Сарацинские города. Часть 2, глава 29
ГЛАВА 29
ПЕЙРЕ МАУРИ - ПАСХА 1319 ГОДА. САН МАТЕО, МОНТАЙЮ
Мы все четверо позавтракали в придорожной таверне, называемой «На Гаргалья». Вначале еретик тайно благословил хлеб на еретический манер, и дал мне его. Я его съел. Когда мы прибыли в Сан Матео, то у означенной Гильельмы Маури встретили ее и других женщин, которые чесали шерсть...
Показания Пейре Маури перед Жаком Фурнье, июнь 1324 года
Наутро мы с Монсеньором Морельи отправились в Сан Матео. Его ожидали верующие, среди которых он собирался отпраздновать Пасху и сказать им надлежащую проповедь для укрепления их веры. Разумеется, я составил ему компанию. Это было также поводом для меня возобновить связи с остальной семьей: сказать им, кроме всего прочего, что в Бесейте я видал кузину Жоану, овдовевшую, но в лучшем расположении духа, чем прежде. По дороге мы присоединились к двум другим путешественникам, которые вели под уздцы мулов. Приятные люди, у которых мы быстро вызвали симпатию - и один из них тут же предложил гребенщику сесть на его животное, поскольку он немного запыхался. Я слегка поддразнил своего друга:
- Ты теряешь форму, Гийом, с тех пор, как стал горожанином и ремесленником. А помнишь, как мы вместе с тобой ходили за овцами твоего отца?
Но он не засмеялся, и я перестал смеяться. И даже пожалел о том, что сказал. Подумал ли он, как и я, о своих братьях, которые ходили тогда вместе с нами по просторам Арка и Кубьер? О Раймонде, умершем в Муре Каркассона вместе с отцом; об Арноте, сожженном как вновь впавший в ересь на берегах Од; о Бернате, умершем от отчаяния в Пючсерда? О нашей юности, закончившейся тем, что мы стали Сынами Несчастья? Но двое погонщиков мулов были далеки, чтобы читать наши черные мысли. Раймонд из Сальсадельи воскликнул, что не стоит упускать шанс остановиться перекусить у На Гаргальи.
Это было хорошее место, славная корчма, у входа в деревню Вальивана, на спуске с перевала Морельи, когда перед нами начала открываться равнина, с дуновением теплого ветра, вся сухая и серая, изборожденная пластами белого известняка до самого моря. А если обернешься, то взгляд наталкивается на высокие, охряные, бронзовые скалы, и темную синеву гор Сьерра Маэстра, которые уже едва виднелись. Гийом был искушен в трудном и опасном искусстве следовать воздержаниям добрых людей за столом среди пирующих. К счастью, в канун Пасхи все более или менее постились; и строгий пост доброго человека своей суровостью мог разве что создать ему репутацию слишком ревностного католика. Он даже смог тайно благословить хлеб и, подмигнув, передал мне кусок. Я прыснул со смеху.
В Сан Матео, на повороте дороги на Валенсию, мы обнаружили, что в доме Серданьцев полно народу. Женщины из города были заняты чесанием шерсти, а когда стемнело, гостей пригласили за стол: как обычно, там был беглый священник из Кузеран, по имени Гийом, который теперь показывался в обществе какой-то женщины, но также трое арагонских погонщиков мулов, радостные, что могут найти кров и еду по сходной цене. Монсеньор Морельи был раздосадован: при всех этих чужих людях он не мог сказать свою пасхальную проповедь, как рассчитывал. Разозленный, он пошел спать, не поев, в одну из комнат. Арнота Бэйля не было. Я был немного разочарован. В вечерней суматохе у меня даже не нашлось времени спросить о новостях.
На следующее утро дом, наконец, опустел от многочисленных гостей, и Гийом Белибаст появился в комнате и тут же набросился на мою тетю Гильельму:
- К чему мне было приходить сюда, в заботе о вас и о ваших душах, чтобы сказать вам доброе слово, в котором вы нуждаетесь? Если вы и дальше будете принимать у себя черт знает кого, то я больше не приду, потому что это ни к чему и слишком опасно!
Моя тетя, красная и сконфуженная, не знала, как его успокоить. Она считала, что поступает хорошо. Она ведь смогла таким образом заработать немного денег, это ведь ясно. И трудно отказать гостям без причины, если они прибывают. Что до гасконского попа, то он был бы только рад выслушать доброе слово Монсеньора. Он к этому привычный, она точно знает. Но она обещает, что будет более внимательна в выборе гостей в такое время.
