Сарацинские города. Часть 3, глава 41
ГЛАВА 41
АРНОТ СИКРЕ - МАРТ-АПРЕЛЬ 1321 ГОДА.
ТИРВИЯ, КАСТЕЛЬБО.
Монсеньор епископ дал ему право и разрешение выдавать себя за верующего этого еретика, делать и говорить все, что тот ему скажет, только не разделять его заблуждений, чтобы обмануть его ложным благочестием, и с его согласия привести его в епархию Памье или в любое другое место, подвластное графу де Фуа, и он дал ему денег, чтобы тот смог завершить все сказанное. Означенный Арнот верно исполнил свою миссию...
Пролог к показаниям Арнота Сикре перед Жаком Фурнье, октябрь 1321 года
Пейре Маури видел, как я говорил с Пиньяна, бальи Тирвии. Однако я не думаю, что он слышал, о чем мы разговаривали. Возможно, он даже не заподозрил в этом ничего особенного. Мы почти прибыли в Дю Палларс, в какой-то степени я был «у себя дома». Пейре мог предполагать, что меня здесь знают как племянника этой дамы Азалаис Бэйль, жившей чуть выше, в глубине долины Ногьера де Кардос и к которой мы все вчетвером должны были прибыть завтра. В любом случае, было уже слишком поздно. Даже если бы он что-либо услышал, то это разве что немного ускорило развязку. Пейре доверял мне намного больше, чем сам еретик. Как бы там ни было, наш последний вечер в корчме Тирвии был кратким, но абсолютно нормальным.
Я сломался первым. Последние часы были очень тяжелы. Целый день мы шли в снегу, добираясь до высоких перевалов между Кастельбо и Тирвией. Перед нами, вокруг нас были эти ужасные пики из скал и льда, на которые Пейре Маури указывал мне, словно на своих старых друзей, уважаемых и достойных, но мне они казались суровыми и неумолимыми свидетелями: пик д'Эстат, Мон-Руа. Я чувствовал себя разбитым, и это было для меня хорошим поводом пойти спать раньше. К тому же, я уже прибыл на место назначения, хотя, конечно, я не обмолвился им ни словом. Они об этом узнают завтра. Только я один знал, что наше путешествие заканчивается в Тирвии.
Что не будет никакой следующей остановки. Ни ожидающего нас гостеприимного дома. Ни богатой тети, ни счастливой невесты, ни приданого. Ни добрых людей, прячущихся в горах. Я не имел ни малейшего желания проводить с ними эти несколько часов, с чашей вина в руках, глядя при свете калели и вдыхая запахи корчмы на доброе дружелюбное лицо Пейре Маури. Ни на восторженную мину его младшего кузена Арнота, который постоянно осыпал меня расспросами о моей сестре. Ни тем более на постную рожу еретика. Моя миссия была завершена, и я заслужил хоть немного отдыха. Однако я все же опасался того, что должно было произойти утром. Когда они столкнутся с неизбежным. Когда они окажутся во власти жестокой реальности. Опасался встретиться глазами с Пейре Маури. Я пообещал себе, что если я смогу, то дам ему понять, что все это направлено не против него. Что я не скажу ни слова по его поводу. Что мой господин не сделает ему ничего дурного.
Все произошло так, как и должно было произойти. Рано утром, когда в зале раздували жар в очаге, а мы собирались поесть немного горячего супа, Пеньяна и его вооруженные люди ворвались в корчму. Они арестовали нас всех четверых, и ни Пейре Маури, ни Арнот Марти не имели времени опомниться. Нас всех увели узниками в сеньоральную башню из сланца.
Поначалу, на протяжении нескольких часов, они все еще верили, что я - с ними заодно. Что я - на их стороне. Мы вместе сидели во временном узилище, замещавшем тюрьму, простом подвале укрепленного дома, пока графский кастелян Кастельбо не будет уведомлен мессиром Сентюлль де Тирвия, и не пошлет сержанта и вооруженных людей забрать еретика от имени графа де Фуа. Накануне я заявил бальи, что двое других людей, которые нас сопровождали, были проводниками и показывали нам дорогу. Поэтому Пейре Маури и его кузену Арноту, как и мне, оставили свободу движения, а еретика заковали в кандалы. Но инстинктивно они собрались подле него, прижавшись к перегородке, и сидели, окутанные своим одиночеством и молчанием. А я, не зная толком, как себя вести и что делать, то медленно ходил туда-сюда, то прислонялся к темной стене. Я понял, что этот день будет одним из самых длинных и мучительных в моей жизни.
Мы были одни в этом подвале, освещенные только отдушиной, через которую проникало больше холода, чем дневного света, под охраной красномордого стражника, вооруженного коротким мечом и сидевшего на лавке перед входом. Другие стражники совершали обход на башне. В принципе, друзья еретика могли пуститься в опасное и авантюрное бегство, оставив его одного, в кандалах, идти навстречу своей судьбе. Но сейчас они проявляли полную растерянность.
