Сарацинские города. Часть 2, глава 35
ГЛАВА 35
АРНОТ СИКРЕ - ДЕКАБРЬ 1320 ГОДА.
САН МАТЕО, МОРЕЛЬЯ
Я ответил, что если этот епископ поступает плохо, то брат Гайлард еще хуже. Комдорс сказала тогда: «Да я же его знаю, этого брата Гайларда, он должен быть уже очень старым. O del diable, tant a viscut. Он же старый черт». Еретик сказал: «Демоны могут сделать многое только тем, кто во плоти, мы же творим в другом мире.»
Показания Арнота Сикре перед Жаком Фурнье (октябрь 1321 года)
Я сразу же понял, что найду в Пейре Маури лучшего союзника, чтобы убедить Монсеньора предпринять путешествие в дю Паллар. Я не знал, что все, что я ему рассказываю, выглядит для него так соблазнительно. Вначале я просто чувствовал, что он испытывает ко мне доверие и дружеские чувства, и что если он так быстро пришел в Сан Матео, значит, он хотел видеть меня. Я бы не сказал, что не был тронут - к этому человеку я тоже испытывал настоящую симпатию: громадина, в два раза больше меня, он мог без усилий уложить меня на месте, просто встряхнув пару раз за ворот. Но я никогда в жизни не видел, чтобы он использовал свою силу для чего-нибудь другого, кроме работы. Это прямодушное лицо с ясными глазами, многократно загорелое, на котором всегда виднелась слегка рассеянная улыбка; этот пастух, более рассудительный, чем клирик, всегда готовый помочь человеку беднее себя и желающий верить в то, что небеса открыты для него. Но я хорошо понимал, что во мне он видит прежде всего сына моей матери. «Доброй Себелии из Акса», как он постоянно твердил. Но захотел бы он общаться со мной? Конечно, в другое время, без Несчастья, без нищеты, без борьбы за выживание, без страха и риска - в этой безмятежности я бы хотел быть одним из его друзей.
Ему, так же, как и другим, его дяде Пейре, тете Гильельме, его кузенам, я рассказывал о своей престарелой тете, которую я встретил в этой бургаде в графстве дю Паллар, на самом высокогорье, в верховьях Нагуэре Пальяресе. Я рассказывал им, что она живет богато, она нездорова, но в достатке, в красивом каменном доме, и о ней заботится моя сестра Раймонда, красивая юная девушка, которой ужасно скучно. И обе они - добрые верующие.
- Само собой! - прервал меня Пейре. - Это же сестра и дочь доброй Себелии из Акса. Твоя мать мне когда-то говорила, Арнот, о своей сестре Азалаис, которая вышла замуж в Андорре. А твою сестру, как и твоего брата Берната, я видал еще в ее доме в Аксе, пока Несчастье всех нас не разбросало…
Я был очень раздосадован его памятливостью. Тогда я решил зайти с другой стороны. Я вытащил кошель, порылся в нем, и показал ему один из золотых «агнцев» - этих чудесных монет с изображением Агнца Божьего, королевских монет Франции, которые были спрятаны у меня в безопасном месте.
- Это на Рождество! Моя тетя посоветовала мне провести Рождество с Монсеньором Морельи. Она, как видите, хорошо снабдила меня, чтобы я взял на себя все расходы на праздник, чтобы почтить Монсеньора. И когда она узнала, что я еще имею долгов на десять ливров, она сказала, что выплатит их. Видите, она дала мне золотых агнцев.
Пейре Маури казался не очень впечатлен моими золотыми монетами:
- Ну, значит, мы проведем Рождество вместе у Монсеньора. Но половину расходов я все равно беру на себя. В Морелье ты увидишь кое-что новое. Мне нужно тебе сказать… - он замялся, потом заговорил снова. - Ведь я тебя долго не видел, - продолжал он со своей легкой улыбкой, которая была мне хорошо знакома, - представь себе, что я уже женат и к тому же стал отцом семейства. Но не стоит об этом кому-либо говорить, это все между нами.
Он объяснил мне, что на прошлое Рождество он женился на Раймонде из Жюнак, женщине, которая жила вместе с Монсеньором. Естественно, будучи пастухом, он не может слишком часто быть с ней, но все же это - его жена, хотя все люди в Морелье считали и продолжают считать ее женой гребенщика. В конце лета она подарила сына, которого он увидел этим Рождеством, и это - его сын, хотя все люди в Морелье считали и продолжают считать его сыном гребенщика. Он также сказал, что после их с Раймондой брака с ними живет ее сестра Комдорс, с которой я еще познакомлюсь.