Я же заявил холодно и решительно, что я здесь всего лишь по пути и хочу уйти сегодня же, сразу же после этого пасхального завтрака. Я абсолютно точно должен быть этим вечером в Тортозе. В течение двух дней, не позже, я должен вернуться на пастбища в Кероль, в Каталонию. Сразу же вокруг меня собрался семейный совет, на котором председательствовал Монсеньор Морельи. Весь вчерашний вечер, окруженные гостями и друзьями, они не имели возможности ни поговорить со мной, ни порасспрашивать. Они меня хорошо приняли, все так рады были видеть, что я появился, особенно в обществе доброго человека. А сегодня утром, наконец, можно поговорить. Начала тетя Гильельма, госпожа дома:
- Для тебя нет ничего святого! Ты мог остаться хотя бы на день, чтобы воспользоваться присутствием Монсеньора!
Мой дядя, Пейре Маури, со своим эффектным лицом патриарха, ужасно напоминал мне моего отца. Поэтому мне было неприятно его слушать.
- Я все время вижу, как ты возвращаешься в эти злые края, где поджидает опасность! Когда-нибудь тебя там ощиплют, как петуха!
Монсеньор Морельи подвел итог. Мое дело было решено.
- Все, что я мог ему сказать, я уже сказал, но это ни к чему не привело. Пусть идет, куда хочет. У нас нет ни сил, ни возможностей ему помешать…
Сразу же после трапезы, как я и решил, я отправился в путь. Я пошел на север, чтобы вернуться к даме Бруннисенде и ее овцам, моим товарищам и младшему брату Жоану, которому я поостерегся что-либо говорить. А Гийом Белибаст остался в Сан Матео, у моей тети Гильельмы. Добрый человек и Монсеньор в кругу своих верующих. Я быстро шел по дороге на Тортозу, подставляя правую руку морскому ветру, который немного разгонял послеполуденную жару. Мне казалось, что уже сейчас, в апреле, в этой низине невозможно дышать; я себе даже не мог представить, какое пекло здесь наступает в летние месяцы. Я завернул капюшон на лоб, как это делают сарацины, чтобы ветер ласкал мне шею, а солнце не слепило глаза. Наконец-то у меня было время обдумать этот странный прием, который мне оказали в Бесейте, Морелье и Сан Матео.
Было очевидно, что всю эту долгую зиму моего отсутствия они неоднократно совещались по моему поводу! У них были вполне сформированные идеи о том, как я должен вести свою жизнь. Все говорили мне одно и то же, как будто бы кто-то внушил им эти мысли. Но кто первым до этого додумался? Для забавы я принялся размышлять о том, почему поступали так одни или другие, и что их мотивировало: к примеру, мои тети очень хотели видеть меня женатым. Само собой, они не знали лучшего способа, чтобы удержать меня на месте. Женщины - это прирожденные свахи. Ясное дело, что они постарались привлечь Монсеньора на свою сторону. Сам же Гийом Белибаст, как я понял, был очень встревожен проблемой собственного выживания и безопасности, он боялся шпионов, ищеек и доносчиков. За это я не мог его упрекать. Я ведь помнил, как во времена моей юности, в Лиму, предательство бывшего доброго верующего, Гийома Пейре Кавалье, привело к облавам и аресту Господ Жаума из Акса и Андрю из Праде.
Но одно было ясно: они все были заинтересованы убедить меня остаться вместе с ними. Добрый человек и верующие, друзья и семья. Все, начиная с Монсеньора, опасались, что мои ежегодные экспедиции в горы графства Фуа могут отразиться на их безопасности. К тому же, они явно рассчитывали на меня, как на поддержку и опору их общины. Я, смеясь, перебирал в уме все свои замечательные качества: я сильный, опытный, еще молодой, работаю и зарабатываю неплохо - все это знают. Среди нуждающихся и вечно озабоченных беженцев я был носителем определенной моральной и материальной стабильности, это несомненно. Мой дядя Пейре Маури начал стареть. Он не может больше перегонять ослов по дорогам. Моя кузина Жоана, какой бы сильной и крепкой она ни была - всего лишь одинокая вдова. Моя тетя Гильельма, которая делала деньги на всем - на ослице, винограднике, доме, столе, и все больше и больше на обработке шерсти - вела жизнь, которая ей нравилась, и которую она хотела бы преумножить. Она мечтала, чтобы я поселился рядом с ее сыновьями, моими юными кузенами Арнотом и Жоаном, потому что если они в будущем решатся заняться разведением скота, то я их, несомненно, поддержу. Что же касается Монсеньора Морельи, то всякий раз, когда я вспоминал о его жадности и алчности, это отравляло мое сердце. Он прежде всего хотел, чтобы я всегда оставался в его тени, делился с ним всем, что у меня есть. Хотя я понимал, что он, будучи беден, должен на свои небольшие доходы практически кормить целую семью, свою спутницу и ребенка.