После неоднократного обмена мнениями, которые все ходили по кругу - как, почему, кто нас продал? - их плечи согнулись, они уронили головы на руки, и только вздыхали в молчаливом размышлении. Закованный в цепи еретик смог привстать. Стоя на коленях, прижавшись плечом к холодной стене, он молился вполголоса, без конца повторяя литанию своих Adoremus, что производило на меня такой эффект, словно кто-то тупым ножом резал бы мои обнаженные нервы. К счастью, он прервал это занятие, заслышав звук открывающейся двери, когда нам принесли хлеб, воду и кое-какую провизию. И вот уже Пейре Маури пытается вложить кусок хлеба в связанные руки узника, но этот дьявол в образе человека гневно вскричал замогильным голосом, что он отказывается есть что бы то ни было, и что отныне от вообще не возьмет в рот ни крошки, пока не узнает, кто его выдал и предал, и что вообще, чем быстрее он окажется подле Отца Небесного, тем будет лучше. Пейре обратил к нему расстроенное лицо:
- Гийом, неужели ты предполагаешь, что это я тебя предал?
Тогда юный Арнот Марти прекратил плакать, и в наступившем молчании я увидел, как все взгляды сосредоточились на мне.
Я решил освободиться от тяжести этого ужасного молчания, когда стемнело. Я знал, что меня защитит от их гнева присутствие красномордого стражника, и потому начал отвечать на всё более прямые вопросы Пейре Маури и его кузена. Я решил открыть им правду. Я рассказал им все как можно проще, чтобы они поняли. Пейре Маури, мрачный и массивный в полутьме, стоял, скрестив руки, и смотрел на меня. Неподвижный блеск в его глазах был для меня тягостным. Я попытался объяснить ему все, как мог:
- Пейре и ты, Арнот, если вам удастся, бегите. Во имя неба, если оно вам позволит, исчезните. Вы не сделали мне никакого зла. Я ничего против вас не имею. Никакое зло не придет к вам от меня, клянусь.
- А он? - резко спросил Пейре Маури. - Какое зло он тебе сделал?
Он указал на еретика. Еретик, закованный в кандалы, молча молился, шевеля губами и в то же время не переставая сверлить меня своим черным взглядом.
- Он? Это из-за таких еретиков, как он, я погряз в нищите и все потерял. Я только хочу добиться, если это возможно, возвращения своего имущества, своего добра, которое я потерял и которое было передано Инквизиции. Это всё. Ничего иного.
Тогда Пейре Маури с выражением оскорбленной праведности сплюнул на землю, отвернулся от меня и снова сел у перегородки рядом с Гийомом Белибастом, а юный Марти, черты которого застыли, словно маска, последовал за ним, копируя каждый жест и походку своего кузена. Я был одновременно опечален этим молчанием и их отвращением, и чувствовал облегчение от этого. Я больше боялся их вопросов и упреков. Еще больше, чем их благочестивых причитаний. Я бы не вынес, если Пейре Маури еще раз произнес имя моей матери, Себелии Бэйль, проклятой. Я уселся возле стражника, повернулся к ним спиной, но постоянно чувствовал на себе их тяжелые взгляды. Неоднократно я слышал, как они шептались между собой. Как я понял, еретик тоже увещевал их воспользоваться шансом, если он им представиться, исчезнуть и спастись. Я думаю, что он дал им несколько мелких монет, которые хранил при себе. Этот день и вправду был самым длинным в моей жизни. Получу ли я за это от Монсеньора епископа и инквизитора Памье достаточное вознаграждение?
Эта тяжесть немного облегчилась лишь ночью, когда сержант графского кастеляна Кастельбо с еще двумя или тремя людьми явился в нашу тюрьму. На груди у него был щит с гербом - колья де Фуа со следами крови, а на лице суровое и высокомерное выражение, наконец, вернувшее мне все мужество. Тогда, как накануне я уже представлялся бальи Пиньяна, я раскрыл свое инкогнито: Арнот Сикре из Акса, сын покойного Арнота Сикре, нотариуса из Тараскона, посланного и облеченного миссией Монсеньором Жаком, епископом Памье, и братом Гайлардом де Помьес, из ордена Проповедников, представителем Монсеньора инквизитора Каркассона в графстве Фуа, чтобы поймать совершенного еретика по имени Гийом Белибаст, на которого я указываю собственной рукой. Что же касается меня, заявил я, то я готов отдать себя лично в поручительство в качестве заложника, пока не будет подтверждена моя личность и правдивость моих слов. Я также подтвердил, что двое других людей не имеют ничего общего с этим делом и ни во что не замешаны: они всего лишь проводники, нанятые, чтобы указывать дорогу. И немедленно вооруженный сержант приказал обоим кузенам собрать вещички, а двое солдат взяли их под руки и вытолкали взашей в ледяную ночь.
Тогда еретик, бледный, как смерть, и не произнесший ни слова после прихода людей из Кастельбо, обратил ко мне свой черный взгляд, и только и сказал мне: «Иуда!» Затем он вновь сел на землю, в углу подвала, и больше не смотрел на меня. Меня же решили держать в этой тюрьме до рассвета. Еще пришел клирик, мэтр Раймонд Помье, ректор и нотариус Тирвии, чтобы зарегестрировать мое заявление и записать два наших имени. Арнот Сикре. Гийом Белибаст. Графский офицер жестко сказал мне, что для страховки полагается, чтобы решение о моей судьбе принимали судебные власти, Монсеньор граф и Монсеньор инквизитор. Ну и о моем возможном небольшом вознаграждении, добавил он с улыбкой, преисполненной такого презрения, что я почувствовал большее унижение, чем от отвращения Пейре Маури.
