Сарацинские города. Часть 2, глава 27
ГЛАВА 27
ПЕЙРЕ МАУРИ - ВЕЛИКИЙ ПОСТ 1319 ГОДА.
БЕСЕЙТЕ. МОРЕЛЬЯ.
Мерсенда спросила меня, куда я подевался и почему я так долго отсутствовал, говоря, что Монсеньор (то есть Гийом Белибаст, еретик) был этим очень озабочен. И все верующие были в страхе, что меня арестовали. И что я поступал неверно, удаляясь так от Добра (то есть от еретика),и что для меня было бы лучше жить вместе с ними, чем постоянно где-то шататься так далеко…
Показания Пейре Маури перед Жаком Фурнье, июнь 1324 года
Всю зиму мы провели с Жоаном и моими товарищами в Каталонии, в овчарнях Кероль, неподалеку от владений Сервельо. Эти земли, которых я не знал, были укрыты между скалистыми горами Монсеррат и морем. Мы гоняли овец по зеленым холмам Сьерра де Монтагут, между Санта Колома де Керальт и монастырем Санта Крю. Как ни странно, эти земли были заселены мало, деревни встречались редко, широко раскинулись поля и луга, окруженные лесами и все еще дикими пустошами. Здесь почти не было видно сарацин, порабощенных знатью, наоборот, меня удивили и вызвали даже некоторую ностальгию по родному графству Фуа здешние бургады, старые церкви из массивного камня, совсем не похожие на белые сооружения на землях Тортозы и Валенсии. Однажды, когда я пришел во владения Сервельйо за солью, дама Бруниссенда объяснила мне, улыбаясь, что из этих земель сарацин долгое время изгоняли, и даже если они здесь и поселились по-настоящему, то она этого не знает. И что всегда здесь молились в церквях, а не в мечетях.
Это была мягкая и легкая зима, но для меня несколько томительная, несмотря на присутствие моего брата Жоана. Чего мне не хватало? Что будоражило мою кровь и тревожило душу? Иногда по вечерам перед моими глазами возникал образ Ля Морены, на пастбищах Ля Сенья. Множество раз мне хотелось пойти увидеться с ней, пусть даже в Тортозу, порасспрашивать, не появляется ли она поблизости дома На Франкеты. Но к чему? Мне не хотелось ссориться из-за нее с кем-либо. Пастушеская девка? Здесь их приходило пара-тройка в овчарни Кероль - но я никогда не позволю себе делить женщину с другим, или платить за то, чтобы к ней прикоснуться. Очень часто - и у моего брата Жоана сложилось то же впечатление - мне казалось, что сама хозяйка, госпожа Бруниссенда, постоянно выявляла желание меня видеть. Она приходила на пастбища или вызывала меня к себе, и всегда смотрела на меня особенным, мечтательным взглядом. Конечно, несмотря на свое положение вдовы и матери многочисленных детей, в своих богатых нарядах она смотрелась еще очень красивой женщиной. Но мне не слишком хотелось становиться игрушкой в руках благородной дамы. Однако я чувствовал огромную пустоту в себе - и эта пустота казалась мне более ужасной и убийственной, чем просто желание.
Под конец Великого Поста, после всех этих долгих зимних месяцев, я все же не выдержал. Я оставил животных у моего брата и товарищей, я ничего не сказал даме де Сервельо, и отправился на юг. Человеком, с которым я все же решил встретиться, была моя тетя Мерсенда. К ней я продолжал чувствовать крепкую привязанность; в пустыне своего одиночества только к ней я хранил какое-то доверие. Через нее я мог попытаться возобновить контакты с моей семьей и верующими. А вот о ком я отказывался вспоминать и даже думать, так это о Монсеньоре Морельи. За несколько дней до Пасхи я отправился незнакомыми дорогами через епархию Таррагоны и спустился в Тортозу, где меня приветствовали мрачные процессии Страстной Недели, а крики mata Judiets преследовали меня, как если бы я сам был одним из этих евреев, обвиняемых в убийстве Христа. Наконец, я перешел Эбре, стал узнавать местность и дороги, и прямиком, через сухие горы, рискнул пойти по бездорожью до Бесейте, куда прибыл уже поздним вечером. Там, оказывается, много чего случилось. Увидев меня, тетя Мерсенда всплеснула руками и громко вскрикнула, подбородок ее задрожал. За ней показалась высокая угловатая фигура ее дочери Жоаны. Жоана была одета в черное, и при виде меня на ее мрачном лице скользнула тень улыбки.
