Сарацинские города. Часть 2, глава 32
ГЛАВА 32
ПЕЙРЕ МАУРИ - МОРЕЛЬЯ, ДЕКАБРЬ 1319 ГОДА
Когда я пришел домой, то увидел, как он ругается с Раймондой. Я сказал им: «И вот надо вам ругаться, в такое время, когда нам всем так хорошо?» Еретик ответил мне, что Раймонда возгордилась и отвечает ему недопустимым образом. Я спросил его, по какому поводу, но он промолчал. Тогда я сказал ему, что не стоит обращать внимания на novas, женскую болтовню…
Показания Пейре Маури перед Жаком Фурнье, июнь 1324 года
На утро четвертой ночи, когда я вернулся в дом с дневной провизией, меня удивили необычайно громкие голоса наверху. Я увидел, что Гийом покинул свою комнату, явился в фоганью и довольно резко ругается с Раймондой. Маленький черный человек присел на корточки у очага, съежился, с таким выражением лица, как будто готов убить, глядя на неподвижную молодую женщину, стоявшую напротив него, скрестив руки. Когда они услыхали хлопанье входной двери и мои шаги по лестнице, то оба замолчали. Я обратился к ним, держа в руках покупки:
- И вот надо вам ругаться, в такое время, когда всем нам так хорошо?
Я обнял Раймонду за плечи, чтобы продемонстрировать, что она - моя жена, и должна меня слушаться, а я должен ее защищать, а также, что у нас еще медовый месяц. По правде говоря, у меня были некоторые мрачные мысли по поводу темы их ссоры. И вот Гийом Белибаст повернулся ко мне и воскликнул, что эта женщина возгордилась, и не стесняется отвечать ему недопустимым образом. Однако, когда я спросил его, по какому поводу она так ему отвечает, он замкнулся и промолчал.
Тогда я попытался разрядить обстановку. Ведь Гийом - добрый христианин, Монсеньор, негоже ему уделять такое внимание novas de fenas, ссорам и бабским сплетням… Тут вмешалась и Раймонда:
- Разве не говорили Вы всегда, что у вас, добрых христиан, уста служат, чтобы благословлять, а не злословить?
Тогда он поднял голову и заявил весьма достойным тоном, что он не злословил, нет, он не злословил. Я увидел, что он встал, пошел в свою комнату, вернулся с большой ручной корзиной, куда демонстративно бросил две рубахи и камзол. Он обернулся ко мне, и на устах его была печать скорби:
- Увы! Так это, значит, ради novas, бабских сплетен, я столько работал! Я прекрасно вижу, что мне больше нечего здесь делать.
Потом он грузно пошел к лестнице, спустился в свою мастерскую, где находились его инструменты, и начал их паковать. Я схватил его за руку.
- Перестань вести себя таким образом. Это уж слишком! Ты не можешь уйти вот так, один, посреди зимы. Пойдем лучше поедим.
Он дал себя уговорить, и вернулся вслед за мной в фоганью, но никакого праздничного ужина у нас не вышло. За столом ели только я и маленькая Гильельма. Ни Раймонда, ни добрый человек ни к чему даже не прикоснулись. Каждый дулся в своем углу, замкнувшись в молчании. Этого я не выдержал. Я вышел из дому, хлопнув дверью, и вернулся поздно вечером. Я провел целый день в таверне, что на меня не очень похоже, и, чтобы согреться, пил вино с какими-то незнакомцами. Зима уже навалилась на Сьерра Маэстра. Начал падать красивый, пушистый снег, засыпая улицы и улочки, и когда я вошел в дом, мне пришлось долго отряхивать плащ.
Все вроде бы было мирно. В фоганье было тихо, тепло и вкусно пахло. Был готов ужин. Я сел за стол и сказал, что на улице снег. Все казалось нормальным. Гийом Белибаст благословил хлеб, разделил его с Раймондой, мной и маленькой Гильельмой. Мы все поели. Но после ужина он заговорил назидательным тоном, как добрый человек, который проповедует. Но он не проповедовал, а упрекал Раймонду, причем желая упрекнуть меня. Он повернулся к ней, но слова его были обращены ко мне:
- Этот человек, твой муж… Было время, если бы ты сказала одному из его друзей хоть четверть того, что сказала мне, которого он якобы любит, и которого должен уважать хотя бы чуть-чуть больше, чем своих кумовьев, то он бы этого не стерпел, и ты бы пожалела о своих словах!
Я поднялся:
- Что ты хочешь сказать, Гийом?