Смутное отвращение, но так же и жалость охватили меня, а со стороны моря прилетела стая белых птиц, конечно же, чаек. Они сразу же набросились на молодые зеленые всходы на полях, вдоль которых я шел. Странное место, все здесь не так, как у нас в горах. Я сжал посох в руке. Я уже миновал Ла Сенью, не заходя в овчарни, потому что решил провести ночь в городе, в Тортозе, у На Франкеты. Туда нужно было еще дойти. В голове у меня все крутилась мысль, что Гийом Белибаст, во времена нашей юности в Кубьер, еще до Несчастья, был уже женатым человеком и отцом семейства. Тогда он был беззаботным, ведь его отец был самым крупным скотоводом в тех землях. А теперь его отец мертв. Его братья мертвы. Жена, которую он оставил, умерла. Его ребенок мертв. А сам он теперь всего лишь падший добрый человек.
Дьявол, князь мира сего, забавляется, топча ногами наши жизни, словно муравейник.
Я заявил Гийому Белибасту и моим дяде и тетям, что остаюсь верным своим обязательствам перед госпожой Бруниссендой де Сервельо. Сразу же после своего возвращения в Кероль, во время весенних ярмарок в преддверии летних выпасов, по просьбе дамы, я нанял под свою ответственность трех пастухов. Я выбрал верных людей, горцев: Раймонда Пало, из Пючсерда, некоего Гийома из дю Палар; такого же беженца, как и я, Гийома Фора, из земли Саулт. Он показался мне добрым верующим, но оставался с нами только два месяца. Куда он бежал, в еще большем ужасе, чем мы? Вместе мы отправились на горные пастбища к перевалам Басивьер, не очень мне знакомым. Они принадлежали крупному каталонскому сеньору, с которым заключила соглашение дама Бруниссенда: монсеньору Раймонду Фулько де Кардоне. Мой брат Жоан уже гнал перед собой сотню собственных овец; вместе с ними были и сто тридцать овец, приобретенных мною в прошлом году, и они уже принесли мне чудесных ягнят. Теперь мы снова были владельцами красивых отар… но надолго ли?
Под конец лета, между святым Михаилом и святым Матфеем, мы, Жоан и я, воспользовались тем, что все наши животные были согнаны в Пючсерда вместе с отарой госпожи Бруниссенды, где они растворились в огромном море осенних серданьских ярмарок, чтобы оставить их под охраной наших товарищей, а самим уйти в Монтайю.
У меня возникала мысль, не возвращаюсь ли я туда в последний раз - так же, как и Жоан? Не последний ли раз мы видим нашего отца? Эта наша вылазка была самой подпольной. Зеленый свет плато освещал нам лица, мы вдыхали запах родных гор, глядя на нагромаждения белых облаков у входа в ущелье Лафру. Я не мог оторвать взгляда от четырех пиков, вспоминая, как ребенком я проводил здесь летние месяцы с деревенскими овцами, видя, как холмы одеваются в зеленое сукно трав. Мне хотелось подняться на Кум Бэйе, за перевалом Балагес. Но замок графа де Фуа казался еще более угрожающим, чем обычно. Гарнизон был удвоен, стяги хлопали по ветру, деревня затаилась.
Немногие соседи знали, что мы пришли. Наша бедная семья держалась вместе. Мои младшие братья, Бернат и Арнот, понемногу вырывались из нищеты. Мой отец улыбался. Он говорил о будущей женитьбе Берната. Снова на ком-нибудь из Марти. Сколько поколений Маури соединялись с Марти? Я даже не знал, на ком из дочерей Марти хотят женить Берната, я потерял им счет. Но у меня было такое предчувствие, что этот брак не состоится. Моя сестра Раймонда пришла вечером посидеть с нами в убогой фоганье. Мы собрались вместе в таком количестве, как давно уже не собирались. Мой отец улыбался.
Несчастный выводок Маури быстро восстановился: осталась ведь еще старшая из сестер, Раймонда, которая выносила в своем широком лоне четырех сыновей. Я теперь был уже старшим, зрелым мужчиной, а следом за мной шли двое младших красавцев Маури, Бернат и Жоан, последний уже со шрамом, портившим его лицо; и подросток со впалыми щеками и рыжеватыми волосами, беззаботный Арнот. Мой отец улыбался, несмотря на то, что времена настали зловещие. Он, старый Раймонд Маури, бывший ткач деревни, все еще носил крест бесчестия Инквизиции. Он практически не выходил из дому, который с трудом отстроил. Ноги просто не носили его больше, разве что иногда он преодолевал себя, чтобы выглянуть за двери и посмотреть на облака над плато. Его лицо исхудало, черты заострились, кожа стала напоминать пергамент. Под глазами собрались мешки и виднелись темные круги. Он знал, что ему недолго осталось. Но он заботился только о своем выводке. И он обменивался со мной новостями.