Когда я ответил на их удивленные восклицания, когда повесил свой плащ, подарил им сыр, уселся на лавку около очага, выпил с ними, когда просто сказал им, что я пастух и пастухом всегда останусь, что это мое ремесло, которое всегда будет вести меня по дорогам, от лета к зиме и от зимы к лету, от одного соглашения о выпасе к другому - когда я сказал им, что не существует другой причины моего долгого отсутствия, моего долгого зимнего молчания - Мерсенда и Жоана стали рассказывать мне о себе. Мать и дочь снова жили почти что вместе. Жоана овдовела. Бернат Бефай, ее муж, глупо погиб в начале зимы от ужасной случайности, когда рубил лес в Бенифакса. Когда он подрубал корни у пня, на него рухнула каменная осыпь и придавила его. Товарищи принесли его в Бесейте уже мертвым, и его похоронил поп на приходском кладбище.
Лицо Жоаны стало ожесточенным. Она сжала губы и нахмурила брови, избегая моего взгляда, хотя я хотел утешить ее. А ее мать, моя добрая тетя Мерсенда, шумно всхлипнула и вцепилась обеими руками в рукава моей рубахи. Она стала причитать, как я и ожидал. Умер без утешения ее несчастный зять. Как вот недавно ее муж, Бернат Марти. Вот уже двое добрых верующих, двое храбрых людей из Сабартес, умерли без утешения так далеко от родины. Умерли, и не было подле них доброго человека, чтобы спасти их души. Если бы, по крайней мере, Берната Бефая принесли еще живым! Если бы было время позвать Монсеньора Морельи… Но Жоана резко прервала жалобы своей матери и бросила ей в лицо, что во всяком случае она, жена покойного, уж постаралась бы помешать этому еретику-деревенщине приблизиться к ложу ее мужа и, как минимум, донесла бы на него бальи и попу.
Она резко поднялась с лавки, от чего ули и миски ее матери со звоном разлетелись во все стороны, и Мерсенда замолчала, всхлипывая. Я воспользовался этим, чтобы произнести слова примирения, чтобы спросить их, как же они теперь будут жить, без зароботков здоровяка Берната. Жоана, сидя на корточках возле очага, ответила, расхохотавшись, что она тоже сильная. Сильная, как мужчина. Что ей любая работа по плечу. Что она сама вспахала и засеяла свое поле. И будет там собирать урожай, одна, если нужно.
Когда мы все трое поели, Жоана бросила на меня долгий мрачный взгляд и ушла спать в собственный дом. Тогда я и моя тетя Мерсенда могли говорить свободно, и полночи провели за этими разговорами. Она без умолку рассказывала мне, как вся семья и верующие, а также Монсеньор Морельи, были озабочены тем, что я не явился, как каждый год, в конце лета. Почти год от меня не было новостей. Они уже воображали, что меня арестовали, и боялись, что больше никогда меня не увидят. «Куда ты подевался прошлым летом?» Когда я ответил, что провел летний сезон в горах Шатоверден, между Руль и Кавальер, она воскликнула: ну конечно, в самом графстве Фуа, где таится опасность для меня и для всех нас!
