Сарацинские города. Часть 2. Глава 24
ГЛАВА 24
ПЕЙРЕ МАУРИ - ПЕРЕВАЛ РЕУКОТ, ИЮНЬ 1318 ГОДА
Гильельма сказала, что это была заблудившаяся овца, которая ничего не стоит. Я ответил, что это может дорого нам обойтись, если об этом узнают - ведь ее сын Жоан сказал во время трапезы, что эту овцу, принадлежавшую монастырю Сен-Жан, он присоединил к собственной отаре. Услышав это, еретик сказал, что они плохо поступили, поскольку если даже предположить, что это не грех, то в любом случае - дурной пример…
Показания Пейре Маури перед Жаком Фурнье, июнь 1324 года
Перед большими летними переходами у меня появилась возможность еще раз или два наведаться в Сан Матео. В тот год я должен был снова подняться на перевал Реукот вместе с отарами Раймонда Барри и моими товарищами-пастухами: братьями Маурсами и Гийомом Бэйлем. И мне нужны были деньги, чтобы заплатить за сто овец, купленных у Раймонда Барри осенью, и хоть немного восполнить утраты, понесенные в Сан Матео.
Я постоянно испытывал раздражение по поводу своей тети Гильельмы: она все время повторяла, что ничего больше мне не должна. Но ведь это она отвечала за сохранность животных. И даже если столько овец умерло, все равно должно было что-нибудь да остаться. Шерсть, шкуры, за них можно было выручить кругленькую сумму… Дважды она повторяла мне то, что уже говорила на Пасху. Во-первых, что в этих утратах нет никакой ее вины: всё из-за злонамеренного соседа, который каким-то образом навел порчу на отару. Это заключил сарацинский ворожей, с которым она, через посредничество Арнота Бэйля, советовалась, и который нас от этого, благодарение Богу, избавил. Далее, она ничего не продавала, и не получила за это ни денье. Что же до шерсти и шкур, то она просто одела свою семью: себя, своего брата, своих сыновей и, следует сказать, семью Монсеньора Морельи, имея в виду Раймонду из Жюнак и ее дочь.
Когда я все это слушал, меня не покидало ощущение, что меня попросту обобрали. Хуже всего было то, что это сделала моя собственная тетя, да еще и добрая верующая. И, наконец, что в этом был замешан добрый человек. К тому же, все это было не в первый раз. Ну вот как мне теперь заплатить долги Раймонду Барри?
Когда в последний раз я вернулся в Сан Матео перед большими летними перегонами, чтобы забрать у тети Гильельмы три десятка оставшихся овец и присоединить их к отаре Раймонда Барри, я был преисполнен решимости уладить все вопросы и достойно удалиться в горы. Я прибыл днем с Раймондом Изаура, который зашел за мной на пастбища, и должен был вернуться на следующий день. Там был и Монсеньор Морельи. Он прибыл в дом серданьцев, чтобы забрать груз тростника - что было правдой, но, прежде всего, чтобы проповедовать. Ужин проходил в менее теплой атмосфере, чем обычно. Напряжение в первую очередь исходило от меня, поскольку я все никак не мог избавиться от скорбной тяжести на сердце. Нужно сказать, что ужин тоже был слишком тяжелым и жирным, каким-то давящим. Мясо казалось мне отвратительным. Я бросил взгляд на доброго человека: он тоже морщил нос, сидя с другого конца стола, где перед ним лежала только рыба. Но запах был слишком сильным и стойким. Я спросил тетю, что мы такое едим, но она только ухмыльнулась.
Это была не баранина, а мясо овцы, причем беременной овцы, готовой окотиться. Мясо было безвкусным, оставляя во рту слишком мускусное послевкусие, одновременно вялое и жилистое, с толстыми прослойками жира, склеивающее губы и застревающее в глотке. Это животное вечером привел мой кузен Жоан: заблудившаяся овца, которая пристала к его отаре на выпасах Сан Матео. У нее была отметина монастыря Сен-Жан. «Я был в своем праве!» - уверенно заявил он, но я видел, что в глубине души он не особенно сам в это верил. Я заметил ему, что подобный вид права, разрешающий забить и съесть заблудившееся животное, приставшее к отаре, возможно, действует в горах и между отарами равных друг другу общин - но он неприемлем на этих маленьких городских выпасах, и особенно к монастырской собственности. Ведь все знают, что лучше никогда не заедаться с людьми аббатов, епископов или командорий. Они - над общинным правом.
- Они заставят тебя дорого заплатить, если узнают! Это же церковный скот!