Главной новостью в Монтайю было падение попа Клерга: удар молнии, которого каждый ожидал и одновременно боялся. Я сразу же подумал о своем друге Гийоме Маурсе. Представил себе его злорадство, оскал черного лиса. Грозный и бесстыдный священник был арестован по приказу епископа Памье, Монсеньора Жака Фурнье. О, конечно, его не посадили в тюрьму, как какого-нибудь еретического крестьянина. Его держали в монастыре, точно неизвестно, в каком, но, скорее всего, у доминиканцев, в Памье или в Фуа. В любом случае, против него было открыто дело. Начался процесс. Много свидетелей было уже вызвано и допрошено Инквизицией, и они сказали достаточно. Теперь все могло случиться. Теперь наступило время доносов против доносов. Если Пейре Клерг окажется слишком разговорчивым и сдаст многих из своих бывших прихожан, то ему следует бояться за собственный дом, за своего брата Берната, бальи, эксгумации своей матери, которую могли очень быстро вырыть из освященной церковной земли. Следствие множилось, сплеталось. Уже возле Памье, перед принадлежащим епископу замком Аламанс, как усохшие лозы, жгли несчастных вальденсов. В Монтайю каждый боялся получить вызов к инквизитору, а больше всего дрожал мой младший брат Арнот.
Я попытался его подбодрить:
- Чего ты боишься? Во время зачистки тебе было десять лет, ты был еще ребенком. Ты никогда не видел, не слышал и не знал ничего подозрительного. Когда ты стал уже достаточно большим, чтобы понимать, уже ни один добрый человек, ни один еретик, как они говорят, не показывался в Монтайю.
- Ага, - плакал мальчик, - я боюсь. Я боюсь запутаться. Они могут заставить меня сказать что угодно, о вещах, которых я знаю, и которых я не знаю. Например, я ведь не могу сказать, что не знаю тебя, и не знаю, где ты…
Я хлопнул его по плечу:
- Ты же не обязан знать наизусть географию земель Арагонской короны… Или лучше, чем пастухи, знать, кто с кем какие соглашения заключил по поводу выпаса овец! И как ты себе представляешь, что солдаты графа Фуа придут искать меня на край света, да еще при этом будут заглядывать на каждое пастбище?
- Инквизитор ищет вновь впавших в ересь, - вмешался мой отец срывающимся голосом. - В этом смысле, Пейре, ты прав, что старшие должны бояться больше, чем такие юнцы, как Арнот. Следует беречься тем, кто смог удачно выскользнуть из их рук в 1309 году. Как ты, например, или Раймонда. Если новые расследования Монсеньора Жака Фурнье покажут, что они солгали или укрыли что-то от Монсеньора Жоффре д’Абли, то они обречены. Вот почему Монтайю дрожит. И вот почему вы двое, Жоан, и особенно ты, Пейре, не должны больше подвергать себя риску и приходить в эту несчастную землю. И скажите об этом вашим товарищам, молодым Маурсам, молодым Бэйлям и другим…
Той же ночью Жоан и я отправились обратно. Мы покинули Монтайю. Оторвались от нее насовсем. В ушах у меня все звучали слова отца. Его прерывистое дыхание, дрожащие руки - одну распухшую руку он положил на ладонь Жоана, а вторую - мне на плечо. Это для нас двоих он говорил, для двоих сыновей, пастухов далеких перегонов, собравшихся в путь. И он отвечал на мои вопросы, которые я так и не задал вслух:
- Дежитесь вместе, мальчики. Не расставайтесь, вы же братья, будьте всегда вместе. - Потом, помолчав немного, он добавил. - Оставайтесь оба там, в низине. Не возвращайтесь больше в графство Фуа. Поселитесь где-нибудь, женитесь, устройте свою жизнь среди друзей и родственников. Не думайте больше о родине. Может быть, здесь и будет когда-нибудь возможно жить, но я этого уже не увижу… - Он снова помолчал, на этот раз долго, слышно было, как бьются наши сердца. - Не расставайтесь с добрым человеком, вы должны быть счастливы, что у вас есть хотя бы один. А другие обязательно придут. Говорят, их еще видели, в Гаскони и дю Палар. Церковь Божья не может исчезнуть. Оставайтесь верными. Оставайтесь верными.
Жоан молчал, я обнял отца, и меня поразил исходящий от него какой-то сухой запах. Он словно становился пылью, прахом. Я знал, что больше его не увижу. Он прикоснулся к моей щеке своими старческими пальцами, и прошептал:
- Я умру без утешения, как и твоя бедная мать. Слишком далеко. Дороги слишком опасны. У меня нет времени. Просите Монсеньора молиться за меня Отцу Небесному…
Эти его слова все не давали мне покоя, когда я шел под луной вместе с моим братом Жоаном в сторону гор. «Оставайтесь верными… Я умру без утешения… Оставайтесь верными…» Жоан ничего не говорил. Из жалости к вере нашего отца, он не осмелился бросить ему в лицо, что наш последний Монсеньор - недостойный добрый человек, грешник, который не имеет больше власти спасать души.
Когда мы переходили перевал Монтайю, я услышал, как мой брат ворчал себе под нос: «Верными, вот еще!»