Я почувствовал также, что она соскучилась по новостям с родины, и я рассказал ей эти новости. Я рассказал ей все, что сообщил мне младший брат Арнот на перевале Пьюморен, и то, что рассказал мне брат Жоан, возвратившись с ярмарки в Аксе, и все, что рассказали мне другие пастухи и прохожие о происходящем в графстве Фуа. Я сказал ей, что Инквизиция вновь зашевелилась, и что новый инквизитор - это теперь сам епископ Памье, Монсеньор Жак Фурнье: сейчас он занимается следственными делами вальденсов в Памье, но мой отец думает, что это для того, чтобы лучше засунуть свой нос в фоганьи наших деревень. Я сказал ей, что даже в Монтайю, пользуясь растущим страхом, поп Пейре Клерг, чтобы его больше боялись, называет себя «маленьким епископом». И он хвалится, что может выдать тайны любого дома в руки инквизитора. А когда его мать, сказал я ей еще, старая Менгарда Клерг, умерла, то он не остановился даже перед тем, чтобы похоронить ее в церкви Богоматери во Плоти, прямо у алтаря…
На это моя тетя вскричала: если бы епископ Памье знал, какой странной католичкой была эта Менгарда, то он немедленно вырыл бы ее останки из церкви и бросил бы на свалку! Я ей сказал еще, что если бы поп Клерг мог достать ее и ее сестру Гильельму, обеих моих тетушек Маури, беглянок из-за ереси, то он сделал бы все, чтобы бросить их в тюрьмы Инквизиции и сжечь их как рецидивисток.
Мерсенда глубоко вздохнула и с ухмылкой глянула на меня:
- Поверь мне, Пейре, для него самого было бы лучше, чтобы мы оставались где подальше. Он прекрасно знает, что если инквизитор доберется до нас, меня и Гильельмы, то мы можем приоткрыть весьма компрометирующие его вещи для него, этого проклятого попа из Монтайю. Такой же еретик, как мы с тобой, уверяю тебя!
Я тоже улыбнулся. Я знал это давным-давно. Этот священник всегда, когда нужно, был католиком, когда нужно - добрым верующим, делая все для того, чтобы сильнее подавить общину своей властью и добиться процветания своего дома: если он нас достанет, то и мы можем его достать.
- Если это плохо кончится для нас, то это плохо кончится также и для него.
- Да, - ответила тетя Мерсенда, - но если это плохо кончится для него, то может плохо кончится и для нас тоже…
Тогда, сидя рядом со мной на лавке, освещенная бликами жара очага, она вновь схватила меня, вцепившись мне в рукав дрожащими пальцами. Она была просто старой испуганной женщиной.
- Сынок, сынок, оставайся теперь с нами. Нас так мало, мы нуждаемся друг в друге. Перестань все время таскаться по дорогам. Не ходи больше в графство Фуа, не возвращайся туда. Это слишком опасно, для тебя и для всех нас. Оставайся с нами. Ты ведь один, у тебя нет никаких других обязанностей, ни жены, ни ребенка: ты можешь жить любым заработком. Не удаляйся так от Добра. Оно ведь здесь, в Морелье, для тебя и для всех нас…
Она знала, что я ей отвечу: пастухом я был, пастухом и останусь. В этих землях я никогда не смогу жить. Здесь слишком плоско, слишком жарко, я умру от тоски. Каждое лето я должен проводить в горах, с овцами. Такова моя судьба, и никто не в силах ее изменить.
На следующее утро я обнял тетю Мерсенду и кузину Жоану и отправился по дороге в Морелью, чтобы навестить Гийома Белибаста и Раймонду из Жюнак.
После всего этого времени стыда и отвращения мне вновь захотелось увидеться с Гийомом Белибастом, и даже с его спутницей Раймондой. Несмотря на то, что я узнал. Если не считать моего брата Жоана, то я, возможно, знал это один. Я не рассчитывал наперед своего поведения. Я его знал. Если у меня будет выбор, и пока это будет возможно, я никому ничего не скажу. Не следует, чтобы верующие отчаялись в своей Церкви. Я первый нуждался в том, что осталось от моей Церкви. Это к моему старому товарищу, к старому другу я шел. И также к тому, кто, будучи достоин или нет, все же прошел некогда через руки добрых людей. Обученный Фелипом де Талайраком, крещенный Мессером Пейре Отье. Тот, кто лучше меня знал Евангелие - и кто знает? может быть, настанет день, когда другой добрый человек сможет отпустить ему грехи и искупить его.