Должен ли я был бросить ему в лицо, что я уже дважды представал перед Монсеньором епископом и инквизитором Памье? Что он выявил к моему плану и ко мне величайший интерес и выказал мне все свое благоволение? По правде говоря, впервые, где-то два года тому, я предстал перед ним, чтобы информировать его о том, что у границ королевства Валенсия я сумел обнаружить совершенного еретика, тщательно укрываемого целой общиной беглых верующих. Монсеньор поручил мне особым разрешением добиться доверия этого еретика и его адептов, и заранее отпустил мне все грехи, которые я мог совершить, симулируя ересь. Затем, когда я вернулся прошлой осенью, чтобы заявить, что отныне я буду стараться завлечь еретика к границам графства Фуа, Монсеньор епископ без колебаний дал мне для исполнения моей миссии кошель с десятью золотыми агнцами. И он посоветовал мне найти средство какой-нибудь благочестивой ложью заманить еретика в Тирвию - у которой хорошие связи с аббатством де Бульбонн, а также со всеми цистерцианскими представительствами в графстве Фуа, начиная с самого Монсеньора, в связи со старыми соглашениями и недавними обязательствами о пастырской деятельности. Ему самому, Монсеньору, не составит никакого труда предупредить Пиньяна, бальи общины Тирвии, чтобы тот был готов выслушать меня, верного и мужественного эмиссара Монсеньора епископа, когда я прибуду со своим узником в Тирвию. В высокогорное дю Палларс. Почти на вершине Пиренеев. Прямо над Викдессу и графством Фуа. В двух днях пути до города Тараскона, через перевал Рат в долину Сульсем.
Я, конечно, не сказал этому графскому офицеру о том, что вознаграждение, на которое я рассчитываю за эту поимку - не что иное, как имущество моей матери, несправедливо утраченное мною, невинным ребенком, поскольку эта несчастная, обманутая проклятыми еретиками, была сожжена в Каркассоне по приговору Монсеньора Жоффре д'Абли. Монсеньор Жак Фурнье в этом вопросе вел себя достаточно уклончиво. Он ничего мне формально не обещал. Но он смотрел на меня с таким благоволением, что я не мог сомневаться в его расположении. Человек, которого я должен был к нему привести, был настоящим добрым человеком, ересиархом, катаром, совершенным, как они говорят.
Так что не надо на меня так смотреть, как на какого-нибудь мелкого мародера или жалкого контрабандиста, с которыми обычно имел дело графский офицер. Гражданские и церковные власти, духовный меч и светская рука, с нетерпением ждали прибытия этого еретика на место - как казалось очевидным - его костра. Граф де Фуа, епископ Уржейля, епископ Памье, инквизитор Каркассона - высоко оценивали важность этой поимки и заслуги того, кто будет этому причиной. Так что нечего этому сержанту ухмыляться.
Наконец, солдаты вышли, оставив меня одного со скованным еретиком в этой тюрьме сеньории и общины Тирвии. Меня ждало очередное испытание. Выносить оскорбления Гийома Белибаста, да еще и убеждать его что-нибудь съесть. Я должен был доставить его живым в графство Фуа. Иначе ни наказания для него, ни вознаграждения для меня. Когда я попытался сделать вид, что раскаиваюсь, и пообещал ему сделать все, чтобы помочь ему бежать, как я уже помог двум верующим, он внимательно посмотрел на меня и снова обозвал Иудой, добавив, что я тоже предал Сына Божьего. И еще он сказал, что я вовсе не сын Себелии Бэйль, а плод случки гадюки и демона. Бросив еще в мою сторону слово «фарисей», он замолчал.
Я почти не спал той ночью. Рано утром, еще до того, как первый проблеск света заставил посереть черноту неба, я проснулся от кошмара, от которого я превернулся на тюфяке. И тогда, поднимаясь со стороны долины де Кардос, до меня донесся крик странной птицы. Но это не был ни орел, ни большой филин. Это был крик с бесконечным переливом, крик битвы, жалобный стон, призыв, который внезапно оборвался хриплым звуком, и только длился в пустоте долгим черным эхом. Потом он зазвучал вновь. Ночь как будто съежилась, слушая его.
Я понял, что это было. Меня пробрал озноб и заледенела кровь, от каких-то ужасных чувств у меня скрутило все внутренности. Я узнал этот призыв пастухов. Прощальный крик Пейре Маури.
И потом в ночной тишине до меня не доносилось ничего, кроме тихого звука дыхания моего сокамерника. Гийома Белибаста, пленного ересиарха. Ему, ему одному предназначался этот ночной призыв. Я услышал приглушенный лязг кандалов и почувствовал, что его дыхание словно прерывается. Заря все никак не занималась. В темноте еретик беззвучно плакал.
На следующий день, перед вечерней, я был скован вместе с ним, и мы оба мокли под дождем на вершине самой высокой башни замка Кастельбо. Люди кастеляна не особо церемонились. Мы оба были узниками, поскольку ни граф де Фуа, ни его представитель не дали каких-то особых указаний по моему поводу. Нас вывели из Тирвии быстрым маршем, по тем же самым снегам, что и накануне, и мы теперь сидели вместе, еретик и я, а солдаты обращались с нами с одинаковой суровостью. Сидели на террасе донжона. Скованные одной цепью. Но у меня не было возможности разглядывать открывающийся перед нами пейзаж, сияющий под черным небом: бургаду со слюдяными стенами и крышами, гордый замок, где хлопали на ветру графские стяги, мощные укрепления, сады на террасах, поля, которые начали зеленеть, глубокие долины, усаженные миндальными деревьями и окруженные горами с еще мокрыми склонами, словно память о стаявшем снеге. Еретик не дал мне такой возможности.
