего мирного Рождества. Неужели это моя последняя отара и другой уже не будет? Каждый раз, когда я пытаюсь что-либо восстановить, мне приходится снова все бросать. С того самого времени, как в Арке я стал беглецом из-за ереси. Но на этот раз я, по крайней мере, попытался выжать из этого все возможное. Мы с Жоаном вместе отвели мою красивую отару на весеннюю ярмарку в Морелью, где я всю ее продал. Продал за хорошие деньги - животные были красивые, а время подходящее. И когда мне будет нужно, я всегда смогу воспользоваться этими деньгами. Семьсот барселонских су.
Потом я вернулся с Жоаном на равнины Сан Матео, чтобы, наконец, укомплектовать его собственную отару, которую он решил отвести в Кастельданс, где всегда хотел поселиться. По дороге мы встретили нашего дядю Пейре Маури, который снова появился в городе и сказал нам, что должен был отвести в безопасное место свою сестру Мерсенду. И что он отвел ее вместе с ее дочерью Жоаной в Альканис, в самом королевстве Арагон. Он сказал мне, что переживает за ее здоровье и душевное состояние Мерсенды. Я также обещал своему дяде, что, когда смогу, зайду к ним в Альканис.
Когда мы пересекли Эбре на пароме во Фликсе, то отправились по хорошо знакомым дорогам, по зеленым холмам, ведущим по предгорьям Монсан. Мы приблизились к равнине Льейда. Вечером мы должны были прибыть в Кастельданс. На середине пути мы зашли в бургаду Жункоза, где осведомились у кумы, не приходили ли сюда две женщины, мать и дочь, чтобы наняться на полевые работы. Действительно, Эсперта Сервель и ее дочь Матева были там, они возвращались с поля. На этот раз с сенокоса. Потом наступит жатва. Так что до осени они смогут обеспечить себе существование. Когда мы расстались с ними, чтобы продолжить путь, я услыхал, как Жоан говорит им, что после того, как пробудет в Кастельданс период больших летних перегонов, вернется сюда на зимовье. И если Бог так захочет, то он сможет им помочь. Мне это запомнилось, но тогда я не предал этому значения. Однако, если мне не показалось, несколько раз во время простого и дружеского ужина, когда мы с этими женщинами сидели за одним столом, я ловил одновременно пугливый и восхищенный взгляд юной Матевы, устремленный на лицо Жоана, особенно на его смуглый шрам, но она тут же опускала глаза, увидев, что он в ответ тоже смотрит на нее.
Едва отара достигла овчарен Замка ослов, а Жоан вновь поселился у своего кума Беленгера Сагриана, я стал действовать, не теряя времени. Я сказал, что мне нужно идти. Расставание наше было несколько напряженным. Я не знал точно, ни где я буду, ни когда мы вновь сможем увидеться. Он, Жоан, продолжал жить обычной жизнью пастуха. Из Кастельданса он намеревался уйти в далекое плавание летних перегонов в горы. Он решил присоединить свою отару на все лето к отаре своего товарища Пейре Робикана, из Сан Матео. Что до Эсперты и ее дочери, то он повторил мне только, что собирается вернуться зимовать в Кастельданс; и если мне придет охота вновь явиться, то я буду знать, где его найти.
Я считал, что мне следует прежде всего зайти к тете Мерсенде, в этот город Альканис, в нижнем Арагоне, куда ее отвел брат. Эти места я очень плохо знал. Нужно было спуститься по течению Сегре ниже Льейды, а потом углубиться в долину Гвадалупе. Когда я шел под этим ярким солнцем, то у меня возникло впечатление, даже с некоторыми опасениями, что в моей жизни это первый год, когда я летом не забирался в горы. Первое лето, которое я провожу на низине. Но мне разрывало сердце желание уйти далеко, очень далеко, под другие небеса. Однако перед тем, как исчезнуть, я должен был завершить свои дела с теми, кому обещал помощь и защиту.
В Альканисе я отдал тете Мерсенде пятьсот барселонских су. Это значительная сумма. Почти все, что я получил от продажи моей отары. Моя тетя, постаревшая, изнуренная, не способная заработать на жизнь кроме как пряжей, рисковала жить в ужасающей нищете. Если бы я оставил ее исключительно на милость взбалмошной дочери; ей нужно было иметь хоть что-то в своем распоряжении. Кроме того, мы все знали, что Мерсенда находится в самой большой опасности. Из всех моих родственников у нее было самое тяжелое еретическое прошлое; ее досье в архивах писарей и нотариусов Инквизиции было самым насыщенным и наиболее компрометирующим. Досье, которое в результате процесса Пейре Клерга, ректора Монтайю, несомненно, должно было обрести еще большую актуальность после откровений Арнота Сикре, и потому возникла опасность, что теперь оно таки всплывет наружу. Принимая деньги, которые я ей передал, и которые она обещала вернуть, если только сможет, моя тетя заплакала. И когда я уходил, она сделала жест, словно пыталась меня удержать: все, чего она теперь страшится, прошептала она, и что приводит ее в отчаяние - это умереть без утешения доброго человека.