И вновь меня встретила принарядившаяся к празднику Пасхи красавица Морелья. Целый год прошел с тех пор, как я ее не видел, а вот уже новая весна, новое цветение, новые потоки, и все тот же свет на старых дорогах, бороздящих Сьерра Маэстра. И на уровне протянутой руки я уже видел этот город - королеву сарацинских рыцарей, в колье своих укреплений. И даже если мое сердце сжималось от сомнений, мое дыхание становилось все легче и свободнее. Звуки скатывались ко мне с вершин города, увивались вокруг меня, прохожих, открытых лавочек, когда я пересек первые укрепленные ворота и вступил на улицы-лестницы, окружающие гору Морелья. Я поднял голову, глядя на фасады домов, ярко позолоченные вечерним солнцем, смешался с шумной толпой, несколько раз завернул за угол, стараясь не потеряться, и вновь поднялся до самого конца улицы, упирающейся прямо в дом вдовы д’Эн Аграмун. Наконец, я толкнул двери мастерской гребенщика. Я встретил там незнакомых людей - они о чем-то спорили с Гийомом, держа в руках длинные блестящие гребни. И сразу же я встретился с ним взглядом. Черным, сияющим, как его гребни, взглядом, в котором смешались страх и радость. Но он тут же взял себя в руки, и приветствовал меня равнодушным тоном, в котором слышался старый акцент, как будто в нем перекатывались все камешки Бюгараш.
Когда покупатели вышли (а это был городской ткач и его подмастерье), Гийом подошел ко мне и взял за плечи обеими руками. Это правда, сказал он, что когда я пришел, он почувствовал одновременно и радость, и ужас. Радость вновь видеть меня, спустя столько времени, - ведь он боялся, что я исчез в застенках Инквизиции - и страх от мысли, что вдруг я окажусь предателем и Иудой, и вернулся, исполняя инквизиторскую миссию, чтобы всех выдать. Его черные глаза сверлили меня до глубины души. Какие-то неясные чувства поднялись во мне и отхлынули. Как ты можешь думать обо мне такие ужасные вещи, Гийом? Никогда никакое зло не придет к тебе из-за меня. Никогда. Наоборот, если я смогу хоть что-нибудь сделать, то я всегда буду рядом с тобой, чтобы тебя защищать и охранять, а если не будет иного выхода - умереть вместе с тобой. Но я не осмелился ему это сказать. Гийом Белибаст ведь мужчина, как и я. Упрямый, окрыленный светом и погружающийся в тень, раздираемый желаниями безумной силы. Настоящий живой - и гордый - мужчина.
Он отпустил мою руку, чтобы проводить меня по лестнице, ведущей к его жилищу на втором этаже дома. Там, у входа в фоганью Раймонды из Жюнак, укрытые от всех чужих взглядов, в полумраке, мы долго стояли молча, глядя друг на друга. Потом я склонился перед ним, я прикоснулся лбом к его плечу, сказал ему слова melhorier, обменялся с ним поцелуем caretas. Я обнял его трижды, поцеловав в лицо и губы, и он очень серьезно трижды благословил меня: теми же словами, которыми благословляли меня Мессер Пейре из Акса и его сын, юный святой. Словами, которые я так хотел слышать. Словами добрых людей. Как если бы он все еще был добрым человеком.
Когда он отошел в сторону, за его спиной я увидел мягкое мерцание очага, лавку, сундук и нишу, куда была поставлена лампа. Девочка, Гильельма, сидела подле своей матери, а та пряла. Раймонда обернула ко мне свое лицо, поднялась, чтобы приветствовать меня, без улыбки, но с какой-то теплотой во взгляде. Почему я раньше никогда не замечал, насколько красива эта женщина?
