Омут сна. Часть 2
Внезапно земля дрогнула у Саши из-под ног. Он поднял глаза и увидел, что чертово колесо пылает яркими разноцветными огнями. Все животные и люди кланялись ему, а цирковые собачки тявкали: «Ахура Мазда! Ахура Мазда!» От этого немного неприличного слова Саше стало совсем весело, он, смеясь, склонил было колени, но земля ушла из-под его ног, он вздрогнул и проснулся.
И сразу же затошнило, заныла голова. Все та же безрадостная степь расстилалась за окном. Разница между явью и сном была так разительна, что Саше стало бы плохо, даже если бы у него ничего не болело. Он закрыл глаза и попытался вернуться на тот веселый луг. Тявкающие собачки вспомнились ему, он фыркнул.
- Смеется твой симулянт, - услышал он голос отца, - и кофе не помешал ему дрыхнуть. Я, пожалуй, с вальта похожу.
Валет уже поджидал Сашу. У него были тоненькие усики франта, архаичные бакенбарды и томные глаза испорченной девицы. Саше он не понравился. Он строго посмотрел на него, проверил подворотничок и спросил:
- В каком полку служили?
Валет опешил, замялся, наконец промямлил:
- Да в том же… что и поручик Ржевский.
- А, белой акации цветы эмиграции, - презрительно пропел Саша. На его фраке красовались три нашивки, и он мог позволить себе такие вольности. Валет отдал честь и испарился.
На лугу все так же вертелось чертово колесо, но огни погасли, и петарды уже не расцветали яркими цветами на вечереющем бархате неба. С танцплощадки доносились томные, преисполненные южной ностальгии звуки «Утомленного солнца», но никто не танцевал, только Тра-ля-ля и Тру-ля-ля все так же по-дурацки отбивали чечетку не в такт.
Прежней веселости уже не нашел Саша. Во всем чувствовалось ощущение смутной тревоги, грызущей исподволь тоски. И лица у всех были хмурые, озабоченные. Белка неподалеку от Саши поставила корзинку с пивом и таранкой на землю и сосредоточенно считала монетки на когтистой лапке.
- Ввели тут гривну, - ворчала она, - сплошная путаница с мелочью.
- Валютой надо брать, - дала совет таранка.
Стали подходить немцы в смешных коротких штанишках на помочах и альпийских шапочках. Они брали пиво и расплачивались, конечно, марками. Белка брала марки пинцетом и аккуратно рассовывала их в альбом для марок.
- В Новоалексеевке таранка дешева, таранка к пиву - любое дело, - набивалась таранка, глядя без выражения на немцев впалым глазом, но немцы из патриотизма предпочитали баварские сосиски. Все - и белка, и таранка, и немцы - были грустны и тихо печальны.
Взгрустнулось и Саше.
- Что то теперь будет? - думал он с тоской. Холодный камень лег ему на сердце.
Вдруг волна тревоги прокатилась по толпе. Все стали смотреть и указывать на что-то в небе. Саша тоже посмотрел и увидел, что на луг надвигается свинцово-серая туча, несущая в своем чернильном чреве неясную смертельную угрозу. Все забегали, засуетились в панике. «Ормузд! Ормузд!» - пронеслась мольба, - «Помоги нам!» Многие становились на колени перед чертовым колесом и протягивали к нему руки. Но огни на нем не зажигались, и обороты движений становились все медленнее. Холод с левой стороны груди Саши стал медленно расползаться по всему телу.
Он проснулся от толчка поезда, но холод не прошел. «Я, наверное, лежал на сердце, - подумал Саша, - надо бы встать, размяться». Он взглянул вниз. Внизу его родители пили пиво с таранкой. Чужая барышня кушала арбуз. Взаимно угощали друг друга. Саше враз перехотелось спускаться. Увидев взъерошенную голову сына, мама спросила:
- Ну что, легче стало? Рыбку кушать будешь?
- Нет, - буркнул Саша угрюмо.
- Может, арбузика? - участливо спросила барышня.
Саша помолчал немного, придумывая вежливый отказ.
- Спасибо, но мне не хочется, - смущенно пробормотал он.
- А зря, арбуз для желудка - лучше всяких таблеток. - Сказал отец.
- Ой, у меня ведь фистал есть! - воскликнула барышня и принялась тормошить сумочку.
Чувствуя, что его сейчас будут мучить, Саша забился в угол. Взглянув в окно, он тотчас вспомнил свой сон. На белесую степь, как пасть удава, наползала свинцово-чернильная туча. Холод распространился уже на правую сторону груди и живот, сердце сжалось в комочек и при каждом вдохе его как будто кололи сотни маленьких иголочек. Подвергнувшись пытке таблетками и арбузом, Саша перевернулся на правый бок и стал смотреть в окно.