Через добрый день пути от Альканиса я был в Вальдерробрес. Отправившись на заре, я прибыл еще засветло, тем более, что дни стали длинными. Но Раймонды и Бланши больше не было там, где я их оставил. Дом был пустым, необитаемым. Я стоял, не зная, что делать, и тут увидел, как соседка сунула нос во двор. Меня спросили, не муж ли я Раймонды. Потому что если да, то у нее есть для меня весточка. Моя мрачная физиономия несколько ее напугала. Однако я поспешил сделать любезную мину и ответить ей, что очень озабочен тем, что не могу найти свою жену, золовку и детей там, где я их оставил. Мне показалось, что я сказал достаточно, потому что женщина сразу же вздохнула с облегчением и рассказала мне, что вся семья поселилась в соседней деревне Кретас, чуть дальше вглубь королевства Арагон.
В Кретас, где были большие и богатые латифундии, обе женщины могли легко наняться на работу; как и многие другие, как Эсперта и Матева, как Жоана и Мерсенда, они жили сезонными работами: летом - поле, зимой - шерсть. Раймонда смотрела мне в лицо своими глазами ночной птички. Похудевшая, загорелая, осунувшаяся, она высоко и решительно держала голову - она была уже не столь разбитой, как я видел ее недавно, и это придало мужества и мне. Но она хотела поговорить со мной, она искала контакта, которого я немного побаивался. Чего она от меня хочет? Конечно же, узнать о Гийоме. Все, что не было сказано, а зависло тяжелым грузом в панике моего возвращения. Как же мне быть?
Тогда я сказал ей все, что мне виделось в абсолютной ясности, и закончил тем, что показал ей всю трагическую глупость и наивность нашей надежды. Я сказал ей, ничего не скрывая, все как есть: у Монсеньора нет ни малейшего шанса выйти. Его передадут Инквизиции. Даже если он отречется от своей веры, исповедуется и добьется примирения с Церковью папы, он не спасет свою жизнь. Ему придется отвечать за старое - судейские дела не забывают таких вещей - убийство пастуха архиепископа Нарбонского. Раймонда казалась удивленной. Тогда я уселся на источенную древоточцем лавку, оперся на теплую, рыхлую стену и попытался найти простые слова и образы. Рассказал о временах первых грозных расследований инквизитора Жоффре д'Абли в Разес, в Арке, в Кубьер. Рассказал ей о трагедии лета 1305 года. О том, как молодой Гийом Белибаст стал убийцей, чтобы защитить своих от опасного шпиона. Как он оставил жену, ребенка, дом и отару, бежал с помощью своих братьев, и как о нем заботился добрый человек Фелип де Талайрак на дорогах подполья. И как он, наконец, начал свое послушничество покаяния в Рабастен, между Альбижуа и Тулузен, во времена Мессера Пейре Отье.
Я никогда особо не разговаривал с Раймондой, даже во время этих нескольких дней нашего странного брака. И мне все еще было тяжело открыться ей. Я с трудом подбирал слова, и я все время как бы защищался. Не то, чтобы я ей не доверял. Но я не мог сказать ей ни слова ни о моей сестре Гильельме, ни о моем друге Бернате Белибасте. Но Раймонда все возвращалась к черным часам в Тирвии. Я ждал ее вопросов. И они не преминули воспоследовать.
- Почему вы даже не попытались бежать все вместе?
- Я тебе уже объяснял, Раймонда. Они сразу же одели ему кандалы на ноги. Для него было невозможно бежать. Если бы мы не воспользовались шансом, который был нам предоставлен, моему кузену и мне, и мы бы не исчезли, потому что этот Арнот Сикре заявил, что всего лишь нанял нас как проводников, в любом случае, у нас никогда бы не появилось возможности бежать всем троим…
Я не сказал Раймонде о дрожащем в нервном напряжении лице Гийома. Гийома, который умолял нас сделать все, чтобы добраться живыми и здоровыми до Морельи и Сан Матео, чтобы иметь время предупредить всех наших, чтобы они смогли перебраться в безопасные места. Гийома, который втайне от стражника дал мне несколько су, которые оставались у него в кошеле. Гийома со слезами на глазах, когда я шепотом просил его благословения и благословения Божьего. У него, у падшего доброго человека, или у последнего доброго человека. Я не сказал ей об ужасе от мысли, что мы должны его оставить. Я только попытался сказать ей, простыми, скупыми словами, словами, в которых прорывались слезы, о своей уверенности в том, что Гийом Белибаст не отречется от своей веры: это нераскаявшийся еретик, а не убийца взойдет на костер. Добрый христианин. Мой голос сорвался, когда я попробовал сказать о свете Царствия, о тронах, о коронах.