Он тоже поднялся и встал передо мной:
- Мужчина ничего не стоит, если женщина крутит им, как хочет. Пейре, сегодня ты на ее стороне, против меня. Разумеется. Ты сказал, что я занимаюсь бабскими сплетнями.
- Но это абсурд. Я никогда не говорил, что ты занимаешься бабскими сплетнями. Я просто сказал, что ваша ссора с Раймондой напоминает бабские сплетни, и тебе не следует так поступать…
И тут Раймонда тоже встала. Взяла меня за руку, вложила ее в руку Гийома, попросила его меня простить. Тогда он вздохнул, сказал, что Бог меня простит, и ушел к себе.
Этой ночью Раймонда плакала в моих объятьях. Когда я ее спросил, из-за меня это или из-за Монсеньора, то она не ответила.
На следующее утро снег перестал. Морелья сверкала и напоминала Иерусалим небесный. Вышний город Царствия. По крайней мере, так я себе его воображал. Мне хотелось поделиться этим с Раймондой, если ей было интересно, или послушать Гийома, если бы я считал его достойным добрым человеком Церкви Божьей. Но он всего лишь мужчина, такой же грешник, как и я, мужчина, раздираемый страданиями и ревностью, к которому я чувствовал больше жалости, чем гнева. Мы вместе вышли, чтобы пройтись по торговым лавкам, но не сговариваясь, пошли за городские ворота. Было ясно, что так дальше продолжаться не может, и дело рискует обернуться очень крупной ссорой. Нам нужно было поговорить, вытащить на свет божий все невысказанное, что нас разделяло. Поговорить без свидетелей. Чтобы наши башмаки - красивые башмаки, которые сделал Арнот Бэйль - не попортил и не разъел снег, мы надели поверх них гетры из бараньей шкуры. Мы шли след в след. Дыхание паром вырывалось изо рта, напоминая о других временах, временах безвозвратно ушедшей юности. О снегах Бюгараш или Монтайю, в которых мы вместе бродили, полные надежд. А сегодня - мы просто двое мужчин, готовых убить друг друга из-за женщины. И даже больше. Двое пропащих друзей, играющих не просто со своими жизнями - со своими душами.
Начал я, стараясь говорить голосом холодным, как покрытая инеем Морелья. Я давно уже все знаю и, наконец, смогу ему это сказать: я знаю, кем для него является Раймонда, я знаю о его грехе и падении. И если я согласился жениться на его искусительнице и спутнице, то это не значит, что меня можно обвести вокруг пальца. Теперь он должен привести в порядок свою жизнь, начать ее заново и думать только о том, как искупить свое падение. Он должен это своим верующим и, уж без всякого сомнения, Отцу Небесному.
Тогда он взвыл, задрав подбородок к оледенелому небу, словно волк. Потом опустил голову и тихо заплакал. Но я был непоколебим. Я ждал, когда он восстановит дыхание и заговорит. Его голос показался мне сдавленным и бесцветным.
- Я не могу больше, я не могу больше.
Он сказал мне, что я должен уйти. Завтра же. Потому что он не может больше выносить наших брачных ночей. Этой окружающей нас, меня и Раймонду, атмосферы телесности, такой густой, что ее можно резать ножом. Этих любовных звуков ночи напролет, этих взглядов, которыми мы обмениваемся. Моего присутствия в фоганье ранним утром, с растрепанными волосами и в распахнутой рубахе. Даже того, что я начинаю пахнуть Раймондой. Он больше не может. Я жестом попытался остановить поток его слов. Но он вновь закричал: он больше никогда не прикоснется к Раймонде, не посмотрит на Раймонду, он обещает это мне, как если бы я был Церковью Божьей. Но я должен уйти. Потому что он вновь хочет забыть о телесных желаниях. Все, чего он хочет - так это совершить покаяние. Но для этого ему нужно хоть немного мира в душе.
Тогда я выдохнул и продолжал дальше. Я в любом случае уйду, - сказал я ему, - потому что мне надо возвращаться к своим баранам. Мой брат ждет меня в Кастельданс. Но потом я приведу туда свою жену Раймонду. Тогда он утих, и его дыхание стало менее тяжелым, он сделал шаг вперед. С его точки зрения, было бы лучше, если бы я больше не считал себя мужем Раймонды. Он признает, что сделал глупость, женив меня на ней: если я соглашусь, он освободит меня от этого брака.