Пошел сильный дождь, и я проклял эту тупую солдатню, которая не знает, как обращаться с верным агентом Монсеньора Памье. Раз я в качестве поручительства отдал себя в заложники, то я не должен считаться обычным узником, а пользоваться некоторым уважением. Гийом Белибаст тоже не сидел как истукан под холодным дождем. Мы оба пытались укрыться в углу укрепления, совсем рядом друг с другом, объединенные этой цепью, которая держала нас вместе и не давала бежать, ограничивая всякое индивидуальное движение - его левая лодыжка, моя правая лодыжка. Я бы предпочел, чтобы нас держали в каком-нибудь подвале, где я бы мог обрести хоть какую-то свободу движений. Шел дождь, мы были одни на вершине этой башни, заливаемой водой и продуваемой ветрами, и весь мир, казалось, о нас забыл.
Тогда, стоя прямо и положив руку на зубец парапета, на скользкий камень, еретик посмотрел на меня своим черным и пронизывающим взглядом. С какой-то даже насмешкой.
- Ты всего лишь предатель, Иуда, - сказал он мне. И потом он подождал, пока это оскорбление, уже ставшее обычным, дойдет до меня. Но сказать по правде, оно уже вызывало во мне только раздражение. Дождь злил меня больше. Затем он улыбнулся более явственно, и внезапно его голос изменился. Он вновь стал Монсеньором Морельи, проповедником. - И все же, я предлагаю тебе избавление от зла и единственную свободу, которая чего-нибудь стоит. Я предлагаю тебе Спасение. Достаточно, чтобы ты просто вернулся к добрым чувствам, чтобы ты раскаялся во всем, что ты мне сделал. Тогда я тебя прощу от своего имени и призову на тебя прощение Божье. Я приму тебя в свою Церковь через мое посредничество и возложение моих рук. И я имею эту власть, которую Господь Наш передал Своим апостолам, которая дошла до нас от одного доброго человека к другому, и которую Церковь Божья будет хранить до конца этого мира.
Я широко открыл глаза. Как такой скованный пленник собирается спасать мою душу на вершине этой башни? Но к моему великому ужасу я очень быстро это понял.
- Тогда ты и я, мы вместе, - продолжал он, - бросимся вниз с высоты этой башни. И сразу же твоя душа и моя поднимутся к Отцу Небесному, где троны и короны уготованы специально для нас, и сорок восемь ангелов с золотыми коронами, украшенными драгоценными камнями, придут за нами обоими, чтобы отвести нас к Отцу…
Под проливным дождем он встал в полный рост на парапете башни, склонился над пустотой, свесившись над ней чуть ли не на половину, а затем обернулся ко мне с непроницаемым лицом. Заледенев от страха, я только слышал, как стучат мои зубы, я бросился на колени и распростерся на полу. Но он уже не смотрел на меня больше. Он стоял надо мной, вперив глаза в небо, его волосы слиплись от дождя, а он все продолжал говорить - громко, куда-то вдаль:
- Меня не заботит, что станется с моей плотью, ибо в ней нет ничего от меня. Она принадлежит другому. Отцу Небесному тем более не нужна моя плоть. Он не желает видеть ее в Своем Царствии, ибо плоть человеческая принадлежит князю мира сего, который ее создал. А Отец Небесный не желает иметь ничего общего с князем мира сего. То, что от Отца Небесного в этом видимом мире - это только духи…
И вновь Гийом Белибаст, стоя на зубце, склонился над пропастью; я уже чувствовал, как его левая нога потянула мою правую за цепь. Всеми своими нервами я ощущал его неукротимую энергию, его непреодолимое упрямство. Этот человек был намного сильнее меня. Дьявол или еретик, но он собрался унести меня к дьяволу. Он собирался меня схватить, тянуть, толкать, бросить, низвергнуться в пропасть вместе со мной. В эту пропасть, дыхание которой я уже ощущал. Жалобно стеная, я растянулся во весь рост на мокром камне террасы, я пытался уползти в угол и изо всех сил цеплялся ногтями за парапет и, в конце концов, стал вопить от ужаса. И тогда влечение цепи на моей лодыжке внезапно ослабло, и я услышал, как Гийом Белибаст расхохотался.
- Чего ты так боишься? Если бы я утянул тебя вместе с собой вниз с этой башни против твоей воли, то это означало бы убийство. Но ты же должен знать, что я - добрый христианин. Мне запрещено убивать…
Тем же вечером графский кастелян Кастельбо приказал привести нас в его тюрьму. Затем, получив указания по моему поводу, он освободил меня из застенков и предоставил мне жилье со стражниками его замка, в ожидании, пока Монсеньор граф де Фуа и Монсеньор епископ Уржейля придут к согласию относительно еретика с Монсеньором епископом Памье и заместителем Монсеньора инквизитора Каркассона. Но я только хотел, чтобы все, наконец, закончилось. Хотел не думать больше об этом.
И в каком-то внезапном озарении, я как будто наново осознал, что этот человек, который смеялся, решился неизбежно и в самом деле быть сожженным, а его Отец Небесный никогда не воскресит его тело - которое навеки будет обращено в пепел.