И я начал по своему обыкновению резко критиковать жадность и страсть к наживе прелатов Церкви, которая сдирает шкуру, когда добрый человек, Монсеньор Морельи, мой старый товарищ Гийом Белибаст, прервал меня: само собой, он говорил, как добрый человек, а не бывший пастух. Наверное, раньше, во времена перегонов в Кубьер, если к овцам его отца Эн Белибаста прибивались животные аббатств Фонфруад и Лаграсс, он, возможно, делал то же самое. Но сегодня он представлял наш высший моральный авторитет, он говорил от имени Церкви Божьей. И он начал проповедовать, что маленькая община добрых верующих должна воздерживаться от зла. Я понимал, что он хочет этим сказать, пользуясь случаем: что нельзя убивать и воровать, по крайней мере, то, что тебе не принадлежит. В его голосе звучал упрек. Ведь если даже это и не грех в полном смысле слова, то плохой пример, говорил наш добрый человек. Что подумают о нашей Церкви, если ее верные также делают зло? Следует всегда показывать пример, чтобы люди видели, какая разница между истинной Церковью Христовой и Церковью мира сего, Церковью папы. Чтобы никто не осмеливался обвинять наших добрых христиан в том, что они, как и попы, дают возможность своей пастве делать зло. А у меня было впечатление, что я уже сто раз слышал эту проповедь: «Вы, верующие, не распаляйтесь желанием делать зло…»
Я все еще пребывал в плохом настроении, и никак не мог почувствовать мир и радость от того, что я среди своих. Я спешил вернуться на пастбища со своими тремя десятками овец, а потом пуститься в путь. Чтобы, наконец, полной грудью вдохнуть горный воздух. Может быть, Гийом Белибаст, с присущей ему чуткостью, понял, что меня тяготит? Перед тем, как я покинул Сан Матео, он отвел меня в сторону и попытался оживить старую дружбу, которая нас связывала столько лет. Он хотел мне также показать, что он - достойный добрый человек и добрый христианин. Он с улыбкой рассказывал мне, что молодой Арнот Бэйль недавно приходил к нему в Морелью: ночевал у него и разделял с ним трапезу, и даже хотел пойти в город купить хлеба, чтобы он его благословил. Ему же, Монсеньору Морельи, было приятно объяснить, что среди нас, в нашей общине, все совсем по-иному: что у нас каждый не покупает свой хлеб для себя; что весь хлеб, который находится в доме доброго человека, принадлежит ему, Арноту, как и всем верующим; что братья должны делить все, что имеют, с теми, кто не имеет ничего.
Я улыбнулся, пожал ему руку, прижался лбом к его плечу, обменялся с ним caretas, а потом совершил перед ним melhorier. Он благословил меня от имени Отца Небесного. Ведь Гийом больше не пастух, он - добрый человек. Но для меня он всегда останется братом Берната.
Через несколько дней я присоединил тридцать своих овец к отарам Раймонда Барри, и все вместе мы отправились на север.
Гийом Маурс бросил насмешливый взгляд на моих овец:
- У них же твоя отметина, и я хорошо их знаю. Вот эту с порванным ухом. И вот эту с черной мордой и белым пятном вокруг глаза. Ты забрал их у своей тети? Вы разорвали ваш договор?
Я не хотел вдаваться в подробности, чтобы не говорить слишком много о вовлечении во все это доброго человека. Я вздохнул, чувствуя себя совсем бессильным и огорченным. Я перевел разговор на сто овец, которых я на прошлого святого Михаила купил у Раймонда Барри, и с которыми я зимовал на пастбищах Калиг. Я не смог собрать достаточно денег, чтобы окончательно расплатиться на святого Иоанна летнего, как мы договаривались. Я спрашивал у Гийома, сможет ли скотовод, его хозяин, подождать с выплатой до следующего святого Михаила?
Но дальше начались разные события, и мы, сломя голову, бросились в их пучину. Мы перешли Льйобригат, пересекли крутую горную гряду Сьерра де Кади и добрались до Пючсерда. Еще не настал праздник святого Иоанна, когда дни самые длинные, а мы уже были в высокогорной Сердани. Чтобы остричь овец, мы остановились у перевала Реукот, на склонах Карлит, над Пючсерда, недалеко от перевала Мерен, принадлежавших к графству Фуа. Я любил нюхать воздух, который приносил северо-западный ветер. Но он принес и еще кое-что. Однажды вечером пришел мой брат Жоан, один. Он пришел с перевалов Канальс, где оставил отару госпожи Бруниссенды де Сервельо. Он знал, что найдет меня среди людей Раймонда Барри.
Мой брат Жоан. Я сразу же узнал его, как только увидел его тонкую и проворную фигурку, и почувствовал всплеск радости. Я знал, что мы будем недалеко друг от друга этим летом; он будет подниматься из Сабартес, а я из Сердани. Но я даже не думал, что увижу его раньше, чем закончится сезон, и не в Монтайю. Но Жоан ушел из Монтайю. Когда я узнал его, когда увидел у входа в загон, где я работал, как он большими шагами идет среди овец, я не мог ни встать, ни броситься к нему, потому что изо всех сил сжимал коленями овцу, которую стриг. Тогда он присел на корточки возле меня, а я всмотрелся в его лицо. Худой, черный, с тем же замкнутым выражением, которое я видел у него уже несколько лет. Однако в его чертах не осталось больше ничего детского, оно все было покрыто шрамами. Длинный большой синяк голубел на лице, глубокая царапина пересекала лоб между бровями, проходила по переносице и исчезала в его юношеской бородке, на левой щеке. Словно невидимая ледяная рука стиснула мне желудок. Что они там, в Монтайю, сделали с моим братом?