Тогда я отвернулся. Я поднялся. Я дал Раймонде двадцать пять жакинских су, которые у меня оставались, чтобы помочь ей прокормить детей. Я сказал ей, что ухожу, что я хочу добраться до Майорки, где никто меня не будет искать, где никто не знает меня в лицо, и что, возможно, я больше не вернусь. Я позвал Комдорс и маленькую Гильельму, ибо наступил момент расставания. Всем троим я пожелал, чтобы им хорошо велось в королевстве Арагон.
- И особенно никогда не появляйтесь ни на стороне Каталонии, ни в Сердани.
Когда я выходил за ворота, я услышал ребенка, которого едва увидел, смуглого ребенка с круглыми глазами, который ерзал на коленях у своей сестры. Он расплакался пронзительным голосом.
На Майорке я не мог оставаться больше, чем несколько недель. Эта земля была создана не для меня. Она отвергала меня самим своим светом, раскаленным добела, удушливой влажностью воздуха, обжигающим камни жаром, душной тяжестью ночей, которая, казалось, наваливается на меня. Еще когда я впервые пересекал в изнурительную летнюю жару прибрежную равнину между Сан Матео и Калиг, чтобы сесть на корабль в Пенисколе, меня все время удивляла эта бесконечная жара, словно накалявшая небо, так хорошо знакомое мне небо, на которое я смотрел уже десять лет во время зимних выпасов. Но я не знал, что на Майорке будет еще хуже… Чтобы выжить и укрепиться на этом морском острове, нужно было родиться сарацином - или суровым каталонцем. Но уж точно не горцем из графства Фуа.
Я люблю своих друзей, люблю заключать новые знакомства, множить кумовьев и приятелей. Но я не люблю толпы. Теснота в трюме, откуда было видно ровно столько же, сколько из летника пастухов, копощащаяся толпа в порту, совсем не похожая на толпу на ярмарке в Пючсерда… Воздух, которым невозможно дышать. Мне была отвратительна эта липкая и пыльная жара, увлажнявшая мою кожу и склеивающая одежду. Только я глянул на широкую бухту Майорки, на силуэт сарацинского города, поднимавшийся из песка за лесом мачт, то меня сразу же стал буравить вопрос: что я буду здесь делать?
Все эти несколько недель я пытался найти себе занятие. Днем я бежал от солнца. Но каждое утро и каждый вечер допозна я бродил по городу. Чем я могу здесь заняться, чтобы выжить? Сделаться носильщиком на набережной, дробильщиком камня для строительства кафедрального собора, мечети или аббатства? Но этим занимались намного более нищие, чем я. Даже мавританские рабы. Я поднял голову к цитадели. Бывший величественный сарацинский замок под огненным небом, огромный четырехугольный донжон, над которым возвышался флюгер в виде ангела. Я зашел за часовню Троицы, где за оградой находилась могила короля Хайме Майоркского, дяди короля Хайме Арагонского. И еще дяди Сицилийского короля, дона Федрике.
Меня охватило ужасное уныние. Я сидел на мостовой у обрыва. Над Побережьем Кипарисов поднимался королевский замок. За его горячими стенами виднелись запретные сады с деревьями, где среди блестящей листвы золотились плоды, где воздух был свеж от струящихся каналов и бьющих ключом фонтанов. Поднимется новый Фридрих, из рода королей Арагонских, который въедет на коне на хоры Римской базилики и напоит своего коня на огромном, расколотом мраморном алтаре под обломками большого распятия. Кажется, так он говорил, Гийом?
Я попытался проникнуть вглубь страны. В горы, которые вставали стеной на горизонте, высокую северную сьерру, которая по вечерам приобретала фиолетовый оттенок. Мне говорили, что эти горы защищают остров от северных ветров. Может, меня угнетает это отсутствие ветра? Но чем больше я удалялся от моря, тем ужаснее становилась жара и реже растительность. Походка моя сделалась тяжелой, дыхание прерывистым. На холмах то тут, то там располагались хорошо огражденные хозяйства, где всякая зелень поддерживалась только благодаря искусной ирригации. Однако вереницы рабов и хорошо устроившихся поселенцев бросали на меня враждебные взгляды. Я навел справки. Несколько отар овец бродило по высотам сьерры. Но ни один сеньор, ни один скотовод не нуждался в найме пастуха. На этом острове их, пастухов, было более чем достаточно.