ПЕЙРЕ МАУРИ - ВЕЛИКИЙ ПОСТ 1319 ГОДА.
БЕСЕЙТЕ. МОРЕЛЬЯ.
Мерсенда спросила меня, куда я подевался и почему я так долго отсутствовал, говоря, что Монсеньор (то есть Гийом Белибаст, еретик) был этим очень озабочен. И все верующие были в страхе, что меня арестовали. И что я поступал неверно, удаляясь так от Добра (то есть от еретика),и что для меня было бы лучше жить вместе с ними, чем постоянно где-то шататься так далеко…
Показания Пейре Маури перед Жаком Фурнье, июнь 1324 года
Всю зиму мы провели с Жоаном и моими товарищами в Каталонии, в овчарнях Кероль, неподалеку от владений Сервельо. Эти земли, которых я не знал, были укрыты между скалистыми горами Монсеррат и морем. Мы гоняли овец по зеленым холмам Сьерра де Монтагут, между Санта Колома де Керальт и монастырем Санта Крю. Как ни странно, эти земли были заселены мало, деревни встречались редко, широко раскинулись поля и луга, окруженные лесами и все еще дикими пустошами. Здесь почти не было видно сарацин, порабощенных знатью, наоборот, меня удивили и вызвали даже некоторую ностальгию по родному графству Фуа здешние бургады, старые церкви из массивного камня, совсем не похожие на белые сооружения на землях Тортозы и Валенсии. Однажды, когда я пришел во владения Сервельйо за солью, дама Бруниссенда объяснила мне, улыбаясь, что из этих земель сарацин долгое время изгоняли, и даже если они здесь и поселились по-настоящему, то она этого не знает. И что всегда здесь молились в церквях, а не в мечетях.
Это была мягкая и легкая зима, но для меня несколько томительная, несмотря на присутствие моего брата Жоана. Чего мне не хватало? Что будоражило мою кровь и тревожило душу? Иногда по вечерам перед моими глазами возникал образ Ля Морены, на пастбищах Ля Сенья. Множество раз мне хотелось пойти увидеться с ней, пусть даже в Тортозу, порасспрашивать, не появляется ли она поблизости дома На Франкеты. Но к чему? Мне не хотелось ссориться из-за нее с кем-либо. Пастушеская девка? Здесь их приходило пара-тройка в овчарни Кероль - но я никогда не позволю себе делить женщину с другим, или платить за то, чтобы к ней прикоснуться. Очень часто - и у моего брата Жоана сложилось то же впечатление - мне казалось, что сама хозяйка, госпожа Бруниссенда, постоянно выявляла желание меня видеть. Она приходила на пастбища или вызывала меня к себе, и всегда смотрела на меня особенным, мечтательным взглядом. Конечно, несмотря на свое положение вдовы и матери многочисленных детей, в своих богатых нарядах она смотрелась еще очень красивой женщиной. Но мне не слишком хотелось становиться игрушкой в руках благородной дамы. Однако я чувствовал огромную пустоту в себе - и эта пустота казалась мне более ужасной и убийственной, чем просто желание.
Под конец Великого Поста, после всех этих долгих зимних месяцев, я все же не выдержал. Я оставил животных у моего брата и товарищей, я ничего не сказал даме де Сервельо, и отправился на юг. Человеком, с которым я все же решил встретиться, была моя тетя Мерсенда. К ней я продолжал чувствовать крепкую привязанность; в пустыне своего одиночества только к ней я хранил какое-то доверие. Через нее я мог попытаться возобновить контакты с моей семьей и верующими. А вот о ком я отказывался вспоминать и даже думать, так это о Монсеньоре Морельи. За несколько дней до Пасхи я отправился незнакомыми дорогами через епархию Таррагоны и спустился в Тортозу, где меня приветствовали мрачные процессии Страстной Недели, а крики mata Judiets преследовали меня, как если бы я сам был одним из этих евреев, обвиняемых в убийстве Христа. Наконец, я перешел Эбре, стал узнавать местность и дороги, и прямиком, через сухие горы, рискнул пойти по бездорожью до Бесейте, куда прибыл уже поздним вечером. Там, оказывается, много чего случилось. Увидев меня, тетя Мерсенда всплеснула руками и громко вскрикнула, подбородок ее задрожал. За ней показалась высокая угловатая фигура ее дочери Жоаны. Жоана была одета в черное, и при виде меня на ее мрачном лице скользнула тень улыбки.