Да, Жоан, верными…
ПЕЙРЕ МАУРИ - ПАСХА 1319 ГОДА. САН МАТЕО, МОНТАЙЮ
Мы все четверо позавтракали в придорожной таверне, называемой «На Гаргалья». Вначале еретик тайно благословил хлеб на еретический манер, и дал мне его. Я его съел. Когда мы прибыли в Сан Матео, то у означенной Гильельмы Маури встретили ее и других женщин, которые чесали шерсть...
Показания Пейре Маури перед Жаком Фурнье, июнь 1324 года
Наутро мы с Монсеньором Морельи отправились в Сан Матео. Его ожидали верующие, среди которых он собирался отпраздновать Пасху и сказать им надлежащую проповедь для укрепления их веры. Разумеется, я составил ему компанию. Это было также поводом для меня возобновить связи с остальной семьей: сказать им, кроме всего прочего, что в Бесейте я видал кузину Жоану, овдовевшую, но в лучшем расположении духа, чем прежде. По дороге мы присоединились к двум другим путешественникам, которые вели под уздцы мулов. Приятные люди, у которых мы быстро вызвали симпатию - и один из них тут же предложил гребенщику сесть на его животное, поскольку он немного запыхался. Я слегка поддразнил своего друга:
- Ты теряешь форму, Гийом, с тех пор, как стал горожанином и ремесленником. А помнишь, как мы вместе с тобой ходили за овцами твоего отца?
Но он не засмеялся, и я перестал смеяться. И даже пожалел о том, что сказал. Подумал ли он, как и я, о своих братьях, которые ходили тогда вместе с нами по просторам Арка и Кубьер? О Раймонде, умершем в Муре Каркассона вместе с отцом; об Арноте, сожженном как вновь впавший в ересь на берегах Од; о Бернате, умершем от отчаяния в Пючсерда? О нашей юности, закончившейся тем, что мы стали Сынами Несчастья? Но двое погонщиков мулов были далеки, чтобы читать наши черные мысли. Раймонд из Сальсадельи воскликнул, что не стоит упускать шанс остановиться перекусить у На Гаргальи.
Это было хорошее место, славная корчма, у входа в деревню Вальивана, на спуске с перевала Морельи, когда перед нами начала открываться равнина, с дуновением теплого ветра, вся сухая и серая, изборожденная пластами белого известняка до самого моря. А если обернешься, то взгляд наталкивается на высокие, охряные, бронзовые скалы, и темную синеву гор Сьерра Маэстра, которые уже едва виднелись. Гийом был искушен в трудном и опасном искусстве следовать воздержаниям добрых людей за столом среди пирующих. К счастью, в канун Пасхи все более или менее постились; и строгий пост доброго человека своей суровостью мог разве что создать ему репутацию слишком ревностного католика. Он даже смог тайно благословить хлеб и, подмигнув, передал мне кусок. Я прыснул со смеху.
В Сан Матео, на повороте дороги на Валенсию, мы обнаружили, что в доме Серданьцев полно народу. Женщины из города были заняты чесанием шерсти, а когда стемнело, гостей пригласили за стол: как обычно, там был беглый священник из Кузеран, по имени Гийом, который теперь показывался в обществе какой-то женщины, но также трое арагонских погонщиков мулов, радостные, что могут найти кров и еду по сходной цене. Монсеньор Морельи был раздосадован: при всех этих чужих людях он не мог сказать свою пасхальную проповедь, как рассчитывал. Разозленный, он пошел спать, не поев, в одну из комнат. Арнота Бэйля не было. Я был немного разочарован. В вечерней суматохе у меня даже не нашлось времени спросить о новостях.
На следующее утро дом, наконец, опустел от многочисленных гостей, и Гийом Белибаст появился в комнате и тут же набросился на мою тетю Гильельму:
- К чему мне было приходить сюда, в заботе о вас и о ваших душах, чтобы сказать вам доброе слово, в котором вы нуждаетесь? Если вы и дальше будете принимать у себя черт знает кого, то я больше не приду, потому что это ни к чему и слишком опасно!
Моя тетя, красная и сконфуженная, не знала, как его успокоить. Она считала, что поступает хорошо. Она ведь смогла таким образом заработать немного денег, это ведь ясно. И трудно отказать гостям без причины, если они прибывают. Что до гасконского попа, то он был бы только рад выслушать доброе слово Монсеньора. Он к этому привычный, она точно знает. Но она обещает, что будет более внимательна в выборе гостей в такое время.