До конца лета я принял решение. Не было смысла бежать от своей судьбы. Эта земля не создана для меня и мне здесь нечего делать. Уже я истратил на прожитье почти все, что принес с собой, и что осталось от продажи моей отары. Передо мной лежал очень простой выбор. Пересечь море, выйти на корабле из большого порта в бухте и отправиться на Сицилию. Но я боялся еще худшего разочарования, чем на Майорке. Другой альтернативой было вернуться в страну, где я уже проложил себе не одну дорогу.
И я пошел по ним, по этим дорогам. Они привели меня к овцам и пастухам, которые тогда как раз возвращались с летних пастбищ. Первое, что я узнал в Тортозе, где отдыхал и приходил в себя - сначала от Жакме из Одейо и Гийома Бэйля, чуть позже от моего брата Жоана - черную и терзающую меня новость об аресте обоих братьев Маурсов, вначале Арнота, а потом Гийома. Я также услышал от других пастухов, что они видели, как через Акс в графстве Фуа под конец этого лета проходила мрачная и шумная процессия еретика Гийома Белибаста, которого вели под усиленной охраной, и герольд провозглашал, что его ведут по приказу папы и по требованию инквизитора в Каркассон. Я вернулся на дорогу своей судьбы, которую вряд ли уже смогу покинуть.
ПЕЙРЕ МАУРИ - ЛЕТО 1321 ГОДА.
САН МАТЕО, МАЙОРКА.
Я пошел в Пенисколу. Там я сел на корабль и отправился на Майорку. Но поскольку эти земли мне не подошли, я оставался там только три недели и вернулся в Тортозу. Во время зимовий на равнине Сервера дель Маэстра я увидел Гийома Бэйля из Монтайю, Он сказал мне, что Гийом и Арнот Маурсы арестованы…
Показания Пейре Маури перед Жаком Фурнье, июнь 1324 года
Когда я проснулся, день был уже в разгаре. Настоящее весеннее утро. Пели птички, блеяли овцы, солнце светило в хлопающую дверь овчарни. Я же чувствовал, что все мои члены оцепенели, и я знал, что мир черен. Жоан все сидел подле меня. В свете дня лучше видны были его черты, его глаза с бронзовыми крапинками, его резко выраженный подбородок под мягкой бородкой, его зарубцевавшийся шрам, как у юного воителя. Меня охватила печаль, я подался к нему и взял его за руку. Какое будущее обещано этой юности? Я поднялся, сделал несколько шагов, потянулся, вышел, вернулся, поискал кусок вчерашнего хлеба. Тогда Жоан спросил меня:
- Что теперь нужно делать? Исчезнуть? Вместо ответа я сказал ему, как я вижу создавшееся положение. Может, это потому, что я, наконец, выспался? Прошлое отныне виделось мне с отчетливой ясностью, с безупречной и устрашающей логичностью. Рано или поздно, а может быть, прямо сейчас, Гийома Белибаста отведут в королевство Франция, и он предстанет перед инквизитором, скорее всего, в Каркассоне, ведь он родом из Разес. Затем Арнот Сикре, чтобы добиться ожидаемой награды, должен написать свой отчет инквизитору Памье. Это же ясно: даже если добрый человек, несмотря на свой обет правды, ничего не скажет о нас, - а я считаю, что Гийом достаточно упорный и упрямый, чтобы закрыться в своем подавляющем молчании до самого костра, инквизитор вполне может рассчитывать на запасного доносчика, чтобы подробно выяснить имена, факты, все наши жесты, передвижения, связи и убежища. Следует ожидать, что рано или поздно паук начнет тянуть следственную паутину из Памье, из Каркассона, пока ее клейкие нити не дотянутся до нас. Чтобы броситься на нас и пожрать. Они все связаны между собой - епископы и местные инквизиторы, архиереи и приходские священники, кастеляны графа де Фуа, королевские офицеры Арагона и Майорки и бальи общин.
- Почему? - спросил Жоан. - Все, чего они хотели - это добрый человек, еретик, как они говорят. Мы же, отверженные и ободранные эмигранты, у которых нет ни имущества, ни богатств - одни лишь овцы… Вряд ли они захотят из-за нас проводить такое дорогостоящее следствие, еще и так далеко…
- Возможно, Жоан. Но я не уверен в том, что это так.