Потом он поднялся, стукнул ладонью по столу и заявил, что если я желаю заплатить своими золотыми «агнцами» какую-то часть расходов, то я могу заплатить за себя и Монсеньора, а он, со своими доходами пастуха, возьмет на себя собственную долю и долю своей жены Раймонды. Потом он расхохотался:
- Ты можешь еще заплатить за Комдорс, если хочешь. Но смотри, у этой женщины слишком хорошо подвешен язык, так что лучше ей не перечить.
Сверху спустилась его тетя Гильельма и вмешалась в наш разговор. Пастух снова уселся на лавке, а она пристроилась возле него. Она попросила меня еще раз рассказать для своего племянника всё, что я уже говорил ей по поводу брака моей сестры с ее вторым сыном. Я повторил ей, специально для Пейре Маури, что в дю Паллар я говорил с моей тетей, как меня просила об этом дама Гильельма, о браке моей сестры Раймонды с юным Арнотом Марти. Что я им совершенно четко разъяснил, что он добрый верующий и приличный молодой человек, и что моя тетя не сказала «нет». И она даже ответила, что, в общем-то, ничего лучшего не желала для своей племянницы. Что она предпочитает бедного юношу, приличного и доброго верующего, сыну богатых родителей, который не de la entendensa, не стоит на дороге Добра. Единственное, что смущает мою старую тетю Азалаис, так это то, что молодая девушка уйдет от нее и выйдет замуж так далеко; ведь она, моя тетя, так слаба, что нуждается в ее обществе, помощи и заботе. Такое вот деликатное препятствие. Я подчеркнул:
- Лучше было бы, чтобы Монсеньор сам явился к ней и попросил бы ее об этом… Тем более, что моя тетя Азалаис очень хотела бы с ним встретиться, ведь она не так уж часто видит добрых людей…
Во время всего этого разговора о браке моей сестры с юным Марти Пейре Маури задумчиво играл своим пастушеским ножом - то вытаскивал его из ножен, то засовывал обратно, то натирал лезвие кожей, чтобы оно блестело. Но тут он резко поднял голову:
- Твоя тетя недавно видела добрых людей?
Я отважно сказал:
- Так она мне сказала, что двое из них жили у нее под конец прошлой зимы. И когда они уходили, она сделала им хорошее подношение - кошель, одежду. Я думаю, она вновь их ожидает на Пасху. Они обещали ей вернуться. Она ведь очень стара, и ужасно боится умереть без утешения доброго человека.
- Я слыхал, будто говорили, - очень медленно пробормотал Пейре Маури, - что еще есть добрые люди в дю Паллар. Мой бедный отец говорил мне об этом перед смертью, в последний раз, когда я приходил в Монтайю. Но прошлым летом, на выпасах, я тщетно искал их. Но я не теряю надежды. - Потом он повернулся ко мне и его сияющие глаза встретились с моими. - Если Бог так захочет, Монсеньор Морельи тоже будет в дю Паллар на Пасху. Мы с тобой проводим его, Арнот. - Потом он радостно сказал своей тете. - И мы женим твоего сына на сестре этого хорошего мальчика.
Теперь я должен был учиться ходить вместе с Пейре Маури. Пытаться следовать ритму его широких шагов, этому удивительному быстрому и мягкому маршу пастуха, способного за день преодолеть такое же расстояние, как и человек на лошади. Когда Пейре Маури отправлялся в путь, как правило, до зари, то он делал только один привал перед конечным пунктом. Обычно он приходил в час вечерни. Если не удавалось, то поздно ночью. Или на следующее утро, если цель была слишком далека. Он едва делал небольшие остановки каждые три или четыре часа, чтобы отдохнуть, съесть кусочек хлеба и сыра, выпить глоток вина. Но даже за его младшим двадцатилетним братом, хотя в моих жилах течет горячая кровь, а мускулы довольно сильные (ведь я спокойно выдержал последнее путешествие в графство Фуа), я поначалу едва поспевал. Это было за несколько дней до Рождества. Мы вышли вместе из Сан Матео и отправились в Морелью, чтобы провести праздник в доме Монсеньора. Перевал Морельи был крутым, обрывистым и тяжелым. Постоянно дул ледяной ветер. Однако Пейре Маури ради меня старался снизить темп и показывал мне более легкую дорогу. Он ждал меня, говорил со мной часто и любезно. Я чувствовал, что он рад вести меня с собой через Сьерра Маэстра. Чем была для него Морелья? Городом, где жила его жена? Или престолом того, что он называл своей Церковью?
Сидя в укрытии межевой стены на террасе, почти на вершине перевала, дрожа под своим плащом, жуя хлеб, я прослушал настоящий урок катехизиса. Пастух объяснил мне, что теперь настало время, чтобы я стал настоящим верующим, и что мне надо использовать этот праздник Рождества, чтобы совершить melhorier перед добрым христианином. Тогда я смогу по-настоящему быть одним из их братьев.