Я же заявил холодно и решительно, что я здесь всего лишь по пути и хочу уйти сегодня же, сразу же после этого пасхального завтрака. Я абсолютно точно должен быть этим вечером в Тортозе. В течение двух дней, не позже, я должен вернуться на пастбища в Кероль, в Каталонию. Сразу же вокруг меня собрался семейный совет, на котором председательствовал Монсеньор Морельи. Весь вчерашний вечер, окруженные гостями и друзьями, они не имели возможности ни поговорить со мной, ни порасспрашивать. Они меня хорошо приняли, все так рады были видеть, что я появился, особенно в обществе доброго человека. А сегодня утром, наконец, можно поговорить. Начала тетя Гильельма, госпожа дома:
- Для тебя нет ничего святого! Ты мог остаться хотя бы на день, чтобы воспользоваться присутствием Монсеньора!
Мой дядя, Пейре Маури, со своим эффектным лицом патриарха, ужасно напоминал мне моего отца. Поэтому мне было неприятно его слушать.
- Я все время вижу, как ты возвращаешься в эти злые края, где поджидает опасность! Когда-нибудь тебя там ощиплют, как петуха!
Монсеньор Морельи подвел итог. Мое дело было решено.
- Все, что я мог ему сказать, я уже сказал, но это ни к чему не привело. Пусть идет, куда хочет. У нас нет ни сил, ни возможностей ему помешать…
Сразу же после трапезы, как я и решил, я отправился в путь. Я пошел на север, чтобы вернуться к даме Бруннисенде и ее овцам, моим товарищам и младшему брату Жоану, которому я поостерегся что-либо говорить. А Гийом Белибаст остался в Сан Матео, у моей тети Гильельмы. Добрый человек и Монсеньор в кругу своих верующих. Я быстро шел по дороге на Тортозу, подставляя правую руку морскому ветру, который немного разгонял послеполуденную жару. Мне казалось, что уже сейчас, в апреле, в этой низине невозможно дышать; я себе даже не мог представить, какое пекло здесь наступает в летние месяцы. Я завернул капюшон на лоб, как это делают сарацины, чтобы ветер ласкал мне шею, а солнце не слепило глаза. Наконец-то у меня было время обдумать этот странный прием, который мне оказали в Бесейте, Морелье и Сан Матео.
Было очевидно, что всю эту долгую зиму моего отсутствия они неоднократно совещались по моему поводу! У них были вполне сформированные идеи о том, как я должен вести свою жизнь. Все говорили мне одно и то же, как будто бы кто-то внушил им эти мысли. Но кто первым до этого додумался? Для забавы я принялся размышлять о том, почему поступали так одни или другие, и что их мотивировало: к примеру, мои тети очень хотели видеть меня женатым. Само собой, они не знали лучшего способа, чтобы удержать меня на месте. Женщины - это прирожденные свахи. Ясное дело, что они постарались привлечь Монсеньора на свою сторону. Сам же Гийом Белибаст, как я понял, был очень встревожен проблемой собственного выживания и безопасности, он боялся шпионов, ищеек и доносчиков. За это я не мог его упрекать. Я ведь помнил, как во времена моей юности, в Лиму, предательство бывшего доброго верующего, Гийома Пейре Кавалье, привело к облавам и аресту Господ Жаума из Акса и Андрю из Праде.
Но одно было ясно: они все были заинтересованы убедить меня остаться вместе с ними. Добрый человек и верующие, друзья и семья. Все, начиная с Монсеньора, опасались, что мои ежегодные экспедиции в горы графства Фуа могут отразиться на их безопасности. К тому же, они явно рассчитывали на меня, как на поддержку и опору их общины. Я, смеясь, перебирал в уме все свои замечательные качества: я сильный, опытный, еще молодой, работаю и зарабатываю неплохо - все это знают. Среди нуждающихся и вечно озабоченных беженцев я был носителем определенной моральной и материальной стабильности, это несомненно. Мой дядя Пейре Маури начал стареть. Он не может больше перегонять ослов по дорогам. Моя кузина Жоана, какой бы сильной и крепкой она ни была - всего лишь одинокая вдова. Моя тетя Гильельма, которая делала деньги на всем - на ослице, винограднике, доме, столе, и все больше и больше на обработке шерсти - вела жизнь, которая ей нравилась, и которую она хотела бы преумножить. Она мечтала, чтобы я поселился рядом с ее сыновьями, моими юными кузенами Арнотом и Жоаном, потому что если они в будущем решатся заняться разведением скота, то я их, несомненно, поддержу. Что же касается Монсеньора Морельи, то всякий раз, когда я вспоминал о его жадности и алчности, это отравляло мое сердце. Он прежде всего хотел, чтобы я всегда оставался в его тени, делился с ним всем, что у меня есть. Хотя я понимал, что он, будучи беден, должен на свои небольшие доходы практически кормить целую семью, свою спутницу и ребенка.