Мы надолго замолчали, мы позволили молчанию окутать нас, как окутало нас выжигавшее глаза сияние снега, как невыносимо ослепительный образ Морельи. Я попытался привести в порядок свои мысли и сказал, что этот брак зависит еще и от Раймонды. Это ей решать, должен ли он быть разорван или нет. Я сделаю это, если она захочет. Гийом повторил, что освободит меня, от имени Бога, от брачных обетов, данных Раймонде. Что он сказал? От имени Бога? Он? Как будто у него еще есть власть связывать и развязывать от имени Бога! Я гневно воскликнул, что лучше бы он закрыл рот и думал о своем покаянии. Бог не слышит его больше, как Он не слышит меня. Как и я, он всего лишь грешник, увязший во зле, узник мира сего. Даже, возможно, еще более тяжкий грешник, чем я, потому что нарушил обеты святой Церкви.
- Как ты вообще осмеливаешься повторять жесты и слова Мессера Пейре из Акса и его сына Жаума, юного святого?
Мы снова замолчали. Я пытался отдышаться. Лицо моего товарища показалось мне скрытым, замкнутым, окаменевшим. Я его как будто не узнавал. Бледный отсвет снега подчеркивал смуглость его кожи, а льдинки в бороде отливали охрой, словно шерсть лиса. Я больше не видел его глаз. Потом меня внезапно пронзил нож его взгляда. Черный. Бешеный и умоляющий. Он упал на колени в глубокий снег, почти полностью в него погрузившись, окунув в него ладони, руки, лицо, он согнулся, простерся, попытался молиться. Когда он поднялся, весь белый, словно статуя, то отряхнул рукой снег со рта и заговорил со мной вполголоса, опустив глаза, опустив голову. И вновь он пообещал передо мной то, что он только что пообещал Богу: что никогда больше у него даже грешных мыслей не будет ни о Раймонде, ни о какой-либо другой женщине. Что он ничего не ищет в этой жизни, кроме как должного покаяния. Он примет все испытания, какие Бог ему пошлет, для своего искупления и спасения. И для блага заблудших верующих. Он хочет изо всех сил вернуться на путь справедливости и правды добрых людей, и он так нуждается в помощи. Я был растроган до отчаяния. Я взял его руки в свои, и пообещал ему сделать все, все, что я могу, чтобы разыскать другого доброго человека. Другого доброго христианина, который имеет власть назначить ему покаяние, отпустить грехи и просить для него прощения Божьего. Доброго христианина, который восстановит Церковь Божью, который вновь откроет для малой отары врата Царствия.
Вечером, когда мы вернулись в Морелью, то долго отряхивали перед дверью наши плащи от снега, затем расставили и разложили возле очага наши башмаки и дымящиеся камзолы, переоделись в сухое и теплое, и я увидел, как Гийом увел с собой Раймонду, чтобы поговорить с ней. Я не вмешивался. Моя очередь настала чуть позже, когда мы все уселись за стол. Тогда я громко сказал, что должен уйти. Что я не могу больше оставлять моего брата Жоана надолго одного со всей нашей отарой на зимних пастбищах Кастельданс. Раймонда смотрела на меня своими глазами ночной птицы. Моя жена Раймонда. Потом она отвернулась, встала, вышла из-за стола, принесла тяжелую миску, долго хлопотала с ней над огнем. Когда она вернулась, лицо ее выражало решимость. Она попросила меня пойти поискать ее сестру, Бланшу Марти из Жюнак, которая, как она знает, живет по эту сторону гор под именем Комдорс.
Раймонда объяснила мне, немного запинаясь, с некоторым блеском испуга в глазах, что я найду ее сестру в Прадес, среди зеленых гор, окружающих монастырь Поблет, со стороны Мон Бланш. Конечно же, я знал, где находится Прадес, высокая бургада из красного камня. Я еще не так давно неоднократно навещал там доброго человека Раймонда из Тулузы. Комдорс живет там в доме нотариуса по имени Пейре Фонтана. Или, по крайней мере, жила там несколько лет назад. Если ее там нет, то, может быть, этот нотариус знает, где ее найти. Раймонда очень настаивала, она смотрела на меня так, как будто мы были одни в фоганье. Я, человек, который знает все пути-дороги, должен сказать Комдорс, что она, ее сестра Раймонда, зовет ее к себе. И я должен привести ее в Морелью, чтобы они обе могли жить вместе под одной крышей. Что означает это неожиданное требование, эта настойчивость? Что означает этот умоляющий взгляд Раймонды? Снова какие-нибудь бабские сплетни? Я обернулся к Гийому.