- Ты будешь нашим братом, - подчеркнул мой товарищ и принялся подробно объяснять мне ритуальные жесты и слова, которые я должен был сказать и совершить. - Ты не можешь больше все это игнорировать, - сказал он опять, - и я должен обучить тебя, потому что я старше, и больше тебя знаю о дороге Добра.
Я с удивлением смотрел, как он трижды совершает земной поклон на заледеневшей земле, простирая руки; и трижды я слышал, как он просит в дуновении серого ветра благословения Божьего.
- Так и ты должен трижды сделать перед добрым человеком. Потом ты трижды обменяешься с ним поцелуем мира, caretas. Тогда ты будешь добрым верующим, а добрый человек будет считать тебя своим братом.
Он замолчал на минуту, задумался и, наконец, добавил:
- И тогда добрый человек сможет полностью доверять тебе.
В доме в Морелье, где после жгучего горного ветра наши лица, наконец, приласкало приятное тепло, я следом за пастухом приветствовал Монсеньора тройным поцелуем в лицо, и прикоснулся лбом к его плечу, когда он благословил меня. Монсеньор, добрый человек Пейре, Церковь для беженцев из моих земель, настоящее имя Гийом Белибаст, известный здесь как гребенщик из Сердани. Невысокий человек неопределенного возраста, черный и коренастый, любящий высокопарные речи, часто и легко смеющийся - на этот раз он привлек мое внимание каким-то огнем экзальтации во взгляде - в котором я время от времени видел беспокойство и надменность - а иногда, когда он что-то прикидывал, он щурил глаза. Потом, когда мы, все еще источая мороз, поднялись в фоганью, Пейре представил мне Раймонду из Жюнак как свою жену, потом Комдорс как сестру своей жены. Две сестры, но такие разные. Младшая, кругленькая и аппетитная, как спелый фрукт, в расцвете материнства, со скромно опущенным взором, как и подобает послушной супруге. Она не спускала с рук младенца, которого прижимала к груди. Старшая, тяжелая и угловатая, говорила громко и смотрела прямо в лицо. И с ними была маленькая Гильельма, грациозная и улыбчивая девочка, всегда готовая услужить, всегда напевающая куплеты на местном языке. Красивое семейство, которое на первый взгляд могло показаться абсолютно нормальным, и которое считал таковым весь город Морелья: двое мужчин, две женщины, двое детей. Вот такая у меня была кампания на Рождество.
В этот первый вечер я докладывал Монсеньору о своем путешествии, то, что я уже рассказывал в Сан Матео несколькими неделями ранее. Я рассказал ему все, что он должен был знать о моей тете Азалаис и сестре Раймонде: о том, как они были счастливы видеть меня и узнать новости о верующих и Монсеньоре, об их жизни в достатке в этой бургаде дю Паллар, недалеко от Андорры, о состоянии здоровья старой женщины, ее заботе о Спасении, о перспективах брака моей сестры с сыном этой доброй Гильельмы из Сан Матео. Снова я вынул из своего кошеля моих блестящих золотых «агнцев»; и снова, как в Сан Матео, Пейре Маури перевел разговор на добрых людей из дю Паллар и заставил меня повторить, что моя тетя ожидает визита двух из них на Пасху. Глаза Монсеньора Морельи прищурились. А я рьяно продолжал. Я зашел уже слишком далеко, и мне не следовало говорить слишком прямо или быть слишком настойчивым, чтобы не возбудить подозрения или недоверия. Мне нужно было быть убедительным. Я описал Монсеньору, как моя тетя, слабая здоровьем и сама неспособная путешествовать, желает принять его у себя. Что она готова заключить брак своей племянницы с молодым верующим. Что она берет на себя все расходы. Но что, конечно же, нужно несколько раз подумать перед тем, как решиться на подобное путешествие, ведь оно может представлять такую опасность.
Монсеньор шумно вздохнул, и я видел, что он взволнован, взбудоражен, пытается успокоиться. Но Пейре Маури смотрел на меня так внимательно, что это меня встревожило. Тогда немного несмелым и теплым голосом я стал поверять ему заботливые советы старой опытной верующей:
- Если Монсеньор решит придти, то меньшим риском будет путешествовать во время поста, потому что тогда все будут жить по такому же режиму питания, что и он. И он не будет привлекать к себе внимания в тавернах. - Гийом Белибаст улыбнулся. Я решился продолжать. - Конечно, Монсеньор, хорошо подумайте, прежде чем что-либо предпринимать. Я бы не хотел втягивать Вас в какую-то авантюру или подвергать Вашу безопасность риску… - Тогда он поднял на меня свой черный взгляд. И я стал говорить с ним почти умоляюще. - Не стоит подвергать себя ненужному риску. Во всяком случае, пойдете Вы или нет, я отдаю Вам всё, что моя тетя передала для Вас…
После ужина, когда мы по предложению Монсеньора решили немного расслабиться, разговор повернул на Инквизицию, и вначале было не особенно смешно. Мне пришлось рассказать все, что я знал, о происходящем на родине, потому что из дю Паллар я мог пойти прямо в Сабартес. Я так и сделал, и рассказал, какой ужас царит в нашей несчастной земле, и что, переходя перевал Пьюморен, дабы попасть в королевство Франция, я был в таком ужасе, что весь покрылся гусиной кожей. Я протянул перед собой руки:
- У меня все волосы на теле дыбом встали.