Смутное отвращение, но так же и жалость охватили меня, а со стороны моря прилетела стая белых птиц, конечно же, чаек. Они сразу же набросились на молодые зеленые всходы на полях, вдоль которых я шел. Странное место, все здесь не так, как у нас в горах. Я сжал посох в руке. Я уже миновал Ла Сенью, не заходя в овчарни, потому что решил провести ночь в городе, в Тортозе, у На Франкеты. Туда нужно было еще дойти. В голове у меня все крутилась мысль, что Гийом Белибаст, во времена нашей юности в Кубьер, еще до Несчастья, был уже женатым человеком и отцом семейства. Тогда он был беззаботным, ведь его отец был самым крупным скотоводом в тех землях. А теперь его отец мертв. Его братья мертвы. Жена, которую он оставил, умерла. Его ребенок мертв. А сам он теперь всего лишь падший добрый человек.
Дьявол, князь мира сего, забавляется, топча ногами наши жизни, словно муравейник.
Я заявил Гийому Белибасту и моим дяде и тетям, что остаюсь верным своим обязательствам перед госпожой Бруниссендой де Сервельо. Сразу же после своего возвращения в Кероль, во время весенних ярмарок в преддверии летних выпасов, по просьбе дамы, я нанял под свою ответственность трех пастухов. Я выбрал верных людей, горцев: Раймонда Пало, из Пючсерда, некоего Гийома из дю Палар; такого же беженца, как и я, Гийома Фора, из земли Саулт. Он показался мне добрым верующим, но оставался с нами только два месяца. Куда он бежал, в еще большем ужасе, чем мы? Вместе мы отправились на горные пастбища к перевалам Басивьер, не очень мне знакомым. Они принадлежали крупному каталонскому сеньору, с которым заключила соглашение дама Бруниссенда: монсеньору Раймонду Фулько де Кардоне. Мой брат Жоан уже гнал перед собой сотню собственных овец; вместе с ними были и сто тридцать овец, приобретенных мною в прошлом году, и они уже принесли мне чудесных ягнят. Теперь мы снова были владельцами красивых отар… но надолго ли?
Под конец лета, между святым Михаилом и святым Матфеем, мы, Жоан и я, воспользовались тем, что все наши животные были согнаны в Пючсерда вместе с отарой госпожи Бруниссенды, где они растворились в огромном море осенних серданьских ярмарок, чтобы оставить их под охраной наших товарищей, а самим уйти в Монтайю.
У меня возникала мысль, не возвращаюсь ли я туда в последний раз - так же, как и Жоан? Не последний ли раз мы видим нашего отца? Эта наша вылазка была самой подпольной. Зеленый свет плато освещал нам лица, мы вдыхали запах родных гор, глядя на нагромаждения белых облаков у входа в ущелье Лафру. Я не мог оторвать взгляда от четырех пиков, вспоминая, как ребенком я проводил здесь летние месяцы с деревенскими овцами, видя, как холмы одеваются в зеленое сукно трав. Мне хотелось подняться на Кум Бэйе, за перевалом Балагес. Но замок графа де Фуа казался еще более угрожающим, чем обычно. Гарнизон был удвоен, стяги хлопали по ветру, деревня затаилась.
Немногие соседи знали, что мы пришли. Наша бедная семья держалась вместе. Мои младшие братья, Бернат и Арнот, понемногу вырывались из нищеты. Мой отец улыбался. Он говорил о будущей женитьбе Берната. Снова на ком-нибудь из Марти. Сколько поколений Маури соединялись с Марти? Я даже не знал, на ком из дочерей Марти хотят женить Берната, я потерял им счет. Но у меня было такое предчувствие, что этот брак не состоится. Моя сестра Раймонда пришла вечером посидеть с нами в убогой фоганье. Мы собрались вместе в таком количестве, как давно уже не собирались. Мой отец улыбался.
Несчастный выводок Маури быстро восстановился: осталась ведь еще старшая из сестер, Раймонда, которая выносила в своем широком лоне четырех сыновей. Я теперь был уже старшим, зрелым мужчиной, а следом за мной шли двое младших красавцев Маури, Бернат и Жоан, последний уже со шрамом, портившим его лицо; и подросток со впалыми щеками и рыжеватыми волосами, беззаботный Арнот. Мой отец улыбался, несмотря на то, что времена настали зловещие. Он, старый Раймонд Маури, бывший ткач деревни, все еще носил крест бесчестия Инквизиции. Он практически не выходил из дому, который с трудом отстроил. Ноги просто не носили его больше, разве что иногда он преодолевал себя, чтобы выглянуть за двери и посмотреть на облака над плато. Его лицо исхудало, черты заострились, кожа стала напоминать пергамент. Под глазами собрались мешки и виднелись темные круги. Он знал, что ему недолго осталось. Но он заботился только о своем выводке. И он обменивался со мной новостями.