АРНОТ СИКРЕ - МАРТ-АПРЕЛЬ 1321 ГОДА.
ТИРВИЯ, КАСТЕЛЬБО.
Монсеньор епископ дал ему право и разрешение выдавать себя за верующего этого еретика, делать и говорить все, что тот ему скажет, только не разделять его заблуждений, чтобы обмануть его ложным благочестием, и с его согласия привести его в епархию Памье или в любое другое место, подвластное графу де Фуа, и он дал ему денег, чтобы тот смог завершить все сказанное. Означенный Арнот верно исполнил свою миссию...
Пролог к показаниям Арнота Сикре перед Жаком Фурнье, октябрь 1321 года
Пейре Маури видел, как я говорил с Пиньяна, бальи Тирвии. Однако я не думаю, что он слышал, о чем мы разговаривали. Возможно, он даже не заподозрил в этом ничего особенного. Мы почти прибыли в Дю Палларс, в какой-то степени я был «у себя дома». Пейре мог предполагать, что меня здесь знают как племянника этой дамы Азалаис Бэйль, жившей чуть выше, в глубине долины Ногьера де Кардос и к которой мы все вчетвером должны были прибыть завтра. В любом случае, было уже слишком поздно. Даже если бы он что-либо услышал, то это разве что немного ускорило развязку. Пейре доверял мне намного больше, чем сам еретик. Как бы там ни было, наш последний вечер в корчме Тирвии был кратким, но абсолютно нормальным.
Я сломался первым. Последние часы были очень тяжелы. Целый день мы шли в снегу, добираясь до высоких перевалов между Кастельбо и Тирвией. Перед нами, вокруг нас были эти ужасные пики из скал и льда, на которые Пейре Маури указывал мне, словно на своих старых друзей, уважаемых и достойных, но мне они казались суровыми и неумолимыми свидетелями: пик д'Эстат, Мон-Руа. Я чувствовал себя разбитым, и это было для меня хорошим поводом пойти спать раньше. К тому же, я уже прибыл на место назначения, хотя, конечно, я не обмолвился им ни словом. Они об этом узнают завтра. Только я один знал, что наше путешествие заканчивается в Тирвии.
Что не будет никакой следующей остановки. Ни ожидающего нас гостеприимного дома. Ни богатой тети, ни счастливой невесты, ни приданого. Ни добрых людей, прячущихся в горах. Я не имел ни малейшего желания проводить с ними эти несколько часов, с чашей вина в руках, глядя при свете калели и вдыхая запахи корчмы на доброе дружелюбное лицо Пейре Маури. Ни на восторженную мину его младшего кузена Арнота, который постоянно осыпал меня расспросами о моей сестре. Ни тем более на постную рожу еретика. Моя миссия была завершена, и я заслужил хоть немного отдыха. Однако я все же опасался того, что должно было произойти утром. Когда они столкнутся с неизбежным. Когда они окажутся во власти жестокой реальности. Опасался встретиться глазами с Пейре Маури. Я пообещал себе, что если я смогу, то дам ему понять, что все это направлено не против него. Что я не скажу ни слова по его поводу. Что мой господин не сделает ему ничего дурного.
Все произошло так, как и должно было произойти. Рано утром, когда в зале раздували жар в очаге, а мы собирались поесть немного горячего супа, Пеньяна и его вооруженные люди ворвались в корчму. Они арестовали нас всех четверых, и ни Пейре Маури, ни Арнот Марти не имели времени опомниться. Нас всех увели узниками в сеньоральную башню из сланца.
Поначалу, на протяжении нескольких часов, они все еще верили, что я - с ними заодно. Что я - на их стороне. Мы вместе сидели во временном узилище, замещавшем тюрьму, простом подвале укрепленного дома, пока графский кастелян Кастельбо не будет уведомлен мессиром Сентюлль де Тирвия, и не пошлет сержанта и вооруженных людей забрать еретика от имени графа де Фуа. Накануне я заявил бальи, что двое других людей, которые нас сопровождали, были проводниками и показывали нам дорогу. Поэтому Пейре Маури и его кузену Арноту, как и мне, оставили свободу движения, а еретика заковали в кандалы. Но инстинктивно они собрались подле него, прижавшись к перегородке, и сидели, окутанные своим одиночеством и молчанием. А я, не зная толком, как себя вести и что делать, то медленно ходил туда-сюда, то прислонялся к темной стене. Я понял, что этот день будет одним из самых длинных и мучительных в моей жизни.
Мы были одни в этом подвале, освещенные только отдушиной, через которую проникало больше холода, чем дневного света, под охраной красномордого стражника, вооруженного коротким мечом и сидевшего на лавке перед входом. Другие стражники совершали обход на башне. В принципе, друзья еретика могли пуститься в опасное и авантюрное бегство, оставив его одного, в кандалах, идти навстречу своей судьбе. Но сейчас они проявляли полную растерянность.