Комдорс громко расхохоталась, а Пейре Маури очень серьезно спросил, продолжает ли и дальше свои гонения епископ Памье:
- Говорят, что он держит многих прихожан Монтайю, и даже их попа, в тюрьме Аламанс, - добавил он мрачным голосом. Но Монсеньор хотел знать больше:
- А он действует от своего имени, этот епископ, или от имени доминиканцев Каркассона?
Я ответил ему то, что хорошо знал:
- Епископ Жак Фурнье проводит собственные расследования, но ему помогает ужасный доминиканец по имени брат Гайлард. При этих словах Комдорс вновь подала голос.
- Брат Гайлард де Помьес! Да я же его знаю! - сказала она. - Я видела его в Каркассоне, когда меня арестовали и допрашивали, лет десять тому назад. Он уже тогда был старым, а сейчас, наверное, совсем одряхлел. O dеl diable, tant a viscut. Только такие злобные черти могут жить так долго…
- Демоны могут сделать что-нибудь только против плоти в этом мире, - сказал Монсеньор. - Но мы стремимся жить для иного мира!
Наступило молчание. В глазах Комдорс читалось лукавство пополам со злорадством. Я поднял взгляд на Пейре Маури - неподвижная, широкоплечая фигура, излучающая спокойствие - он сидел по другую сторону очага подле своей жены Раймонды. Он неопределенно улыбался какой-то отсутствующей улыбкой. О чем он думал? Раймонда словно в страхе комкала в руках край своего коричневого шерстяного платья. Потом я вздрогнул от какого-то сдавленного смешка. Это был Монсеньор, гладивший рукой свою бороду, полузакрыв глаза:
- Перед тем, как пойти спать, друзья мои, - сказал он нарочито нравоучительным тоном, - не стоит погружаться в печальные мысли. Давайте лучше развлечемся. Комдорс, помню, ты как-то нам рассказывала, как в те времена ты хорошо провела этого старого холостяка из Каркассона, ну, ты знаешь, его еще называли инквизитором…
- Монсеньором Жоффре д'Абли, - возопила Комдорс.
Ее лицо оживилось, и она стала нам рассказывать, как однажды, в проклятый день 1309 года, ее вызвали давать показания перед грозным доминиканским инквизитором лично. Она начала с того, что призналась ему в разных мелочах дрожащим голосом, прикидывалась такой жалкой и несчастной, что Монсеньор Жоффре д'Абли счел себя обязанным вселить в нее мужество, и даже снизошел до того, что ласково похлопал ее по плечу. Тогда она бросилась к его ногам, обняла его колени и стала умолять о милосердии. Он же стал всячески уверять ее, что ей нечего бояться, и что ей никто ничего плохого не сделает. Ее тут же освободили, хотя, если бы она сказала все, что знает на самом деле, то ей бы пришлось признаться в стольких ересях, скомпрометировать стольких несчастных верующих…
Той ночью мы спали на двух больших ложах дома: все женщины вместе с двумя детьми в их комнате, как и полагается; и трое мужчин в своей. Я лежал у стены, Пейре Маури посередине, а Монсеньор с краю, по своему обычаю, чтобы ему было удобно вставать молиться ночью. На следующее утро, в канун Рождества, впервые, по примеру Пейре Маури, я совершил melhorier перед добрым человеком, на коленях и простираясь до земли. Чуть позже, когда мы все втроем вышли из города, я снова показал ему один из моих золотых «агнцев», настаивая на том, что у меня есть еще восемь других, и чтобы он принял его на расходы себе на праздник Рождества. Он очень торжественным тоном ответил, что принимает этот золотой из любви к Богу. Потом он сказал мне о своем решении: в Великий Пост он отправится со мной навестить мою тетю в горах дю Паллар.
Я пробормотал что-то о своей великой радости и о том, что я все равно не перестаю опасаться за него. Тогда он добавил, что прежде Пейре и я пойдем в сторону Валенсии искать моего брата Берната Бэйля, потому что до него дошли кое-какие новости о нем.