Как бы там ни было, я знал, что, несмотря на обещания этого Иуды, я чувствовал себя следующей мишенью ближайшей западни. Удары будут падать, и это неотвратимо. Хочет того Арнот Сикре или нет, но он сделается игрушкой в руках более сильных и более умелых. Вынужденный обгонять самого себя, попавший в ловушку, осужденный на все большее и большее рвение. Почти такой же абсолютный узник, как этот несчастный Гийом, в тонких пальцах и железных челюстях инквизиторской машины. Гийом Белибаст, которому не за что больше цепляться, даже за свою жизнь, может противопоставить инквизитору стену своего отказа сотрудничать, свою человеческую гордость. Арнот Сикре, устремившийся к награде, которая ему светит, в их руках будет словно мягкая глина, покорный агент, услужливый сотрудник. Епископ Фурнье не преминет отмерять ему свою благосклонность и потихоньку продавать свое расположение, пока не доведет до последнего предательства, не заставит продать всех. Я считал, что этот инквизитор, который уже прочесывает графство Фуа своими расследованиями, полон решимости выполнить до конца поставленную перед собой задачу: вырвать с корнем малейший побег веры добрых людей, веры моего отца. Я считал, что это колесо не остановится, пока не перемелет всех нас. Пока не затянет Арнота Сикре в свои колесики, а нас - в зубы Несчастья.
- Нам нужно исчезнуть, Жоан. Покинуть те места, где нас знают, и где Арнот Сикре может нас разыскать.
- Нет, - сказал Жоан. - Я останусь, я буду продолжать жить, как есть, с моими овцами. Я не беглец из-за ереси и никогда им не был. Я не собираюсь губить свою жизнь из-за этого подлеца Арнота Сикре. К тому же у него больше нет нужды завлекать доброго человека в графство Фуа, чтобы там его арестовали, а здесь он ничего не имеет против нас. Пока мы будем оставаться на землях арагонской короны, мы ничем не рискуем. Достаточно, чтобы мы больше никогда не показывались по другую сторону гор.
Я принял решение. Исчезнуть. На время или навсегда, я еще не знал. По крайней мере, сделать все, чтобы избегнуть первых засад, чтобы выиграть немного времени. Возможно, потому что я был абсолютно уверен, что враги гонятся за мной по пятам, чувствовал мрачную тень Инквизиции. Все, чего я хотел, так это объяснить Жоану, что я нуждаюсь в том, чтобы между мной и этой страждущей землей, где Несчастью так легко проложить себе путь и настичь меня, было достаточное расстояние. Я хотел уйти в любом случае, даже без своего брата.
Было время, когда в овчарнях готовились к большим летним перегонам. Нужно было торопиться. С помощью Жоана я отделил своих овец от его. Свою красивую отару, почти восстановленную. Больше ста пятидесяти овец носили мою отметину на тяжелой шерсти, которую клочьями оставляли повсюду. Жирные мараны, овцы-однолетки с нежными глазами, и весь этот скачущий приплод последнего окота. Бесконечные жалобные блеяния тихих голосов, которые взывали ко мне, и ни к кому другому. Мои ягнята последнего мирного Рождества. Неужели это моя последняя отара и другой уже не будет? Каждый раз, когда я пытаюсь что-либо восстановить, мне приходится снова все бросать. С того самого времени, как в Арке я стал беглецом из-за ереси. Но на этот раз я, по крайней мере, попытался выжать из этого все возможное. Мы с Жоаном вместе отвели мою красивую отару на весеннюю ярмарку в Морелью, где я всю ее продал. Продал за хорошие деньги - животные были красивые, а время подходящее. И когда мне будет нужно, я всегда смогу воспользоваться этими деньгами. Семьсот барселонских су.
Потом я вернулся с Жоаном на равнины Сан Матео, чтобы, наконец, укомплектовать его собственную отару, которую он решил отвести в Кастельданс, где всегда хотел поселиться. По дороге мы встретили нашего дядю Пейре Маури, который снова появился в городе и сказал нам, что должен был отвести в безопасное место свою сестру Мерсенду. И что он отвел ее вместе с ее дочерью Жоаной в Альканис, в самом королевстве Арагон. Он сказал мне, что переживает за ее здоровье и душевное состояние Мерсенды. Я также обещал своему дяде, что, когда смогу, зайду к ним в Альканис.