Когда я ответил на их удивленные восклицания, когда повесил свой плащ, подарил им сыр, уселся на лавку около очага, выпил с ними, когда просто сказал им, что я пастух и пастухом всегда останусь, что это мое ремесло, которое всегда будет вести меня по дорогам, от лета к зиме и от зимы к лету, от одного соглашения о выпасе к другому - когда я сказал им, что не существует другой причины моего долгого отсутствия, моего долгого зимнего молчания - Мерсенда и Жоана стали рассказывать мне о себе. Мать и дочь снова жили почти что вместе. Жоана овдовела. Бернат Бефай, ее муж, глупо погиб в начале зимы от ужасной случайности, когда рубил лес в Бенифакса. Когда он подрубал корни у пня, на него рухнула каменная осыпь и придавила его. Товарищи принесли его в Бесейте уже мертвым, и его похоронил поп на приходском кладбище.
Лицо Жоаны стало ожесточенным. Она сжала губы и нахмурила брови, избегая моего взгляда, хотя я хотел утешить ее. А ее мать, моя добрая тетя Мерсенда, шумно всхлипнула и вцепилась обеими руками в рукава моей рубахи. Она стала причитать, как я и ожидал. Умер без утешения ее несчастный зять. Как вот недавно ее муж, Бернат Марти. Вот уже двое добрых верующих, двое храбрых людей из Сабартес, умерли без утешения так далеко от родины. Умерли, и не было подле них доброго человека, чтобы спасти их души. Если бы, по крайней мере, Берната Бефая принесли еще живым! Если бы было время позвать Монсеньора Морельи… Но Жоана резко прервала жалобы своей матери и бросила ей в лицо, что во всяком случае она, жена покойного, уж постаралась бы помешать этому еретику-деревенщине приблизиться к ложу ее мужа и, как минимум, донесла бы на него бальи и попу.
Она резко поднялась с лавки, от чего ули и миски ее матери со звоном разлетелись во все стороны, и Мерсенда замолчала, всхлипывая. Я воспользовался этим, чтобы произнести слова примирения, чтобы спросить их, как же они теперь будут жить, без зароботков здоровяка Берната. Жоана, сидя на корточках возле очага, ответила, расхохотавшись, что она тоже сильная. Сильная, как мужчина. Что ей любая работа по плечу. Что она сама вспахала и засеяла свое поле. И будет там собирать урожай, одна, если нужно.
Когда мы все трое поели, Жоана бросила на меня долгий мрачный взгляд и ушла спать в собственный дом. Тогда я и моя тетя Мерсенда могли говорить свободно, и полночи провели за этими разговорами. Она без умолку рассказывала мне, как вся семья и верующие, а также Монсеньор Морельи, были озабочены тем, что я не явился, как каждый год, в конце лета. Почти год от меня не было новостей. Они уже воображали, что меня арестовали, и боялись, что больше никогда меня не увидят. «Куда ты подевался прошлым летом?» Когда я ответил, что провел летний сезон в горах Шатоверден, между Руль и Кавальер, она воскликнула: ну конечно, в самом графстве Фуа, где таится опасность для меня и для всех нас!