АРНОТ СИКРЕ - ДЕКАБРЬ 1320 ГОДА.
САН МАТЕО, МОРЕЛЬЯ
Я ответил, что если этот епископ поступает плохо, то брат Гайлард еще хуже. Комдорс сказала тогда: «Да я же его знаю, этого брата Гайларда, он должен быть уже очень старым. O del diable, tant a viscut. Он же старый черт». Еретик сказал: «Демоны могут сделать многое только тем, кто во плоти, мы же творим в другом мире.»
Показания Арнота Сикре перед Жаком Фурнье (октябрь 1321 года)
Я сразу же понял, что найду в Пейре Маури лучшего союзника, чтобы убедить Монсеньора предпринять путешествие в дю Паллар. Я не знал, что все, что я ему рассказываю, выглядит для него так соблазнительно. Вначале я просто чувствовал, что он испытывает ко мне доверие и дружеские чувства, и что если он так быстро пришел в Сан Матео, значит, он хотел видеть меня. Я бы не сказал, что не был тронут - к этому человеку я тоже испытывал настоящую симпатию: громадина, в два раза больше меня, он мог без усилий уложить меня на месте, просто встряхнув пару раз за ворот. Но я никогда в жизни не видел, чтобы он использовал свою силу для чего-нибудь другого, кроме работы. Это прямодушное лицо с ясными глазами, многократно загорелое, на котором всегда виднелась слегка рассеянная улыбка; этот пастух, более рассудительный, чем клирик, всегда готовый помочь человеку беднее себя и желающий верить в то, что небеса открыты для него. Но я хорошо понимал, что во мне он видит прежде всего сына моей матери. «Доброй Себелии из Акса», как он постоянно твердил. Но захотел бы он общаться со мной? Конечно, в другое время, без Несчастья, без нищеты, без борьбы за выживание, без страха и риска - в этой безмятежности я бы хотел быть одним из его друзей.
Ему, так же, как и другим, его дяде Пейре, тете Гильельме, его кузенам, я рассказывал о своей престарелой тете, которую я встретил в этой бургаде в графстве дю Паллар, на самом высокогорье, в верховьях Нагуэре Пальяресе. Я рассказывал им, что она живет богато, она нездорова, но в достатке, в красивом каменном доме, и о ней заботится моя сестра Раймонда, красивая юная девушка, которой ужасно скучно. И обе они - добрые верующие.
- Само собой! - прервал меня Пейре. - Это же сестра и дочь доброй Себелии из Акса. Твоя мать мне когда-то говорила, Арнот, о своей сестре Азалаис, которая вышла замуж в Андорре. А твою сестру, как и твоего брата Берната, я видал еще в ее доме в Аксе, пока Несчастье всех нас не разбросало…
Я был очень раздосадован его памятливостью. Тогда я решил зайти с другой стороны. Я вытащил кошель, порылся в нем, и показал ему один из золотых «агнцев» - этих чудесных монет с изображением Агнца Божьего, королевских монет Франции, которые были спрятаны у меня в безопасном месте.
- Это на Рождество! Моя тетя посоветовала мне провести Рождество с Монсеньором Морельи. Она, как видите, хорошо снабдила меня, чтобы я взял на себя все расходы на праздник, чтобы почтить Монсеньора. И когда она узнала, что я еще имею долгов на десять ливров, она сказала, что выплатит их. Видите, она дала мне золотых агнцев.
Пейре Маури казался не очень впечатлен моими золотыми монетами:
- Ну, значит, мы проведем Рождество вместе у Монсеньора. Но половину расходов я все равно беру на себя. В Морелье ты увидишь кое-что новое. Мне нужно тебе сказать… - он замялся, потом заговорил снова. - Ведь я тебя долго не видел, - продолжал он со своей легкой улыбкой, которая была мне хорошо знакома, - представь себе, что я уже женат и к тому же стал отцом семейства. Но не стоит об этом кому-либо говорить, это все между нами.
Он объяснил мне, что на прошлое Рождество он женился на Раймонде из Жюнак, женщине, которая жила вместе с Монсеньором. Естественно, будучи пастухом, он не может слишком часто быть с ней, но все же это - его жена, хотя все люди в Морелье считали и продолжают считать ее женой гребенщика. В конце лета она подарила сына, которого он увидел этим Рождеством, и это - его сын, хотя все люди в Морелье считали и продолжают считать его сыном гребенщика. Он также сказал, что после их с Раймондой брака с ними живет ее сестра Комдорс, с которой я еще познакомлюсь.