Когда мы пересекли Эбре на пароме во Фликсе, то отправились по хорошо знакомым дорогам, по зеленым холмам, ведущим по предгорьям Монсан. Мы приблизились к равнине Льейда. Вечером мы должны были прибыть в Кастельданс. На середине пути мы зашли в бургаду Жункоза, где осведомились у кумы, не приходили ли сюда две женщины, мать и дочь, чтобы наняться на полевые работы. Действительно, Эсперта Сервель и ее дочь Матева были там, они возвращались с поля. На этот раз с сенокоса. Потом наступит жатва. Так что до осени они смогут обеспечить себе существование. Когда мы расстались с ними, чтобы продолжить путь, я услыхал, как Жоан говорит им, что после того, как пробудет в Кастельданс период больших летних перегонов, вернется сюда на зимовье. И если Бог так захочет, то он сможет им помочь. Мне это запомнилось, но тогда я не предал этому значения. Однако, если мне не показалось, несколько раз во время простого и дружеского ужина, когда мы с этими женщинами сидели за одним столом, я ловил одновременно пугливый и восхищенный взгляд юной Матевы, устремленный на лицо Жоана, особенно на его смуглый шрам, но она тут же опускала глаза, увидев, что он в ответ тоже смотрит на нее.
Едва отара достигла овчарен Замка ослов, а Жоан вновь поселился у своего кума Беленгера Сагриана, я стал действовать, не теряя времени. Я сказал, что мне нужно идти. Расставание наше было несколько напряженным. Я не знал точно, ни где я буду, ни когда мы вновь сможем увидеться. Он, Жоан, продолжал жить обычной жизнью пастуха. Из Кастельданса он намеревался уйти в далекое плавание летних перегонов в горы. Он решил присоединить свою отару на все лето к отаре своего товарища Пейре Робикана, из Сан Матео. Что до Эсперты и ее дочери, то он повторил мне только, что собирается вернуться зимовать в Кастельданс; и если мне придет охота вновь явиться, то я буду знать, где его найти.
Я считал, что мне следует прежде всего зайти к тете Мерсенде, в этот город Альканис, в нижнем Арагоне, куда ее отвел брат. Эти места я очень плохо знал. Нужно было спуститься по течению Сегре ниже Льейды, а потом углубиться в долину Гвадалупе. Когда я шел под этим ярким солнцем, то у меня возникло впечатление, даже с некоторыми опасениями, что в моей жизни это первый год, когда я летом не забирался в горы. Первое лето, которое я провожу на низине. Но мне разрывало сердце желание уйти далеко, очень далеко, под другие небеса. Однако перед тем, как исчезнуть, я должен был завершить свои дела с теми, кому обещал помощь и защиту.
В Альканисе я отдал тете Мерсенде пятьсот барселонских су. Это значительная сумма. Почти все, что я получил от продажи моей отары. Моя тетя, постаревшая, изнуренная, не способная заработать на жизнь кроме как пряжей, рисковала жить в ужасающей нищете. Если бы я оставил ее исключительно на милость взбалмошной дочери; ей нужно было иметь хоть что-то в своем распоряжении. Кроме того, мы все знали, что Мерсенда находится в самой большой опасности. Из всех моих родственников у нее было самое тяжелое еретическое прошлое; ее досье в архивах писарей и нотариусов Инквизиции было самым насыщенным и наиболее компрометирующим. Досье, которое в результате процесса Пейре Клерга, ректора Монтайю, несомненно, должно было обрести еще большую актуальность после откровений Арнота Сикре, и потому возникла опасность, что теперь оно таки всплывет наружу. Принимая деньги, которые я ей передал, и которые она обещала вернуть, если только сможет, моя тетя заплакала. И когда я уходил, она сделала жест, словно пыталась меня удержать: все, чего она теперь страшится, прошептала она, и что приводит ее в отчаяние - это умереть без утешения доброго человека.
Через добрый день пути от Альканиса я был в Вальдерробрес. Отправившись на заре, я прибыл еще засветло, тем более, что дни стали длинными. Но Раймонды и Бланши больше не было там, где я их оставил. Дом был пустым, необитаемым. Я стоял, не зная, что делать, и тут увидел, как соседка сунула нос во двор. Меня спросили, не муж ли я Раймонды. Потому что если да, то у нее есть для меня весточка. Моя мрачная физиономия несколько ее напугала. Однако я поспешил сделать любезную мину и ответить ей, что очень озабочен тем, что не могу найти свою жену, золовку и детей там, где я их оставил. Мне показалось, что я сказал достаточно, потому что женщина сразу же вздохнула с облегчением и рассказала мне, что вся семья поселилась в соседней деревне Кретас, чуть дальше вглубь королевства Арагон.