- Вы уверены, вы оба, что в самом деле хотите, чтобы Бланша жила в этом доме? Я помню, вы говорили мне, будто она невыносима, еще когда вы жили с ней сперва в Прадес или Тортозе… Вы говорили мне, что она - женщина сварливая и нескромная, во все сует свой нос и вечно набрасывается на всех с упреками…
- Да! - быстро воскликнул Гийом Белибаст. - Но теперь совсем другое дело. Мы должны забыть наши распри и жить вместе с верующими и друзьями. Если Бог так захочет, я смогу помочь этой женщине идти по дороге Добра.
- Да! - настаивала Раймонда. - Я хочу видеть мою сестру Комдорс. Я больше не хочу с ней расставаться. Я хочу жить вместе с ней…
Гийом и Раймонда смотрели на меня с одним и тем же выражением жадной тоски. Мне следовало понять, что эта Комдорс должна служить для меня своего рода залогом - свидетельством того, что мой уход будет не тщетным. Эта Комдорс станет гарантом обетования, данного падшим добрым человеком. В ее присутствии Гийом не осмелится даже взглянуть на Раймонду. Моя жена Раймонда отныне будет жить в одной комнате с дочерью и сестрой. Короче говоря, если я теперь не совсем ее муж, то, по крайней мере, у меня не будет соперников. В то же время я могу доверять искренности покаяния Гийома и продолжать помогать ему на дороге искупления. В общем, если мне удастся, то еще до конца зимы я должен привести Комдорс из Прадес. Раймонда улыбнулась. Она последний раз взглянула на меня и совершенно незаметным образом подмигнула мне, но я не знал, как мне это расценивать. Потом она отвернулась и опустила глаза.
Той последней ночью, седьмой ночью моего брака, никто не постелил возле огня матрас для девочки. Двери комнаты Раймонды опять были закрыты. Но я не из тех, кто привык что-либо брать силой. Ни двери, ни женщину. Я спал вместе с Гийомом Белибастом, в комнате для мужчин. Утром, еще до зари, когда снег бросал на дорогу свой странный внутренний свет, и когда понялся ветер, я отправился на север, чтобы присоединиться к своему брату Жоану и нашим овцам в Кастельданс. Так закончилась моя странная медовая неделя. Когда я проходил перевал Морельи, разыгралась нешуточная буря, комковатый снег летел горизонтально с большой силой и так пронизывал меня тысячью ледяных ножей, что я чуть не замерз насмерть. Это я-то, пастух высокогорий, сын Монтайю, знавший все горы. Однако я не дал своей судьбе завершиться там, и положить конец моей жизни, несмотря на то, что снег сиял и искрился, словно отражение света Царствия. Я собрался с духом и, уцепившись за последние искры силы и тепла, нечеловеческим усилием вырвался из отчаяния, превозмог зиму и достиг к вечеру холмов Бесейте.
Моя тетя Мерсенда в своей вдовьей фоганье, как и на следующий вечер мой брат Жоан в нашем холостяцком жилище на окраине равнины Льейда, услышали от меня один и тот же рассказ. Я сказал им почти всю правду: что побуждаемый Монсеньором Морельи, я почти целую неделю был женат на Раймонде из Жюнак, и что если теперь я не знаю, или я все еще ее муж, но я им все же был на самом деле шесть ночей, и мы были соединены телесным союзом. Другого мужчины, кроме меня, у нее не было. И если через восемь или девять месяцев родится ребенок, то это будет мой.
Бедная Мерсенда воздела руки и воскликнула, что Монсеньор Морельи плохо поступил, и что ему явно не хватает мудрости и терпения, которыми всегда отличались добрые люди, приходившие до Несчастья в Монтайю - как Понс Бэйль, старший брат этого Арнота Бэйля, ставшего башмачником в Сан Матео, или Мессер Гийом Отье из Акса, или хотя бы Андрю Тавернье из Праде - никогда никто из них не поступал так легкомысленно с чувствами верующих. Но если уж меня развели, то теперь я могу жениться опять! Теперь я свободен. Я засмеялся и ответил, что не хочу больше ни слышать, ни разговаривать об этих бабских сплетнях. О novas…
Мой брат Жоан стиснул зубы. Его шрам стал сначала темно-синим, потом фиолетовым. Он заявил мне, что с этим еретиком я скоро вываляюсь в грязи по уши, и что будь его воля, он бы сделал все, чтоб его арестовали, если б не боялся брать такой ужасный грех на свою душу. Я сказал ему, что добрый человек в Морелье; если он захочет с ним поговорить, это легко сделать. Он только пристально посмотрел на меня, но ничего не сказал.