Потом он поднялся, стукнул ладонью по столу и заявил, что если я желаю заплатить своими золотыми «агнцами» какую-то часть расходов, то я могу заплатить за себя и Монсеньора, а он, со своими доходами пастуха, возьмет на себя собственную долю и долю своей жены Раймонды. Потом он расхохотался:
- Ты можешь еще заплатить за Комдорс, если хочешь. Но смотри, у этой женщины слишком хорошо подвешен язык, так что лучше ей не перечить.
Сверху спустилась его тетя Гильельма и вмешалась в наш разговор. Пастух снова уселся на лавке, а она пристроилась возле него. Она попросила меня еще раз рассказать для своего племянника всё, что я уже говорил ей по поводу брака моей сестры с ее вторым сыном. Я повторил ей, специально для Пейре Маури, что в дю Паллар я говорил с моей тетей, как меня просила об этом дама Гильельма, о браке моей сестры Раймонды с юным Арнотом Марти. Что я им совершенно четко разъяснил, что он добрый верующий и приличный молодой человек, и что моя тетя не сказала «нет». И она даже ответила, что, в общем-то, ничего лучшего не желала для своей племянницы. Что она предпочитает бедного юношу, приличного и доброго верующего, сыну богатых родителей, который не de la entendensa, не стоит на дороге Добра. Единственное, что смущает мою старую тетю Азалаис, так это то, что молодая девушка уйдет от нее и выйдет замуж так далеко; ведь она, моя тетя, так слаба, что нуждается в ее обществе, помощи и заботе. Такое вот деликатное препятствие. Я подчеркнул:
- Лучше было бы, чтобы Монсеньор сам явился к ней и попросил бы ее об этом… Тем более, что моя тетя Азалаис очень хотела бы с ним встретиться, ведь она не так уж часто видит добрых людей…
Во время всего этого разговора о браке моей сестры с юным Марти Пейре Маури задумчиво играл своим пастушеским ножом - то вытаскивал его из ножен, то засовывал обратно, то натирал лезвие кожей, чтобы оно блестело. Но тут он резко поднял голову:
- Твоя тетя недавно видела добрых людей?
Я отважно сказал:
- Так она мне сказала, что двое из них жили у нее под конец прошлой зимы. И когда они уходили, она сделала им хорошее подношение - кошель, одежду. Я думаю, она вновь их ожидает на Пасху. Они обещали ей вернуться. Она ведь очень стара, и ужасно боится умереть без утешения доброго человека.
- Я слыхал, будто говорили, - очень медленно пробормотал Пейре Маури, - что еще есть добрые люди в дю Паллар. Мой бедный отец говорил мне об этом перед смертью, в последний раз, когда я приходил в Монтайю. Но прошлым летом, на выпасах, я тщетно искал их. Но я не теряю надежды. - Потом он повернулся ко мне и его сияющие глаза встретились с моими. - Если Бог так захочет, Монсеньор Морельи тоже будет в дю Паллар на Пасху. Мы с тобой проводим его, Арнот. - Потом он радостно сказал своей тете. - И мы женим твоего сына на сестре этого хорошего мальчика.
Теперь я должен был учиться ходить вместе с Пейре Маури. Пытаться следовать ритму его широких шагов, этому удивительному быстрому и мягкому маршу пастуха, способного за день преодолеть такое же расстояние, как и человек на лошади. Когда Пейре Маури отправлялся в путь, как правило, до зари, то он делал только один привал перед конечным пунктом. Обычно он приходил в час вечерни. Если не удавалось, то поздно ночью. Или на следующее утро, если цель была слишком далека. Он едва делал небольшие остановки каждые три или четыре часа, чтобы отдохнуть, съесть кусочек хлеба и сыра, выпить глоток вина. Но даже за его младшим двадцатилетним братом, хотя в моих жилах течет горячая кровь, а мускулы довольно сильные (ведь я спокойно выдержал последнее путешествие в графство Фуа), я поначалу едва поспевал. Это было за несколько дней до Рождества. Мы вышли вместе из Сан Матео и отправились в Морелью, чтобы провести праздник в доме Монсеньора. Перевал Морельи был крутым, обрывистым и тяжелым. Постоянно дул ледяной ветер. Однако Пейре Маури ради меня старался снизить темп и показывал мне более легкую дорогу. Он ждал меня, говорил со мной часто и любезно. Я чувствовал, что он рад вести меня с собой через Сьерра Маэстра. Чем была для него Морелья? Городом, где жила его жена? Или престолом того, что он называл своей Церковью?
Сидя в укрытии межевой стены на террасе, почти на вершине перевала, дрожа под своим плащом, жуя хлеб, я прослушал настоящий урок катехизиса. Пастух объяснил мне, что теперь настало время, чтобы я стал настоящим верующим, и что мне надо использовать этот праздник Рождества, чтобы совершить melhorier перед добрым христианином. Тогда я смогу по-настоящему быть одним из их братьев.