Я почувствовал также, что она соскучилась по новостям с родины, и я рассказал ей эти новости. Я рассказал ей все, что сообщил мне младший брат Арнот на перевале Пьюморен, и то, что рассказал мне брат Жоан, возвратившись с ярмарки в Аксе, и все, что рассказали мне другие пастухи и прохожие о происходящем в графстве Фуа. Я сказал ей, что Инквизиция вновь зашевелилась, и что новый инквизитор - это теперь сам епископ Памье, Монсеньор Жак Фурнье: сейчас он занимается следственными делами вальденсов в Памье, но мой отец думает, что это для того, чтобы лучше засунуть свой нос в фоганьи наших деревень. Я сказал ей, что даже в Монтайю, пользуясь растущим страхом, поп Пейре Клерг, чтобы его больше боялись, называет себя «маленьким епископом». И он хвалится, что может выдать тайны любого дома в руки инквизитора. А когда его мать, сказал я ей еще, старая Менгарда Клерг, умерла, то он не остановился даже перед тем, чтобы похоронить ее в церкви Богоматери во Плоти, прямо у алтаря…
На это моя тетя вскричала: если бы епископ Памье знал, какой странной католичкой была эта Менгарда, то он немедленно вырыл бы ее останки из церкви и бросил бы на свалку! Я ей сказал еще, что если бы поп Клерг мог достать ее и ее сестру Гильельму, обеих моих тетушек Маури, беглянок из-за ереси, то он сделал бы все, чтобы бросить их в тюрьмы Инквизиции и сжечь их как рецидивисток.
Мерсенда глубоко вздохнула и с ухмылкой глянула на меня:
- Поверь мне, Пейре, для него самого было бы лучше, чтобы мы оставались где подальше. Он прекрасно знает, что если инквизитор доберется до нас, меня и Гильельмы, то мы можем приоткрыть весьма компрометирующие его вещи для него, этого проклятого попа из Монтайю. Такой же еретик, как мы с тобой, уверяю тебя!
Я тоже улыбнулся. Я знал это давным-давно. Этот священник всегда, когда нужно, был католиком, когда нужно - добрым верующим, делая все для того, чтобы сильнее подавить общину своей властью и добиться процветания своего дома: если он нас достанет, то и мы можем его достать.
- Если это плохо кончится для нас, то это плохо кончится также и для него.
- Да, - ответила тетя Мерсенда, - но если это плохо кончится для него, то может плохо кончится и для нас тоже…
Тогда, сидя рядом со мной на лавке, освещенная бликами жара очага, она вновь схватила меня, вцепившись мне в рукав дрожащими пальцами. Она была просто старой испуганной женщиной.
- Сынок, сынок, оставайся теперь с нами. Нас так мало, мы нуждаемся друг в друге. Перестань все время таскаться по дорогам. Не ходи больше в графство Фуа, не возвращайся туда. Это слишком опасно, для тебя и для всех нас. Оставайся с нами. Ты ведь один, у тебя нет никаких других обязанностей, ни жены, ни ребенка: ты можешь жить любым заработком. Не удаляйся так от Добра. Оно ведь здесь, в Морелье, для тебя и для всех нас…
Она знала, что я ей отвечу: пастухом я был, пастухом и останусь. В этих землях я никогда не смогу жить. Здесь слишком плоско, слишком жарко, я умру от тоски. Каждое лето я должен проводить в горах, с овцами. Такова моя судьба, и никто не в силах ее изменить.
На следующее утро я обнял тетю Мерсенду и кузину Жоану и отправился по дороге в Морелью, чтобы навестить Гийома Белибаста и Раймонду из Жюнак.
После всего этого времени стыда и отвращения мне вновь захотелось увидеться с Гийомом Белибастом, и даже с его спутницей Раймондой. Несмотря на то, что я узнал. Если не считать моего брата Жоана, то я, возможно, знал это один. Я не рассчитывал наперед своего поведения. Я его знал. Если у меня будет выбор, и пока это будет возможно, я никому ничего не скажу. Не следует, чтобы верующие отчаялись в своей Церкви. Я первый нуждался в том, что осталось от моей Церкви. Это к моему старому товарищу, к старому другу я шел. И также к тому, кто, будучи достоин или нет, все же прошел некогда через руки добрых людей. Обученный Фелипом де Талайраком, крещенный Мессером Пейре Отье. Тот, кто лучше меня знал Евангелие - и кто знает? может быть, настанет день, когда другой добрый человек сможет отпустить ему грехи и искупить его.