После неоднократного обмена мнениями, которые все ходили по кругу - как, почему, кто нас продал? - их плечи согнулись, они уронили головы на руки, и только вздыхали в молчаливом размышлении. Закованный в цепи еретик смог привстать. Стоя на коленях, прижавшись плечом к холодной стене, он молился вполголоса, без конца повторяя литанию своих Adoremus, что производило на меня такой эффект, словно кто-то тупым ножом резал бы мои обнаженные нервы. К счастью, он прервал это занятие, заслышав звук открывающейся двери, когда нам принесли хлеб, воду и кое-какую провизию. И вот уже Пейре Маури пытается вложить кусок хлеба в связанные руки узника, но этот дьявол в образе человека гневно вскричал замогильным голосом, что он отказывается есть что бы то ни было, и что отныне от вообще не возьмет в рот ни крошки, пока не узнает, кто его выдал и предал, и что вообще, чем быстрее он окажется подле Отца Небесного, тем будет лучше. Пейре обратил к нему расстроенное лицо:
- Гийом, неужели ты предполагаешь, что это я тебя предал?
Тогда юный Арнот Марти прекратил плакать, и в наступившем молчании я увидел, как все взгляды сосредоточились на мне.
Я решил освободиться от тяжести этого ужасного молчания, когда стемнело. Я знал, что меня защитит от их гнева присутствие красномордого стражника, и потому начал отвечать на всё более прямые вопросы Пейре Маури и его кузена. Я решил открыть им правду. Я рассказал им все как можно проще, чтобы они поняли. Пейре Маури, мрачный и массивный в полутьме, стоял, скрестив руки, и смотрел на меня. Неподвижный блеск в его глазах был для меня тягостным. Я попытался объяснить ему все, как мог:
- Пейре и ты, Арнот, если вам удастся, бегите. Во имя неба, если оно вам позволит, исчезните. Вы не сделали мне никакого зла. Я ничего против вас не имею. Никакое зло не придет к вам от меня, клянусь.
- А он? - резко спросил Пейре Маури. - Какое зло он тебе сделал?
Он указал на еретика. Еретик, закованный в кандалы, молча молился, шевеля губами и в то же время не переставая сверлить меня своим черным взглядом.
- Он? Это из-за таких еретиков, как он, я погряз в нищите и все потерял. Я только хочу добиться, если это возможно, возвращения своего имущества, своего добра, которое я потерял и которое было передано Инквизиции. Это всё. Ничего иного.
Тогда Пейре Маури с выражением оскорбленной праведности сплюнул на землю, отвернулся от меня и снова сел у перегородки рядом с Гийомом Белибастом, а юный Марти, черты которого застыли, словно маска, последовал за ним, копируя каждый жест и походку своего кузена. Я был одновременно опечален этим молчанием и их отвращением, и чувствовал облегчение от этого. Я больше боялся их вопросов и упреков. Еще больше, чем их благочестивых причитаний. Я бы не вынес, если Пейре Маури еще раз произнес имя моей матери, Себелии Бэйль, проклятой. Я уселся возле стражника, повернулся к ним спиной, но постоянно чувствовал на себе их тяжелые взгляды. Неоднократно я слышал, как они шептались между собой. Как я понял, еретик тоже увещевал их воспользоваться шансом, если он им представиться, исчезнуть и спастись. Я думаю, что он дал им несколько мелких монет, которые хранил при себе. Этот день и вправду был самым длинным в моей жизни. Получу ли я за это от Монсеньора епископа и инквизитора Памье достаточное вознаграждение?
Эта тяжесть немного облегчилась лишь ночью, когда сержант графского кастеляна Кастельбо с еще двумя или тремя людьми явился в нашу тюрьму. На груди у него был щит с гербом - колья де Фуа со следами крови, а на лице суровое и высокомерное выражение, наконец, вернувшее мне все мужество. Тогда, как накануне я уже представлялся бальи Пиньяна, я раскрыл свое инкогнито: Арнот Сикре из Акса, сын покойного Арнота Сикре, нотариуса из Тараскона, посланного и облеченного миссией Монсеньором Жаком, епископом Памье, и братом Гайлардом де Помьес, из ордена Проповедников, представителем Монсеньора инквизитора Каркассона в графстве Фуа, чтобы поймать совершенного еретика по имени Гийом Белибаст, на которого я указываю собственной рукой. Что же касается меня, заявил я, то я готов отдать себя лично в поручительство в качестве заложника, пока не будет подтверждена моя личность и правдивость моих слов. Я также подтвердил, что двое других людей не имеют ничего общего с этим делом и ни во что не замешаны: они всего лишь проводники, нанятые, чтобы указывать дорогу. И немедленно вооруженный сержант приказал обоим кузенам собрать вещички, а двое солдат взяли их под руки и вытолкали взашей в ледяную ночь.
Тогда еретик, бледный, как смерть, и не произнесший ни слова после прихода людей из Кастельбо, обратил ко мне свой черный взгляд, и только и сказал мне: «Иуда!» Затем он вновь сел на землю, в углу подвала, и больше не смотрел на меня. Меня же решили держать в этой тюрьме до рассвета. Еще пришел клирик, мэтр Раймонд Помье, ректор и нотариус Тирвии, чтобы зарегестрировать мое заявление и записать два наших имени. Арнот Сикре. Гийом Белибаст. Графский офицер жестко сказал мне, что для страховки полагается, чтобы решение о моей судьбе принимали судебные власти, Монсеньор граф и Монсеньор инквизитор. Ну и о моем возможном небольшом вознаграждении, добавил он с улыбкой, преисполненной такого презрения, что я почувствовал большее унижение, чем от отвращения Пейре Маури.