ПЕЙРЕ МАУРИ - МОРЕЛЬЯ, ДЕКАБРЬ 1319 ГОДА
Когда я пришел домой, то увидел, как он ругается с Раймондой. Я сказал им: «И вот надо вам ругаться, в такое время, когда нам всем так хорошо?» Еретик ответил мне, что Раймонда возгордилась и отвечает ему недопустимым образом. Я спросил его, по какому поводу, но он промолчал. Тогда я сказал ему, что не стоит обращать внимания на novas, женскую болтовню…
Показания Пейре Маури перед Жаком Фурнье, июнь 1324 года
На утро четвертой ночи, когда я вернулся в дом с дневной провизией, меня удивили необычайно громкие голоса наверху. Я увидел, что Гийом покинул свою комнату, явился в фоганью и довольно резко ругается с Раймондой. Маленький черный человек присел на корточки у очага, съежился, с таким выражением лица, как будто готов убить, глядя на неподвижную молодую женщину, стоявшую напротив него, скрестив руки. Когда они услыхали хлопанье входной двери и мои шаги по лестнице, то оба замолчали. Я обратился к ним, держа в руках покупки:
- И вот надо вам ругаться, в такое время, когда всем нам так хорошо?
Я обнял Раймонду за плечи, чтобы продемонстрировать, что она - моя жена, и должна меня слушаться, а я должен ее защищать, а также, что у нас еще медовый месяц. По правде говоря, у меня были некоторые мрачные мысли по поводу темы их ссоры. И вот Гийом Белибаст повернулся ко мне и воскликнул, что эта женщина возгордилась, и не стесняется отвечать ему недопустимым образом. Однако, когда я спросил его, по какому поводу она так ему отвечает, он замкнулся и промолчал.
Тогда я попытался разрядить обстановку. Ведь Гийом - добрый христианин, Монсеньор, негоже ему уделять такое внимание novas de fenas, ссорам и бабским сплетням… Тут вмешалась и Раймонда:
- Разве не говорили Вы всегда, что у вас, добрых христиан, уста служат, чтобы благословлять, а не злословить?
Тогда он поднял голову и заявил весьма достойным тоном, что он не злословил, нет, он не злословил. Я увидел, что он встал, пошел в свою комнату, вернулся с большой ручной корзиной, куда демонстративно бросил две рубахи и камзол. Он обернулся ко мне, и на устах его была печать скорби:
- Увы! Так это, значит, ради novas, бабских сплетен, я столько работал! Я прекрасно вижу, что мне больше нечего здесь делать.
Потом он грузно пошел к лестнице, спустился в свою мастерскую, где находились его инструменты, и начал их паковать. Я схватил его за руку.
- Перестань вести себя таким образом. Это уж слишком! Ты не можешь уйти вот так, один, посреди зимы. Пойдем лучше поедим.
Он дал себя уговорить, и вернулся вслед за мной в фоганью, но никакого праздничного ужина у нас не вышло. За столом ели только я и маленькая Гильельма. Ни Раймонда, ни добрый человек ни к чему даже не прикоснулись. Каждый дулся в своем углу, замкнувшись в молчании. Этого я не выдержал. Я вышел из дому, хлопнув дверью, и вернулся поздно вечером. Я провел целый день в таверне, что на меня не очень похоже, и, чтобы согреться, пил вино с какими-то незнакомцами. Зима уже навалилась на Сьерра Маэстра. Начал падать красивый, пушистый снег, засыпая улицы и улочки, и когда я вошел в дом, мне пришлось долго отряхивать плащ.
Все вроде бы было мирно. В фоганье было тихо, тепло и вкусно пахло. Был готов ужин. Я сел за стол и сказал, что на улице снег. Все казалось нормальным. Гийом Белибаст благословил хлеб, разделил его с Раймондой, мной и маленькой Гильельмой. Мы все поели. Но после ужина он заговорил назидательным тоном, как добрый человек, который проповедует. Но он не проповедовал, а упрекал Раймонду, причем желая упрекнуть меня. Он повернулся к ней, но слова его были обращены ко мне:
- Этот человек, твой муж… Было время, если бы ты сказала одному из его друзей хоть четверть того, что сказала мне, которого он якобы любит, и которого должен уважать хотя бы чуть-чуть больше, чем своих кумовьев, то он бы этого не стерпел, и ты бы пожалела о своих словах!
Я поднялся:
- Что ты хочешь сказать, Гийом?