- Ты будешь нашим братом, - подчеркнул мой товарищ и принялся подробно объяснять мне ритуальные жесты и слова, которые я должен был сказать и совершить. - Ты не можешь больше все это игнорировать, - сказал он опять, - и я должен обучить тебя, потому что я старше, и больше тебя знаю о дороге Добра.
Я с удивлением смотрел, как он трижды совершает земной поклон на заледеневшей земле, простирая руки; и трижды я слышал, как он просит в дуновении серого ветра благословения Божьего.
- Так и ты должен трижды сделать перед добрым человеком. Потом ты трижды обменяешься с ним поцелуем мира, caretas. Тогда ты будешь добрым верующим, а добрый человек будет считать тебя своим братом.
Он замолчал на минуту, задумался и, наконец, добавил:
- И тогда добрый человек сможет полностью доверять тебе.
В доме в Морелье, где после жгучего горного ветра наши лица, наконец, приласкало приятное тепло, я следом за пастухом приветствовал Монсеньора тройным поцелуем в лицо, и прикоснулся лбом к его плечу, когда он благословил меня. Монсеньор, добрый человек Пейре, Церковь для беженцев из моих земель, настоящее имя Гийом Белибаст, известный здесь как гребенщик из Сердани. Невысокий человек неопределенного возраста, черный и коренастый, любящий высокопарные речи, часто и легко смеющийся - на этот раз он привлек мое внимание каким-то огнем экзальтации во взгляде - в котором я время от времени видел беспокойство и надменность - а иногда, когда он что-то прикидывал, он щурил глаза. Потом, когда мы, все еще источая мороз, поднялись в фоганью, Пейре представил мне Раймонду из Жюнак как свою жену, потом Комдорс как сестру своей жены. Две сестры, но такие разные. Младшая, кругленькая и аппетитная, как спелый фрукт, в расцвете материнства, со скромно опущенным взором, как и подобает послушной супруге. Она не спускала с рук младенца, которого прижимала к груди. Старшая, тяжелая и угловатая, говорила громко и смотрела прямо в лицо. И с ними была маленькая Гильельма, грациозная и улыбчивая девочка, всегда готовая услужить, всегда напевающая куплеты на местном языке. Красивое семейство, которое на первый взгляд могло показаться абсолютно нормальным, и которое считал таковым весь город Морелья: двое мужчин, две женщины, двое детей. Вот такая у меня была кампания на Рождество.
В этот первый вечер я докладывал Монсеньору о своем путешествии, то, что я уже рассказывал в Сан Матео несколькими неделями ранее. Я рассказал ему все, что он должен был знать о моей тете Азалаис и сестре Раймонде: о том, как они были счастливы видеть меня и узнать новости о верующих и Монсеньоре, об их жизни в достатке в этой бургаде дю Паллар, недалеко от Андорры, о состоянии здоровья старой женщины, ее заботе о Спасении, о перспективах брака моей сестры с сыном этой доброй Гильельмы из Сан Матео. Снова я вынул из своего кошеля моих блестящих золотых «агнцев»; и снова, как в Сан Матео, Пейре Маури перевел разговор на добрых людей из дю Паллар и заставил меня повторить, что моя тетя ожидает визита двух из них на Пасху. Глаза Монсеньора Морельи прищурились. А я рьяно продолжал. Я зашел уже слишком далеко, и мне не следовало говорить слишком прямо или быть слишком настойчивым, чтобы не возбудить подозрения или недоверия. Мне нужно было быть убедительным. Я описал Монсеньору, как моя тетя, слабая здоровьем и сама неспособная путешествовать, желает принять его у себя. Что она готова заключить брак своей племянницы с молодым верующим. Что она берет на себя все расходы. Но что, конечно же, нужно несколько раз подумать перед тем, как решиться на подобное путешествие, ведь оно может представлять такую опасность.
Монсеньор шумно вздохнул, и я видел, что он взволнован, взбудоражен, пытается успокоиться. Но Пейре Маури смотрел на меня так внимательно, что это меня встревожило. Тогда немного несмелым и теплым голосом я стал поверять ему заботливые советы старой опытной верующей:
- Если Монсеньор решит придти, то меньшим риском будет путешествовать во время поста, потому что тогда все будут жить по такому же режиму питания, что и он. И он не будет привлекать к себе внимания в тавернах. - Гийом Белибаст улыбнулся. Я решился продолжать. - Конечно, Монсеньор, хорошо подумайте, прежде чем что-либо предпринимать. Я бы не хотел втягивать Вас в какую-то авантюру или подвергать Вашу безопасность риску… - Тогда он поднял на меня свой черный взгляд. И я стал говорить с ним почти умоляюще. - Не стоит подвергать себя ненужному риску. Во всяком случае, пойдете Вы или нет, я отдаю Вам всё, что моя тетя передала для Вас…
После ужина, когда мы по предложению Монсеньора решили немного расслабиться, разговор повернул на Инквизицию, и вначале было не особенно смешно. Мне пришлось рассказать все, что я знал, о происходящем на родине, потому что из дю Паллар я мог пойти прямо в Сабартес. Я так и сделал, и рассказал, какой ужас царит в нашей несчастной земле, и что, переходя перевал Пьюморен, дабы попасть в королевство Франция, я был в таком ужасе, что весь покрылся гусиной кожей. Я протянул перед собой руки:
- У меня все волосы на теле дыбом встали.