Туча всё надвигалась, ветер гнал клубы пыли, чахлые оливки дрожали серебряной на фиолетовом фоне неба листвой. Луг почернел, будто выгорел, все краски стали жухлыми, мертвенно-бледными. Чертово колесо остановилась, только слегка раскачивалось, уныло скрипя на ветру. Музыка жалостливо взвыла, словно провели иголкой проигрывателя по пластинке, и умолкла. В наступившей тишине Тру-ля-ля с Тра-ля-ля раскатисто-громко отбивали чечетку. У Саши зародилось подозрение, что они механические.
Тем временем туча закрыла всё небо, и стало совсем темно. Воздух был душный, сухой, во рту у Саши пересохло, хотелось пить. Внезапно из тучи стал сеяться мелкий дождь, но не из воды, а из пепла. Очень быстро все углубления в земле наполнились лужицами серой, мягкой пыли, а она всё сеялась с небес, покрывая траву, ложась на головы и плечи людей и зверей. Паника овладела толпой. Давя друг друга, все ринулись к колесу. Белки первыми, ловко взбираясь по его спицам, добрались до верха, и повисли там гроздьями. Кролики, клоуны, собаки и люди двигались следом, ругая белок. Бедные лабораторные крыски беспомощно прыгали у подножия и отчаянно пищали. Саша, беспрерывно отряхивая с себя пепел, давивший ему на голову мучительным грузом, усадил крыс в нижнюю лебедку, сумел, напрягая все силы, прокрутить колесо так, чтобы лебедка поднялась вверх до половины круга, а потом, совсем обессилев и задыхаясь, полез наверх сам. Холод распространился из груди на руки и ноги, они стыли и не слушались. Он несколько раз останавливался, чтобы перевести дух. Кое-как он добрался до верха и уселся среди белок, оседлав перекладину. Посмотрев вниз, он обомлел от ужаса. Все его усилия с красами были напрасны: лебедка, куда он их уложил, была полна зыбучего песка, из которого еще время от времени высовывались перепуганные острые мордочки, чтобы, издав предсмертный писк, скрыться под серой лопающейся хлябью. Некоторые зверьки бежали по перекладине к центру колеса, но там их сбивали более сильные животные, и те, с жалобным стоном падали вниз, и уже не могли выбраться из углублений в пыли, как бы быстро они не рыли лапками, их неумолимо засасывало в их прижизненной могиле. Да и тех, кто еще держался на перекладинах, ждала та же участь. Слой пепла неумолимо поднимался, уже не было луга, а только одна серая пустыня, куда ни кинешь взгляд, простиралась вокруг, лишь венчики гигантских цветов, изломанные грузом пепла, виднелись еще на ее поверхности. Задыхаясь от предсмертной тоски и боли, Саша с ужасом смотрел, как один за другим гибли животные и люди. Слёзы бессилия душили его.
Из тучи высунулось лицо Сашиной учительницы истории, но Саша знал, что это - Ариман. Он сдул последних белок вокруг Саши и сказал:
- Вот так, дети, в один день погибла Помпея. Но пепел - прекрасный консервант, и через сотни лет он сохранил для нас точные отпечатки погибших и разложившихся трупов. Благодаря ему мы можем и сегодня созерцать прекрасную Помпею в такой же нетронутой красе, какой она была в античные времена!
Лицо подмигнуло Саше и поклонилось с ужимкой фокусника, произведшего занятный трюк и со скромностью ожидающего аплодисментов.
Бедный Саша давился слезами и с тоской думал:
- Зачем? Погубить столько жизней, чтобы какой-нибудь турист мог поглазеть на эти полные агонии слепки и поцокать фотоаппаратом?
Эти мысли разозлили Аримана. Лицо налилось злобой, посинело, из тучи высунулись длинные когтистые пальцы, которые схватили Сашу за ухо.
- Ах ты, негодный мальчишка! - закричал он.
От прикосновения этих пальцев сердце у Саши с пронзительной болью разорвалось в груди, он вскрикнул и проснулся. Его тряс отец. Он сказал:
- Ты что, весь день собираешься спать? Уже пятый час. Спускайся обедать.
Саша хотел было что-то сказать, но цепкие пальцы уволокли его обратно в сон, и он успел только услышать голос мамы:
- Ладно, не тереби его. Пусть себе сделает разгрузочный день. Сон - это лучшее лекарство.