Он тоже поднялся и встал передо мной:
- Мужчина ничего не стоит, если женщина крутит им, как хочет. Пейре, сегодня ты на ее стороне, против меня. Разумеется. Ты сказал, что я занимаюсь бабскими сплетнями.
- Но это абсурд. Я никогда не говорил, что ты занимаешься бабскими сплетнями. Я просто сказал, что ваша ссора с Раймондой напоминает бабские сплетни, и тебе не следует так поступать…
И тут Раймонда тоже встала. Взяла меня за руку, вложила ее в руку Гийома, попросила его меня простить. Тогда он вздохнул, сказал, что Бог меня простит, и ушел к себе.
Этой ночью Раймонда плакала в моих объятьях. Когда я ее спросил, из-за меня это или из-за Монсеньора, то она не ответила.
На следующее утро снег перестал. Морелья сверкала и напоминала Иерусалим небесный. Вышний город Царствия. По крайней мере, так я себе его воображал. Мне хотелось поделиться этим с Раймондой, если ей было интересно, или послушать Гийома, если бы я считал его достойным добрым человеком Церкви Божьей. Но он всего лишь мужчина, такой же грешник, как и я, мужчина, раздираемый страданиями и ревностью, к которому я чувствовал больше жалости, чем гнева. Мы вместе вышли, чтобы пройтись по торговым лавкам, но не сговариваясь, пошли за городские ворота. Было ясно, что так дальше продолжаться не может, и дело рискует обернуться очень крупной ссорой. Нам нужно было поговорить, вытащить на свет божий все невысказанное, что нас разделяло. Поговорить без свидетелей. Чтобы наши башмаки - красивые башмаки, которые сделал Арнот Бэйль - не попортил и не разъел снег, мы надели поверх них гетры из бараньей шкуры. Мы шли след в след. Дыхание паром вырывалось изо рта, напоминая о других временах, временах безвозвратно ушедшей юности. О снегах Бюгараш или Монтайю, в которых мы вместе бродили, полные надежд. А сегодня - мы просто двое мужчин, готовых убить друг друга из-за женщины. И даже больше. Двое пропащих друзей, играющих не просто со своими жизнями - со своими душами.
Начал я, стараясь говорить голосом холодным, как покрытая инеем Морелья. Я давно уже все знаю и, наконец, смогу ему это сказать: я знаю, кем для него является Раймонда, я знаю о его грехе и падении. И если я согласился жениться на его искусительнице и спутнице, то это не значит, что меня можно обвести вокруг пальца. Теперь он должен привести в порядок свою жизнь, начать ее заново и думать только о том, как искупить свое падение. Он должен это своим верующим и, уж без всякого сомнения, Отцу Небесному.
Тогда он взвыл, задрав подбородок к оледенелому небу, словно волк. Потом опустил голову и тихо заплакал. Но я был непоколебим. Я ждал, когда он восстановит дыхание и заговорит. Его голос показался мне сдавленным и бесцветным.
- Я не могу больше, я не могу больше.
Он сказал мне, что я должен уйти. Завтра же. Потому что он не может больше выносить наших брачных ночей. Этой окружающей нас, меня и Раймонду, атмосферы телесности, такой густой, что ее можно резать ножом. Этих любовных звуков ночи напролет, этих взглядов, которыми мы обмениваемся. Моего присутствия в фоганье ранним утром, с растрепанными волосами и в распахнутой рубахе. Даже того, что я начинаю пахнуть Раймондой. Он больше не может. Я жестом попытался остановить поток его слов. Но он вновь закричал: он больше никогда не прикоснется к Раймонде, не посмотрит на Раймонду, он обещает это мне, как если бы я был Церковью Божьей. Но я должен уйти. Потому что он вновь хочет забыть о телесных желаниях. Все, чего он хочет - так это совершить покаяние. Но для этого ему нужно хоть немного мира в душе.
Тогда я выдохнул и продолжал дальше. Я в любом случае уйду, - сказал я ему, - потому что мне надо возвращаться к своим баранам. Мой брат ждет меня в Кастельданс. Но потом я приведу туда свою жену Раймонду. Тогда он утих, и его дыхание стало менее тяжелым, он сделал шаг вперед. С его точки зрения, было бы лучше, если бы я больше не считал себя мужем Раймонды. Он признает, что сделал глупость, женив меня на ней: если я соглашусь, он освободит меня от этого брака.