Комдорс громко расхохоталась, а Пейре Маури очень серьезно спросил, продолжает ли и дальше свои гонения епископ Памье:
- Говорят, что он держит многих прихожан Монтайю, и даже их попа, в тюрьме Аламанс, - добавил он мрачным голосом. Но Монсеньор хотел знать больше:
- А он действует от своего имени, этот епископ, или от имени доминиканцев Каркассона?
Я ответил ему то, что хорошо знал:
- Епископ Жак Фурнье проводит собственные расследования, но ему помогает ужасный доминиканец по имени брат Гайлард. При этих словах Комдорс вновь подала голос.
- Брат Гайлард де Помьес! Да я же его знаю! - сказала она. - Я видела его в Каркассоне, когда меня арестовали и допрашивали, лет десять тому назад. Он уже тогда был старым, а сейчас, наверное, совсем одряхлел. O dеl diable, tant a viscut. Только такие злобные черти могут жить так долго…
- Демоны могут сделать что-нибудь только против плоти в этом мире, - сказал Монсеньор. - Но мы стремимся жить для иного мира!
Наступило молчание. В глазах Комдорс читалось лукавство пополам со злорадством. Я поднял взгляд на Пейре Маури - неподвижная, широкоплечая фигура, излучающая спокойствие - он сидел по другую сторону очага подле своей жены Раймонды. Он неопределенно улыбался какой-то отсутствующей улыбкой. О чем он думал? Раймонда словно в страхе комкала в руках край своего коричневого шерстяного платья. Потом я вздрогнул от какого-то сдавленного смешка. Это был Монсеньор, гладивший рукой свою бороду, полузакрыв глаза:
- Перед тем, как пойти спать, друзья мои, - сказал он нарочито нравоучительным тоном, - не стоит погружаться в печальные мысли. Давайте лучше развлечемся. Комдорс, помню, ты как-то нам рассказывала, как в те времена ты хорошо провела этого старого холостяка из Каркассона, ну, ты знаешь, его еще называли инквизитором…
- Монсеньором Жоффре д'Абли, - возопила Комдорс.
Ее лицо оживилось, и она стала нам рассказывать, как однажды, в проклятый день 1309 года, ее вызвали давать показания перед грозным доминиканским инквизитором лично. Она начала с того, что призналась ему в разных мелочах дрожащим голосом, прикидывалась такой жалкой и несчастной, что Монсеньор Жоффре д'Абли счел себя обязанным вселить в нее мужество, и даже снизошел до того, что ласково похлопал ее по плечу. Тогда она бросилась к его ногам, обняла его колени и стала умолять о милосердии. Он же стал всячески уверять ее, что ей нечего бояться, и что ей никто ничего плохого не сделает. Ее тут же освободили, хотя, если бы она сказала все, что знает на самом деле, то ей бы пришлось признаться в стольких ересях, скомпрометировать стольких несчастных верующих…
Той ночью мы спали на двух больших ложах дома: все женщины вместе с двумя детьми в их комнате, как и полагается; и трое мужчин в своей. Я лежал у стены, Пейре Маури посередине, а Монсеньор с краю, по своему обычаю, чтобы ему было удобно вставать молиться ночью. На следующее утро, в канун Рождества, впервые, по примеру Пейре Маури, я совершил melhorier перед добрым человеком, на коленях и простираясь до земли. Чуть позже, когда мы все втроем вышли из города, я снова показал ему один из моих золотых «агнцев», настаивая на том, что у меня есть еще восемь других, и чтобы он принял его на расходы себе на праздник Рождества. Он очень торжественным тоном ответил, что принимает этот золотой из любви к Богу. Потом он сказал мне о своем решении: в Великий Пост он отправится со мной навестить мою тетю в горах дю Паллар.
Я пробормотал что-то о своей великой радости и о том, что я все равно не перестаю опасаться за него. Тогда он добавил, что прежде Пейре и я пойдем в сторону Валенсии искать моего брата Берната Бэйля, потому что до него дошли кое-какие новости о нем.