В Кретас, где были большие и богатые латифундии, обе женщины могли легко наняться на работу; как и многие другие, как Эсперта и Матева, как Жоана и Мерсенда, они жили сезонными работами: летом - поле, зимой - шерсть. Раймонда смотрела мне в лицо своими глазами ночной птички. Похудевшая, загорелая, осунувшаяся, она высоко и решительно держала голову - она была уже не столь разбитой, как я видел ее недавно, и это придало мужества и мне. Но она хотела поговорить со мной, она искала контакта, которого я немного побаивался. Чего она от меня хочет? Конечно же, узнать о Гийоме. Все, что не было сказано, а зависло тяжелым грузом в панике моего возвращения. Как же мне быть?
Тогда я сказал ей все, что мне виделось в абсолютной ясности, и закончил тем, что показал ей всю трагическую глупость и наивность нашей надежды. Я сказал ей, ничего не скрывая, все как есть: у Монсеньора нет ни малейшего шанса выйти. Его передадут Инквизиции. Даже если он отречется от своей веры, исповедуется и добьется примирения с Церковью папы, он не спасет свою жизнь. Ему придется отвечать за старое - судейские дела не забывают таких вещей - убийство пастуха архиепископа Нарбонского. Раймонда казалась удивленной. Тогда я уселся на источенную древоточцем лавку, оперся на теплую, рыхлую стену и попытался найти простые слова и образы. Рассказал о временах первых грозных расследований инквизитора Жоффре д'Абли в Разес, в Арке, в Кубьер. Рассказал ей о трагедии лета 1305 года. О том, как молодой Гийом Белибаст стал убийцей, чтобы защитить своих от опасного шпиона. Как он оставил жену, ребенка, дом и отару, бежал с помощью своих братьев, и как о нем заботился добрый человек Фелип де Талайрак на дорогах подполья. И как он, наконец, начал свое послушничество покаяния в Рабастен, между Альбижуа и Тулузен, во времена Мессера Пейре Отье.
Я никогда особо не разговаривал с Раймондой, даже во время этих нескольких дней нашего странного брака. И мне все еще было тяжело открыться ей. Я с трудом подбирал слова, и я все время как бы защищался. Не то, чтобы я ей не доверял. Но я не мог сказать ей ни слова ни о моей сестре Гильельме, ни о моем друге Бернате Белибасте. Но Раймонда все возвращалась к черным часам в Тирвии. Я ждал ее вопросов. И они не преминули воспоследовать.
- Почему вы даже не попытались бежать все вместе?
- Я тебе уже объяснял, Раймонда. Они сразу же одели ему кандалы на ноги. Для него было невозможно бежать. Если бы мы не воспользовались шансом, который был нам предоставлен, моему кузену и мне, и мы бы не исчезли, потому что этот Арнот Сикре заявил, что всего лишь нанял нас как проводников, в любом случае, у нас никогда бы не появилось возможности бежать всем троим…
Я не сказал Раймонде о дрожащем в нервном напряжении лице Гийома. Гийома, который умолял нас сделать все, чтобы добраться живыми и здоровыми до Морельи и Сан Матео, чтобы иметь время предупредить всех наших, чтобы они смогли перебраться в безопасные места. Гийома, который втайне от стражника дал мне несколько су, которые оставались у него в кошеле. Гийома со слезами на глазах, когда я шепотом просил его благословения и благословения Божьего. У него, у падшего доброго человека, или у последнего доброго человека. Я не сказал ей об ужасе от мысли, что мы должны его оставить. Я только попытался сказать ей, простыми, скупыми словами, словами, в которых прорывались слезы, о своей уверенности в том, что Гийом Белибаст не отречется от своей веры: это нераскаявшийся еретик, а не убийца взойдет на костер. Добрый христианин. Мой голос сорвался, когда я попробовал сказать о свете Царствия, о тронах, о коронах.
Тогда я отвернулся. Я поднялся. Я дал Раймонде двадцать пять жакинских су, которые у меня оставались, чтобы помочь ей прокормить детей. Я сказал ей, что ухожу, что я хочу добраться до Майорки, где никто меня не будет искать, где никто не знает меня в лицо, и что, возможно, я больше не вернусь. Я позвал Комдорс и маленькую Гильельму, ибо наступил момент расставания. Всем троим я пожелал, чтобы им хорошо велось в королевстве Арагон.
- И особенно никогда не появляйтесь ни на стороне Каталонии, ни в Сердани.
Когда я выходил за ворота, я услышал ребенка, которого едва увидел, смуглого ребенка с круглыми глазами, который ерзал на коленях у своей сестры. Он расплакался пронзительным голосом.