Должен ли я был бросить ему в лицо, что я уже дважды представал перед Монсеньором епископом и инквизитором Памье? Что он выявил к моему плану и ко мне величайший интерес и выказал мне все свое благоволение? По правде говоря, впервые, где-то два года тому, я предстал перед ним, чтобы информировать его о том, что у границ королевства Валенсия я сумел обнаружить совершенного еретика, тщательно укрываемого целой общиной беглых верующих. Монсеньор поручил мне особым разрешением добиться доверия этого еретика и его адептов, и заранее отпустил мне все грехи, которые я мог совершить, симулируя ересь. Затем, когда я вернулся прошлой осенью, чтобы заявить, что отныне я буду стараться завлечь еретика к границам графства Фуа, Монсеньор епископ без колебаний дал мне для исполнения моей миссии кошель с десятью золотыми агнцами. И он посоветовал мне найти средство какой-нибудь благочестивой ложью заманить еретика в Тирвию - у которой хорошие связи с аббатством де Бульбонн, а также со всеми цистерцианскими представительствами в графстве Фуа, начиная с самого Монсеньора, в связи со старыми соглашениями и недавними обязательствами о пастырской деятельности. Ему самому, Монсеньору, не составит никакого труда предупредить Пиньяна, бальи общины Тирвии, чтобы тот был готов выслушать меня, верного и мужественного эмиссара Монсеньора епископа, когда я прибуду со своим узником в Тирвию. В высокогорное дю Палларс. Почти на вершине Пиренеев. Прямо над Викдессу и графством Фуа. В двух днях пути до города Тараскона, через перевал Рат в долину Сульсем.
Я, конечно, не сказал этому графскому офицеру о том, что вознаграждение, на которое я рассчитываю за эту поимку - не что иное, как имущество моей матери, несправедливо утраченное мною, невинным ребенком, поскольку эта несчастная, обманутая проклятыми еретиками, была сожжена в Каркассоне по приговору Монсеньора Жоффре д'Абли. Монсеньор Жак Фурнье в этом вопросе вел себя достаточно уклончиво. Он ничего мне формально не обещал. Но он смотрел на меня с таким благоволением, что я не мог сомневаться в его расположении. Человек, которого я должен был к нему привести, был настоящим добрым человеком, ересиархом, катаром, совершенным, как они говорят.
Так что не надо на меня так смотреть, как на какого-нибудь мелкого мародера или жалкого контрабандиста, с которыми обычно имел дело графский офицер. Гражданские и церковные власти, духовный меч и светская рука, с нетерпением ждали прибытия этого еретика на место - как казалось очевидным - его костра. Граф де Фуа, епископ Уржейля, епископ Памье, инквизитор Каркассона - высоко оценивали важность этой поимки и заслуги того, кто будет этому причиной. Так что нечего этому сержанту ухмыляться.
Наконец, солдаты вышли, оставив меня одного со скованным еретиком в этой тюрьме сеньории и общины Тирвии. Меня ждало очередное испытание. Выносить оскорбления Гийома Белибаста, да еще и убеждать его что-нибудь съесть. Я должен был доставить его живым в графство Фуа. Иначе ни наказания для него, ни вознаграждения для меня. Когда я попытался сделать вид, что раскаиваюсь, и пообещал ему сделать все, чтобы помочь ему бежать, как я уже помог двум верующим, он внимательно посмотрел на меня и снова обозвал Иудой, добавив, что я тоже предал Сына Божьего. И еще он сказал, что я вовсе не сын Себелии Бэйль, а плод случки гадюки и демона. Бросив еще в мою сторону слово «фарисей», он замолчал.
Я почти не спал той ночью. Рано утром, еще до того, как первый проблеск света заставил посереть черноту неба, я проснулся от кошмара, от которого я превернулся на тюфяке. И тогда, поднимаясь со стороны долины де Кардос, до меня донесся крик странной птицы. Но это не был ни орел, ни большой филин. Это был крик с бесконечным переливом, крик битвы, жалобный стон, призыв, который внезапно оборвался хриплым звуком, и только длился в пустоте долгим черным эхом. Потом он зазвучал вновь. Ночь как будто съежилась, слушая его.
Я понял, что это было. Меня пробрал озноб и заледенела кровь, от каких-то ужасных чувств у меня скрутило все внутренности. Я узнал этот призыв пастухов. Прощальный крик Пейре Маури.
И потом в ночной тишине до меня не доносилось ничего, кроме тихого звука дыхания моего сокамерника. Гийома Белибаста, пленного ересиарха. Ему, ему одному предназначался этот ночной призыв. Я услышал приглушенный лязг кандалов и почувствовал, что его дыхание словно прерывается. Заря все никак не занималась. В темноте еретик беззвучно плакал.
На следующий день, перед вечерней, я был скован вместе с ним, и мы оба мокли под дождем на вершине самой высокой башни замка Кастельбо. Люди кастеляна не особо церемонились. Мы оба были узниками, поскольку ни граф де Фуа, ни его представитель не дали каких-то особых указаний по моему поводу. Нас вывели из Тирвии быстрым маршем, по тем же самым снегам, что и накануне, и мы теперь сидели вместе, еретик и я, а солдаты обращались с нами с одинаковой суровостью. Сидели на террасе донжона. Скованные одной цепью. Но у меня не было возможности разглядывать открывающийся перед нами пейзаж, сияющий под черным небом: бургаду со слюдяными стенами и крышами, гордый замок, где хлопали на ветру графские стяги, мощные укрепления, сады на террасах, поля, которые начали зеленеть, глубокие долины, усаженные миндальными деревьями и окруженные горами с еще мокрыми склонами, словно память о стаявшем снеге. Еретик не дал мне такой возможности.