Саша сидел теперь на черной туче. Внизу, под ногами, простиралась унылая, обгоревшая земля, пепельно-красная, мертво-недвижимая. Рядом с ним, болтая ногами в кроссовках, сидел Ариман в образе Матюхина, пятнадцатилетнего дебила из 8-Б. Он сквозь зубы сплевывал вниз и с видимым удовлетворением смотрел на землю, словно любовался делом рук своих. Саша взглянул на него с привычным страхом и ненавистью, но ненависть на этот раз оказалась сильнее, и он процедил с презрением:
- Что, любуешься? Ломать - не строить…
- Чё ты гонишь?! - Словно ждал повода наброситься на него Матюхин. - То же - фря выискалась! Зверушек ему жаль, нюне. Я, межу прочим, похлеще могу создать. Во, зыряй - Хрен Пис обалдеет.
Саша посмотрел вниз. Матюхин плюнул, и в красной пустыне началось какое-то мерзкое, тараканье шевеленье. Из-под земли стали вылезать какие-то нелепые трансформеры, спилберговские чудовища, огромные, лязгающие металлическими челюстями гусеницы-танки, бронетранспортеры-жуки, прочая механическая дрянь. Все они дружно принялись водружать большое металлическое сооружение, которое вскоре завертелось с унылым скрипом и лязгом новым чертовым колесом. Матюхин щелкнул пальцами, и молния, коснувшись белым перстом колеса, зажгла его с такой легкостью, словно оно было пропитано бензином. Колесо быстро вертелось, рассыпая во все стороны злые, шипящие искры. Но оно не было похоже на то, яркое, веселое зрелище на лугу. Огонь был огнем пожарища, страшным, кровавым заревом полыхали обугленные черные перекладины. Все металлические чудовища кланялись ему, вздымали в небо неуклюжие железные конечности и скрежетали:
- Ангра Манью! Ангра Манью!
Раздалось шипение невидимого допотопного граммофона, и холодный голос завел безо всякого выражения:
На речке, на речке, на том бережочке
Мыла Марусенька белые ножки…
Ш ш ш ш ш ш
На речке, на речке, на том бережочке
Мыла Марусенька белые ножки…
Ш ш ш ш ш ш
Сбросив с себя саван песка, из-под земли выскочили, словно чертики из коробочки, Тра-ля-ля с Тру-ля-ля, и принялись с полутакта отбивать чечетку. Их глупые стеклянные глаза смотрели перед собой, ничего не выражая.
Матюхин сделал широкий жест, приглашая Сашу полюбоваться картиной. В Саше с первого класса вызревало желание заехать однажды Матюхину по роже, и томливое, сосущее угадывание близящейся смерти заставило Сашу на этот раз решиться. Без слов он подскочил к Матюхину и, размахнувшись, ударил того кулаком в лицо. Но рука прошла сквозь тело, как сквозь дым. Не успел еще Саша удивиться, а Матюхин уже размахивал перед Сашиным лицом ножиком, как он это делал всегда, когда вымогал у младших учеников деньги. Саша попятился. Матюхин наступал. Внезапно он сделал резкий выпад и раза два чиркнул острием по Сашиной груди. Острая, огненная боль разлилась по всему телу. Саша закричал, захлебнулся в этом крике и проснулся.
Лампочка совсем рядом с Сашей светила тускло, внизу позвякивали стаканы в подстаканниках - там пили чай, приглушенно разговаривали, мерно отбивали секунды колеса поезда: «тик-тик, так-так». Саша недоумевал - если Матюхин пырнул его ножом во сне, то почему у него сейчас болит в груди рана? Он слабой, как будто ватной рукой, ощупал грудь. Крови не было, но утешения от этого никакого. Саша хотел было перевернуться на бок, посмотреть в окно, но удивительная слабость и апатия помешали ему это сделать. «Да и к чему? - подумалось ему. - Уже вечер, темно, лампочка вот горит… Я ничего не увижу». Ему захотелось снова спать, но он боялся, что Матюхин с ножом подстерегает его во сне. Саша вспомнил данное себе обещание не спать в поезде. Ему стало немного стыдно, немного смешно от нелепости этого обещания, цель которого была когда-то утеряна. Он попытался вспомнить ее, но ни на чем не мог сосредоточиться, мысли разбегались. Сон как на аркане тянул Сашу к себе.
- Мама, я больше не буду спать, - пролепетал Саша, но эти слова были произнесены уже во сне.