И вновь меня встретила принарядившаяся к празднику Пасхи красавица Морелья. Целый год прошел с тех пор, как я ее не видел, а вот уже новая весна, новое цветение, новые потоки, и все тот же свет на старых дорогах, бороздящих Сьерра Маэстра. И на уровне протянутой руки я уже видел этот город - королеву сарацинских рыцарей, в колье своих укреплений. И даже если мое сердце сжималось от сомнений, мое дыхание становилось все легче и свободнее. Звуки скатывались ко мне с вершин города, увивались вокруг меня, прохожих, открытых лавочек, когда я пересек первые укрепленные ворота и вступил на улицы-лестницы, окружающие гору Морелья. Я поднял голову, глядя на фасады домов, ярко позолоченные вечерним солнцем, смешался с шумной толпой, несколько раз завернул за угол, стараясь не потеряться, и вновь поднялся до самого конца улицы, упирающейся прямо в дом вдовы д’Эн Аграмун. Наконец, я толкнул двери мастерской гребенщика. Я встретил там незнакомых людей - они о чем-то спорили с Гийомом, держа в руках длинные блестящие гребни. И сразу же я встретился с ним взглядом. Черным, сияющим, как его гребни, взглядом, в котором смешались страх и радость. Но он тут же взял себя в руки, и приветствовал меня равнодушным тоном, в котором слышался старый акцент, как будто в нем перекатывались все камешки Бюгараш.
Когда покупатели вышли (а это был городской ткач и его подмастерье), Гийом подошел ко мне и взял за плечи обеими руками. Это правда, сказал он, что когда я пришел, он почувствовал одновременно и радость, и ужас. Радость вновь видеть меня, спустя столько времени, - ведь он боялся, что я исчез в застенках Инквизиции - и страх от мысли, что вдруг я окажусь предателем и Иудой, и вернулся, исполняя инквизиторскую миссию, чтобы всех выдать. Его черные глаза сверлили меня до глубины души. Какие-то неясные чувства поднялись во мне и отхлынули. Как ты можешь думать обо мне такие ужасные вещи, Гийом? Никогда никакое зло не придет к тебе из-за меня. Никогда. Наоборот, если я смогу хоть что-нибудь сделать, то я всегда буду рядом с тобой, чтобы тебя защищать и охранять, а если не будет иного выхода - умереть вместе с тобой. Но я не осмелился ему это сказать. Гийом Белибаст ведь мужчина, как и я. Упрямый, окрыленный светом и погружающийся в тень, раздираемый желаниями безумной силы. Настоящий живой - и гордый - мужчина.
Он отпустил мою руку, чтобы проводить меня по лестнице, ведущей к его жилищу на втором этаже дома. Там, у входа в фоганью Раймонды из Жюнак, укрытые от всех чужих взглядов, в полумраке, мы долго стояли молча, глядя друг на друга. Потом я склонился перед ним, я прикоснулся лбом к его плечу, сказал ему слова melhorier, обменялся с ним поцелуем caretas. Я обнял его трижды, поцеловав в лицо и губы, и он очень серьезно трижды благословил меня: теми же словами, которыми благословляли меня Мессер Пейре из Акса и его сын, юный святой. Словами, которые я так хотел слышать. Словами добрых людей. Как если бы он все еще был добрым человеком.
Когда он отошел в сторону, за его спиной я увидел мягкое мерцание очага, лавку, сундук и нишу, куда была поставлена лампа. Девочка, Гильельма, сидела подле своей матери, а та пряла. Раймонда обернула ко мне свое лицо, поднялась, чтобы приветствовать меня, без улыбки, но с какой-то теплотой во взгляде. Почему я раньше никогда не замечал, насколько красива эта женщина?