Пошел сильный дождь, и я проклял эту тупую солдатню, которая не знает, как обращаться с верным агентом Монсеньора Памье. Раз я в качестве поручительства отдал себя в заложники, то я не должен считаться обычным узником, а пользоваться некоторым уважением. Гийом Белибаст тоже не сидел как истукан под холодным дождем. Мы оба пытались укрыться в углу укрепления, совсем рядом друг с другом, объединенные этой цепью, которая держала нас вместе и не давала бежать, ограничивая всякое индивидуальное движение - его левая лодыжка, моя правая лодыжка. Я бы предпочел, чтобы нас держали в каком-нибудь подвале, где я бы мог обрести хоть какую-то свободу движений. Шел дождь, мы были одни на вершине этой башни, заливаемой водой и продуваемой ветрами, и весь мир, казалось, о нас забыл.
Тогда, стоя прямо и положив руку на зубец парапета, на скользкий камень, еретик посмотрел на меня своим черным и пронизывающим взглядом. С какой-то даже насмешкой.
- Ты всего лишь предатель, Иуда, - сказал он мне. И потом он подождал, пока это оскорбление, уже ставшее обычным, дойдет до меня. Но сказать по правде, оно уже вызывало во мне только раздражение. Дождь злил меня больше. Затем он улыбнулся более явственно, и внезапно его голос изменился. Он вновь стал Монсеньором Морельи, проповедником. - И все же, я предлагаю тебе избавление от зла и единственную свободу, которая чего-нибудь стоит. Я предлагаю тебе Спасение. Достаточно, чтобы ты просто вернулся к добрым чувствам, чтобы ты раскаялся во всем, что ты мне сделал. Тогда я тебя прощу от своего имени и призову на тебя прощение Божье. Я приму тебя в свою Церковь через мое посредничество и возложение моих рук. И я имею эту власть, которую Господь Наш передал Своим апостолам, которая дошла до нас от одного доброго человека к другому, и которую Церковь Божья будет хранить до конца этого мира.
Я широко открыл глаза. Как такой скованный пленник собирается спасать мою душу на вершине этой башни? Но к моему великому ужасу я очень быстро это понял.
- Тогда ты и я, мы вместе, - продолжал он, - бросимся вниз с высоты этой башни. И сразу же твоя душа и моя поднимутся к Отцу Небесному, где троны и короны уготованы специально для нас, и сорок восемь ангелов с золотыми коронами, украшенными драгоценными камнями, придут за нами обоими, чтобы отвести нас к Отцу…
Под проливным дождем он встал в полный рост на парапете башни, склонился над пустотой, свесившись над ней чуть ли не на половину, а затем обернулся ко мне с непроницаемым лицом. Заледенев от страха, я только слышал, как стучат мои зубы, я бросился на колени и распростерся на полу. Но он уже не смотрел на меня больше. Он стоял надо мной, вперив глаза в небо, его волосы слиплись от дождя, а он все продолжал говорить - громко, куда-то вдаль:
- Меня не заботит, что станется с моей плотью, ибо в ней нет ничего от меня. Она принадлежит другому. Отцу Небесному тем более не нужна моя плоть. Он не желает видеть ее в Своем Царствии, ибо плоть человеческая принадлежит князю мира сего, который ее создал. А Отец Небесный не желает иметь ничего общего с князем мира сего. То, что от Отца Небесного в этом видимом мире - это только духи…
И вновь Гийом Белибаст, стоя на зубце, склонился над пропастью; я уже чувствовал, как его левая нога потянула мою правую за цепь. Всеми своими нервами я ощущал его неукротимую энергию, его непреодолимое упрямство. Этот человек был намного сильнее меня. Дьявол или еретик, но он собрался унести меня к дьяволу. Он собирался меня схватить, тянуть, толкать, бросить, низвергнуться в пропасть вместе со мной. В эту пропасть, дыхание которой я уже ощущал. Жалобно стеная, я растянулся во весь рост на мокром камне террасы, я пытался уползти в угол и изо всех сил цеплялся ногтями за парапет и, в конце концов, стал вопить от ужаса. И тогда влечение цепи на моей лодыжке внезапно ослабло, и я услышал, как Гийом Белибаст расхохотался.
- Чего ты так боишься? Если бы я утянул тебя вместе с собой вниз с этой башни против твоей воли, то это означало бы убийство. Но ты же должен знать, что я - добрый христианин. Мне запрещено убивать…
Тем же вечером графский кастелян Кастельбо приказал привести нас в его тюрьму. Затем, получив указания по моему поводу, он освободил меня из застенков и предоставил мне жилье со стражниками его замка, в ожидании, пока Монсеньор граф де Фуа и Монсеньор епископ Уржейля придут к согласию относительно еретика с Монсеньором епископом Памье и заместителем Монсеньора инквизитора Каркассона. Но я только хотел, чтобы все, наконец, закончилось. Хотел не думать больше об этом.
И в каком-то внезапном озарении, я как будто наново осознал, что этот человек, который смеялся, решился неизбежно и в самом деле быть сожженным, а его Отец Небесный никогда не воскресит его тело - которое навеки будет обращено в пепел.