Когда я, наконец, отпустил овцу, которая, вырвавшись, заблеяла и побежала к своим сбившимся в кучу сестрам, я собрал шерсть в большие тюки, положил ножницы на чурбан, где после стрижки каждого животного острил их специальным камнем, выпрямился и потянулся, чтобы размять мышцы, и сделал знак Гийому Бэйлю продолжать стрижку без меня. Потом я взял Жоана за руку и пошел с ним к летникам, защищенным большой грудой камней с одной стороны, и черными буками, заслонявшими нас от прямых лучей солнца, с другой. Только тогда мы поздоровались и приветствовали друг друга, только тогда обнялись - коротким объятием, ведь Жоан был юношей, не особенно любившим изливать душу. Я протянул ему свою флягу, которую повесил на нижние ветви в тени дерева. Мы долго пили, сначала один, потом другой, и наконец я поймал его взгляд. Тогда я положил руки на его плечи. Он немного дрожал.
- Все кончено с Монтайю! - сказал он. - Там невозможно оставаться. Клан Клергов захватил все. А Маури, который упал с неба через столько лет, многим кажется опасным, потому что может воскресить множество старых историй… Я больше не покину тебя!
В тени, его обожженное солнцем и огрубевшее лицо пастуха стало выглядеть немного моложе. Синяк на лице, казалось, пульсировал. Из-за жары он снял плащ и капюшон, из-под ворота рубахи выглядывала его гладкая смуглая шея, и во всем этом еще сквозила нежность исчезнувшего ребенка. Восемнадцать лет, возможно, девятнадцать. Он почти того же возраста, что и этот Арнот Бэйль, который с такой уверенностью прокладывал себе в жизни дорогу в Сан Матео. Жоан Маури, раненный Жоан. Я не торопил его рассказ. У нас еще целое лето впереди, чтобы поговорить, ведь мы больше не расстанемся. Вот почему он пришел ко мне. Я видел, что его взгляд зовет меня.
Он начал говорить, что снова нанялся пастухом к госпоже Бруниссенде - а я могу последовать за ним. Дама желала бы нанять меня, как и раньше, она не знала лучшего старшего пастуха, чем я. Мне было об этом известно. Я не колебался ни минуты, особенно когда Жоан уточнил, что нам нужно будет пойти на лето в горы Шатоверден, на высоты графства Фуа. Я был свободен. Это мое дело и мои проблемы, пойду ли я с людьми и скотом Раймонда Барри с гор в долину или с долины в горы. Я ничего не заработал зимой, и я не приведу в Сан Матео моих сто овец, потому что скотовод просто не позволит уйти с ними, пока я буду должен хоть денье… Потому решение наняться старшим пастухом на лето было для меня выгодным. Все, что я там заработаю, сыры и деньги, я отдам в качестве платы Раймонду Барри на святого Михаила сентябрьского. Но все равно, я не мог оторвать взгляда от нового лица своего брата. Мне хотелось знать, что сделало его таким почерневшим и озабоченным.
Жоан провел пальцами по лицу, потом ото лба до левой щеки по длинному, еще не совсем зарубцевавшемуся шраму, и тоже посмотрел на меня.
- Серданьцы, - сказал он вполголоса.
И в самом деле, на первый взгляд, это были пастушеские разборки. Опасался ли я чего-то иного? Но, возможно, дело и было в этом ином. Жоан не очень много рассказал мне тем вечером. Гийом Бэйль, старый товарищ его детства, прибежавший к нам большими прыжками и вытирая о закатанные штаны блестевшие от жира руки, казался еще более изумленным, чем обычно. Все, что нам рассказал Жоан, растягивая рот в похожей на оскал улыбке, так это то, что их было двое или трое из земли д'Айю - с ним был некий Везиан из Праде - когда эти люди напали сверху. Все произошло очень быстро. Они забрали дюжину самых красивых овец. Нападающие были вооружены. Моему брату поставили на лице такие отметины не простым пастушеским ножом. Жоан, наконец, разговорился. Горьким и печальным тоном, вначале монотонно, а потом с железными нотками в голосе, он говорил, что в Монтайю никто не захотел ему помочь, ни встать на его сторону, ни защитить его. Никто не принял его жалобу. Ни графский кастелян, ни байли общины, Бернат Клерг, брат попа. И Жоан сплюнул на землю, как некогда Гийом Маурс. Наша сестра Раймонда лечила его. Наш отец плакал. А он, Жоан, чуть зарубцевались его раны, тут же ушел и поднялся в Пючсерда. Он хотел наняться на работу. Чтобы попасть на высокогорные пастбища и встретить меня.