Главной новостью в Монтайю было падение попа Клерга: удар молнии, которого каждый ожидал и одновременно боялся. Я сразу же подумал о своем друге Гийоме Маурсе. Представил себе его злорадство, оскал черного лиса. Грозный и бесстыдный священник был арестован по приказу епископа Памье, Монсеньора Жака Фурнье. О, конечно, его не посадили в тюрьму, как какого-нибудь еретического крестьянина. Его держали в монастыре, точно неизвестно, в каком, но, скорее всего, у доминиканцев, в Памье или в Фуа. В любом случае, против него было открыто дело. Начался процесс. Много свидетелей было уже вызвано и допрошено Инквизицией, и они сказали достаточно. Теперь все могло случиться. Теперь наступило время доносов против доносов. Если Пейре Клерг окажется слишком разговорчивым и сдаст многих из своих бывших прихожан, то ему следует бояться за собственный дом, за своего брата Берната, бальи, эксгумации своей матери, которую могли очень быстро вырыть из освященной церковной земли. Следствие множилось, сплеталось. Уже возле Памье, перед принадлежащим епископу замком Аламанс, как усохшие лозы, жгли несчастных вальденсов. В Монтайю каждый боялся получить вызов к инквизитору, а больше всего дрожал мой младший брат Арнот.
Я попытался его подбодрить:
- Чего ты боишься? Во время зачистки тебе было десять лет, ты был еще ребенком. Ты никогда не видел, не слышал и не знал ничего подозрительного. Когда ты стал уже достаточно большим, чтобы понимать, уже ни один добрый человек, ни один еретик, как они говорят, не показывался в Монтайю.
- Ага, - плакал мальчик, - я боюсь. Я боюсь запутаться. Они могут заставить меня сказать что угодно, о вещах, которых я знаю, и которых я не знаю. Например, я ведь не могу сказать, что не знаю тебя, и не знаю, где ты…
Я хлопнул его по плечу:
- Ты же не обязан знать наизусть географию земель Арагонской короны… Или лучше, чем пастухи, знать, кто с кем какие соглашения заключил по поводу выпаса овец! И как ты себе представляешь, что солдаты графа Фуа придут искать меня на край света, да еще при этом будут заглядывать на каждое пастбище?
- Инквизитор ищет вновь впавших в ересь, - вмешался мой отец срывающимся голосом. - В этом смысле, Пейре, ты прав, что старшие должны бояться больше, чем такие юнцы, как Арнот. Следует беречься тем, кто смог удачно выскользнуть из их рук в 1309 году. Как ты, например, или Раймонда. Если новые расследования Монсеньора Жака Фурнье покажут, что они солгали или укрыли что-то от Монсеньора Жоффре д’Абли, то они обречены. Вот почему Монтайю дрожит. И вот почему вы двое, Жоан, и особенно ты, Пейре, не должны больше подвергать себя риску и приходить в эту несчастную землю. И скажите об этом вашим товарищам, молодым Маурсам, молодым Бэйлям и другим…
Той же ночью Жоан и я отправились обратно. Мы покинули Монтайю. Оторвались от нее насовсем. В ушах у меня все звучали слова отца. Его прерывистое дыхание, дрожащие руки - одну распухшую руку он положил на ладонь Жоана, а вторую - мне на плечо. Это для нас двоих он говорил, для двоих сыновей, пастухов далеких перегонов, собравшихся в путь. И он отвечал на мои вопросы, которые я так и не задал вслух:
- Дежитесь вместе, мальчики. Не расставайтесь, вы же братья, будьте всегда вместе. - Потом, помолчав немного, он добавил. - Оставайтесь оба там, в низине. Не возвращайтесь больше в графство Фуа. Поселитесь где-нибудь, женитесь, устройте свою жизнь среди друзей и родственников. Не думайте больше о родине. Может быть, здесь и будет когда-нибудь возможно жить, но я этого уже не увижу… - Он снова помолчал, на этот раз долго, слышно было, как бьются наши сердца. - Не расставайтесь с добрым человеком, вы должны быть счастливы, что у вас есть хотя бы один. А другие обязательно придут. Говорят, их еще видели, в Гаскони и дю Палар. Церковь Божья не может исчезнуть. Оставайтесь верными. Оставайтесь верными.
Жоан молчал, я обнял отца, и меня поразил исходящий от него какой-то сухой запах. Он словно становился пылью, прахом. Я знал, что больше его не увижу. Он прикоснулся к моей щеке своими старческими пальцами, и прошептал:
- Я умру без утешения, как и твоя бедная мать. Слишком далеко. Дороги слишком опасны. У меня нет времени. Просите Монсеньора молиться за меня Отцу Небесному…
Эти его слова все не давали мне покоя, когда я шел под луной вместе с моим братом Жоаном в сторону гор. «Оставайтесь верными… Я умру без утешения… Оставайтесь верными…» Жоан ничего не говорил. Из жалости к вере нашего отца, он не осмелился бросить ему в лицо, что наш последний Монсеньор - недостойный добрый человек, грешник, который не имеет больше власти спасать души.
Когда мы переходили перевал Монтайю, я услышал, как мой брат ворчал себе под нос: «Верными, вот еще!»
Да, Жоан, верными…