Мы надолго замолчали, мы позволили молчанию окутать нас, как окутало нас выжигавшее глаза сияние снега, как невыносимо ослепительный образ Морельи. Я попытался привести в порядок свои мысли и сказал, что этот брак зависит еще и от Раймонды. Это ей решать, должен ли он быть разорван или нет. Я сделаю это, если она захочет. Гийом повторил, что освободит меня, от имени Бога, от брачных обетов, данных Раймонде. Что он сказал? От имени Бога? Он? Как будто у него еще есть власть связывать и развязывать от имени Бога! Я гневно воскликнул, что лучше бы он закрыл рот и думал о своем покаянии. Бог не слышит его больше, как Он не слышит меня. Как и я, он всего лишь грешник, увязший во зле, узник мира сего. Даже, возможно, еще более тяжкий грешник, чем я, потому что нарушил обеты святой Церкви.
- Как ты вообще осмеливаешься повторять жесты и слова Мессера Пейре из Акса и его сына Жаума, юного святого?
Мы снова замолчали. Я пытался отдышаться. Лицо моего товарища показалось мне скрытым, замкнутым, окаменевшим. Я его как будто не узнавал. Бледный отсвет снега подчеркивал смуглость его кожи, а льдинки в бороде отливали охрой, словно шерсть лиса. Я больше не видел его глаз. Потом меня внезапно пронзил нож его взгляда. Черный. Бешеный и умоляющий. Он упал на колени в глубокий снег, почти полностью в него погрузившись, окунув в него ладони, руки, лицо, он согнулся, простерся, попытался молиться. Когда он поднялся, весь белый, словно статуя, то отряхнул рукой снег со рта и заговорил со мной вполголоса, опустив глаза, опустив голову. И вновь он пообещал передо мной то, что он только что пообещал Богу: что никогда больше у него даже грешных мыслей не будет ни о Раймонде, ни о какой-либо другой женщине. Что он ничего не ищет в этой жизни, кроме как должного покаяния. Он примет все испытания, какие Бог ему пошлет, для своего искупления и спасения. И для блага заблудших верующих. Он хочет изо всех сил вернуться на путь справедливости и правды добрых людей, и он так нуждается в помощи. Я был растроган до отчаяния. Я взял его руки в свои, и пообещал ему сделать все, все, что я могу, чтобы разыскать другого доброго человека. Другого доброго христианина, который имеет власть назначить ему покаяние, отпустить грехи и просить для него прощения Божьего. Доброго христианина, который восстановит Церковь Божью, который вновь откроет для малой отары врата Царствия.
Вечером, когда мы вернулись в Морелью, то долго отряхивали перед дверью наши плащи от снега, затем расставили и разложили возле очага наши башмаки и дымящиеся камзолы, переоделись в сухое и теплое, и я увидел, как Гийом увел с собой Раймонду, чтобы поговорить с ней. Я не вмешивался. Моя очередь настала чуть позже, когда мы все уселись за стол. Тогда я громко сказал, что должен уйти. Что я не могу больше оставлять моего брата Жоана надолго одного со всей нашей отарой на зимних пастбищах Кастельданс. Раймонда смотрела на меня своими глазами ночной птицы. Моя жена Раймонда. Потом она отвернулась, встала, вышла из-за стола, принесла тяжелую миску, долго хлопотала с ней над огнем. Когда она вернулась, лицо ее выражало решимость. Она попросила меня пойти поискать ее сестру, Бланшу Марти из Жюнак, которая, как она знает, живет по эту сторону гор под именем Комдорс.
Раймонда объяснила мне, немного запинаясь, с некоторым блеском испуга в глазах, что я найду ее сестру в Прадес, среди зеленых гор, окружающих монастырь Поблет, со стороны Мон Бланш. Конечно же, я знал, где находится Прадес, высокая бургада из красного камня. Я еще не так давно неоднократно навещал там доброго человека Раймонда из Тулузы. Комдорс живет там в доме нотариуса по имени Пейре Фонтана. Или, по крайней мере, жила там несколько лет назад. Если ее там нет, то, может быть, этот нотариус знает, где ее найти. Раймонда очень настаивала, она смотрела на меня так, как будто мы были одни в фоганье. Я, человек, который знает все пути-дороги, должен сказать Комдорс, что она, ее сестра Раймонда, зовет ее к себе. И я должен привести ее в Морелью, чтобы они обе могли жить вместе под одной крышей. Что означает это неожиданное требование, эта настойчивость? Что означает этот умоляющий взгляд Раймонды? Снова какие-нибудь бабские сплетни? Я обернулся к Гийому.