Саша очутился на дне глубокого сухого ущелья. Ни малейшей растительности не виднелось на его голых каменистых склонах. Кусок неба, виднеющийся из теснины, был кроваво-черный, без звезд, как над зимним городом в пасмурную погоду. Саша попробовал вскарабкаться по голому склону, но глина, песок и мелкие камешки сыпались у него из-под ног. Стоило ему подняться на несколько метров, как сухая осыпь вновь возвращала его на дно оврага. Но и оставаться на месте Саша не мог. Страх и боль в груди толкали его вырваться отсюда, и он в отчаянии кидался на вертикальные склоны. Эти бесплодные усилия продолжались долго, утомительно долго. Саше не хватало воздуха, он задыхался; совсем обессилев, смотрел на хмурое, беззвездное небо. «Неужели никогда не выбраться мне отсюда?» - с тоской думал он, и страшный ответ с гадючьим шипением вползал ему в мозг.
Наконец он, разогнавшись, преодолел половину склона, потом, цепляясь за предательски подвижные камни и яростно ловя ногами ускользающую землю, поднялся еще выше, и вот уже его руки цеплялись за край обрыва. Там, на вершине, росла трава, она была свежая, холодная, в росе. Откуда-то дул ветер, он морозил Саше пальцы. Саша из последних сил подтянулся, его голова поднялась над обрывом, и он тут же услышал знакомое «тик-тик, так-так» поезда.
Но темнота не рассеивалась. «Может, я еще сплю? - думал Саша. - Или я ослеп? А, все равно…»
Странная апатия охватила его, голова была тяжела, руки холодны, как лед и не слушались. Сон снова стал сковывать его веки, но в последний момент Саша вспомнил видение, и смертельный ужас темного ущелья заставил его встрепенуться, открыть глаза, даже привстать на локте.
Было все так же тихо и темно. Саша взглянул в окно - на чернильном фоне неба грозно чернела громада леса. Вдруг станционный фонарь выхватил из тьмы лицо чужой барышни на нижней полке, спящей с открытым ртом, поезд мгновенно проскочил через полустанок, и снова сгустилась тьма. Саша испугался - чужая барышня показалась ему мертвой. Полные предсмертного ужаса острые мордочки крыс вспомнились ему, барышня была одной из них, песок сыпался ей в рот, глаза, уши…
- Крыски умерли, и Заяц, и барышня, - думал Саша, - теперь я умру - никого не останется».
Саша поймал себя на том, что засыпает. «Надо бы отвлечься как-нибудь» - подумал он, вяло соображая, чем бы заняться.
У него в рюкзаке, в боковом кармашке, лежала целая полная серия наклеек от жевачек «Формула-1» - вся, от 1-го до 50-го номера - предмет Сашиной гордости, его утешение в часы досуга. Вот машины бы посмотреть, ту, под 39-тым номером, на которой Шумахер…
- Ма…, - тихо позвал он, - мама! Дай мне мой рюкзак.
Ответа не было. Он позвал громче.
- Дай! Мне нужны мои картинки!
- Выдрыхся тут за день, теперь блажь в голову лезет. - раздался вдруг совсем рядом злой голос отца. - Ты хоть знаешь, который час?
Саша испуганно притих. Смотрел в темноту перед собой, пытаясь угадать за ней лицо лежащего на соседней верхней полке отца. Сердце его вздрагивало от боли при каждом вдохе, как бы тихо и осторожно Саша ни пытался дышать, пальцы его окоченели, хотя холода он не чувствовал.
Темнота перед Сашиными глазами была непроницаема. Непонятно было, купе ли это поезда, или вновь узкое ущелье. Саша прислушался: не раздастся ли знакомый перестук колес? Но тихо было везде. Какая-то могильная тишина царила в воздухе, предвестница наступающей по пятам смерти.
Вдруг тихое шипение услышал Саша за спиной. Небольшое облачко песка скатилось со склона и опустилось к Сашиным ногам. Саша переступил с ноги на ногу, вытрусил песок из сандалий. Но уже следующее облачно с более грозным шелестом двигалось на него сверху, потом еще и еще, зазвенели, запрыгали мелкие камешки, загремели большие валуны, и вот уже вся громада склона валилась на Сашу.
Он закричал от ужаса и побежал по ущелью, а за ним с грохотом обвала двигалась лавина камней, песка и пыли. Если бы обвал был только в одном конце ущелья, Саша бы спасся, но от топота его ног дрожала земля, и со всех склонов по мере его продвижения сыпалась горная порода, неся ему гибель. Несколько мелких камней угодили Саше в ноги, но он летел, как стрела, не замечая боли. Внезапно в грудь ему попал камень, такой большой, что Саша упал. И тут же стал сыпаться, сыпаться песок, быстро погребая лежащее тело. Саша хотел подняться, но не смог. Руки увязали в песке. Он перевернулся на спину и долго смотрел на безучастное небо, пока песок не скрыл его остекляневшие глаза.
Сентябрь 1996