На Майорке я не мог оставаться больше, чем несколько недель. Эта земля была создана не для меня. Она отвергала меня самим своим светом, раскаленным добела, удушливой влажностью воздуха, обжигающим камни жаром, душной тяжестью ночей, которая, казалось, наваливается на меня. Еще когда я впервые пересекал в изнурительную летнюю жару прибрежную равнину между Сан Матео и Калиг, чтобы сесть на корабль в Пенисколе, меня все время удивляла эта бесконечная жара, словно накалявшая небо, так хорошо знакомое мне небо, на которое я смотрел уже десять лет во время зимних выпасов. Но я не знал, что на Майорке будет еще хуже… Чтобы выжить и укрепиться на этом морском острове, нужно было родиться сарацином - или суровым каталонцем. Но уж точно не горцем из графства Фуа.
Я люблю своих друзей, люблю заключать новые знакомства, множить кумовьев и приятелей. Но я не люблю толпы. Теснота в трюме, откуда было видно ровно столько же, сколько из летника пастухов, копощащаяся толпа в порту, совсем не похожая на толпу на ярмарке в Пючсерда… Воздух, которым невозможно дышать. Мне была отвратительна эта липкая и пыльная жара, увлажнявшая мою кожу и склеивающая одежду. Только я глянул на широкую бухту Майорки, на силуэт сарацинского города, поднимавшийся из песка за лесом мачт, то меня сразу же стал буравить вопрос: что я буду здесь делать?
Все эти несколько недель я пытался найти себе занятие. Днем я бежал от солнца. Но каждое утро и каждый вечер допозна я бродил по городу. Чем я могу здесь заняться, чтобы выжить? Сделаться носильщиком на набережной, дробильщиком камня для строительства кафедрального собора, мечети или аббатства? Но этим занимались намного более нищие, чем я. Даже мавританские рабы. Я поднял голову к цитадели. Бывший величественный сарацинский замок под огненным небом, огромный четырехугольный донжон, над которым возвышался флюгер в виде ангела. Я зашел за часовню Троицы, где за оградой находилась могила короля Хайме Майоркского, дяди короля Хайме Арагонского. И еще дяди Сицилийского короля, дона Федрике.
Меня охватило ужасное уныние. Я сидел на мостовой у обрыва. Над Побережьем Кипарисов поднимался королевский замок. За его горячими стенами виднелись запретные сады с деревьями, где среди блестящей листвы золотились плоды, где воздух был свеж от струящихся каналов и бьющих ключом фонтанов. Поднимется новый Фридрих, из рода королей Арагонских, который въедет на коне на хоры Римской базилики и напоит своего коня на огромном, расколотом мраморном алтаре под обломками большого распятия. Кажется, так он говорил, Гийом?
Я попытался проникнуть вглубь страны. В горы, которые вставали стеной на горизонте, высокую северную сьерру, которая по вечерам приобретала фиолетовый оттенок. Мне говорили, что эти горы защищают остров от северных ветров. Может, меня угнетает это отсутствие ветра? Но чем больше я удалялся от моря, тем ужаснее становилась жара и реже растительность. Походка моя сделалась тяжелой, дыхание прерывистым. На холмах то тут, то там располагались хорошо огражденные хозяйства, где всякая зелень поддерживалась только благодаря искусной ирригации. Однако вереницы рабов и хорошо устроившихся поселенцев бросали на меня враждебные взгляды. Я навел справки. Несколько отар овец бродило по высотам сьерры. Но ни один сеньор, ни один скотовод не нуждался в найме пастуха. На этом острове их, пастухов, было более чем достаточно.
До конца лета я принял решение. Не было смысла бежать от своей судьбы. Эта земля не создана для меня и мне здесь нечего делать. Уже я истратил на прожитье почти все, что принес с собой, и что осталось от продажи моей отары. Передо мной лежал очень простой выбор. Пересечь море, выйти на корабле из большого порта в бухте и отправиться на Сицилию. Но я боялся еще худшего разочарования, чем на Майорке. Другой альтернативой было вернуться в страну, где я уже проложил себе не одну дорогу.
И я пошел по ним, по этим дорогам. Они привели меня к овцам и пастухам, которые тогда как раз возвращались с летних пастбищ. Первое, что я узнал в Тортозе, где отдыхал и приходил в себя - сначала от Жакме из Одейо и Гийома Бэйля, чуть позже от моего брата Жоана - черную и терзающую меня новость об аресте обоих братьев Маурсов, вначале Арнота, а потом Гийома. Я также услышал от других пастухов, что они видели, как через Акс в графстве Фуа под конец этого лета проходила мрачная и шумная процессия еретика Гийома Белибаста, которого вели под усиленной охраной, и герольд провозглашал, что его ведут по приказу папы и по требованию инквизитора в Каркассон. Я вернулся на дорогу своей судьбы, которую вряд ли уже смогу покинуть.