- Вы уверены, вы оба, что в самом деле хотите, чтобы Бланша жила в этом доме? Я помню, вы говорили мне, будто она невыносима, еще когда вы жили с ней сперва в Прадес или Тортозе… Вы говорили мне, что она - женщина сварливая и нескромная, во все сует свой нос и вечно набрасывается на всех с упреками…
- Да! - быстро воскликнул Гийом Белибаст. - Но теперь совсем другое дело. Мы должны забыть наши распри и жить вместе с верующими и друзьями. Если Бог так захочет, я смогу помочь этой женщине идти по дороге Добра.
- Да! - настаивала Раймонда. - Я хочу видеть мою сестру Комдорс. Я больше не хочу с ней расставаться. Я хочу жить вместе с ней…
Гийом и Раймонда смотрели на меня с одним и тем же выражением жадной тоски. Мне следовало понять, что эта Комдорс должна служить для меня своего рода залогом - свидетельством того, что мой уход будет не тщетным. Эта Комдорс станет гарантом обетования, данного падшим добрым человеком. В ее присутствии Гийом не осмелится даже взглянуть на Раймонду. Моя жена Раймонда отныне будет жить в одной комнате с дочерью и сестрой. Короче говоря, если я теперь не совсем ее муж, то, по крайней мере, у меня не будет соперников. В то же время я могу доверять искренности покаяния Гийома и продолжать помогать ему на дороге искупления. В общем, если мне удастся, то еще до конца зимы я должен привести Комдорс из Прадес. Раймонда улыбнулась. Она последний раз взглянула на меня и совершенно незаметным образом подмигнула мне, но я не знал, как мне это расценивать. Потом она отвернулась и опустила глаза.
Той последней ночью, седьмой ночью моего брака, никто не постелил возле огня матрас для девочки. Двери комнаты Раймонды опять были закрыты. Но я не из тех, кто привык что-либо брать силой. Ни двери, ни женщину. Я спал вместе с Гийомом Белибастом, в комнате для мужчин. Утром, еще до зари, когда снег бросал на дорогу свой странный внутренний свет, и когда понялся ветер, я отправился на север, чтобы присоединиться к своему брату Жоану и нашим овцам в Кастельданс. Так закончилась моя странная медовая неделя. Когда я проходил перевал Морельи, разыгралась нешуточная буря, комковатый снег летел горизонтально с большой силой и так пронизывал меня тысячью ледяных ножей, что я чуть не замерз насмерть. Это я-то, пастух высокогорий, сын Монтайю, знавший все горы. Однако я не дал своей судьбе завершиться там, и положить конец моей жизни, несмотря на то, что снег сиял и искрился, словно отражение света Царствия. Я собрался с духом и, уцепившись за последние искры силы и тепла, нечеловеческим усилием вырвался из отчаяния, превозмог зиму и достиг к вечеру холмов Бесейте.
Моя тетя Мерсенда в своей вдовьей фоганье, как и на следующий вечер мой брат Жоан в нашем холостяцком жилище на окраине равнины Льейда, услышали от меня один и тот же рассказ. Я сказал им почти всю правду: что побуждаемый Монсеньором Морельи, я почти целую неделю был женат на Раймонде из Жюнак, и что если теперь я не знаю, или я все еще ее муж, но я им все же был на самом деле шесть ночей, и мы были соединены телесным союзом. Другого мужчины, кроме меня, у нее не было. И если через восемь или девять месяцев родится ребенок, то это будет мой.
Бедная Мерсенда воздела руки и воскликнула, что Монсеньор Морельи плохо поступил, и что ему явно не хватает мудрости и терпения, которыми всегда отличались добрые люди, приходившие до Несчастья в Монтайю - как Понс Бэйль, старший брат этого Арнота Бэйля, ставшего башмачником в Сан Матео, или Мессер Гийом Отье из Акса, или хотя бы Андрю Тавернье из Праде - никогда никто из них не поступал так легкомысленно с чувствами верующих. Но если уж меня развели, то теперь я могу жениться опять! Теперь я свободен. Я засмеялся и ответил, что не хочу больше ни слышать, ни разговаривать об этих бабских сплетнях. О novas…
Мой брат Жоан стиснул зубы. Его шрам стал сначала темно-синим, потом фиолетовым. Он заявил мне, что с этим еретиком я скоро вываляюсь в грязи по уши, и что будь его воля, он бы сделал все, чтоб его арестовали, если б не боялся брать такой ужасный грех на свою душу. Я сказал ему, что добрый человек в Морелье; если он захочет с ним поговорить, это легко сделать. Он только пристально посмотрел на меня, но ничего не сказал.