Сарацинские города. Часть 2. Глава 21
Во время нынешнего зимовья на этой безнадежной долине Калиг - такой плоской и открытой всем порывам морского ветра, с таким серым горизонтом - меня вдохновляла новая надежда. Я думал обо всех этих молодых земляках, присоединившихся к нам, которые смогут, если Бог так захочет, стать добрыми верующими, как мои кузены Марти. На пастбищах это были юные пастухи Арнот Маурс и Гийом Бэйль; в Сан Матео - младший сын На Себелии, Арнот Бэйль. Не говоря уже о его брате Бернате, с которым мы рано или поздно встретимся. Эти молодые люди были хоть слабым, но обетованием будущего нашей общины, дверями, приоткрытыми для Добра в этом мире. Они были оправданием нашего изгнания. Смерть доброго человека Раймонда, воспоминание о которой всякий раз пронзала мне сердце, оставила нас всех почти что сиротами, без Слова Божьего. Все, что нам оставалось - это единственная связь, добрый человек Пейре Белибаст. Ожидать ли нам новых добрых людей?
Я не мог вообразить себе, что настанет день, когда Монсеньор Морельи обучит и крестит нового послушника. Но я буду пытаться делать для этого все, что могу, и все, что я должен.
Друзей мне хватало. В овчарнях на пастбищах, в городе Калиг, у нашей хозяйки, я постоянно встречал своих всегдашних товарищей, Гийома Маурса и Раймонда Баралье, с которыми я мог говорить почти обо всем. А в городах, возле которых я раньше пас овец, во Фликсе, в Тортозе, в Аско, у меня были кумовья и крестники, осколки далекого родства, тепла; куда я мог украдкой придти в гости, с ягненком на плече и улыбкой на лице. А главное, что радовало меня больше всего, это мой собственный клан в королевстве Валенсия, новый дом Маури, и Церковь, которая спасает души. И все эти души идут благим путем к Спасению Божьему.
Иногда, вечерами, в тишине овчарни, когда овец уводили пастись с морранами, я начинал прощупывать сердце юного Гийома Бэйля с удивленными глазами. Вскоре я попробую напомнить ему, какой еще недавно была вера его отцов. Потом, когда настанет время, я отведу его к Монсеньору Морельи. Но моей самой жгучей надеждой оставался все же Арнот Бэйль. Мне казалось, что я должен воспитывать его в память о На Себелии, славной Себелии из Акса, достигшей Царствия Отца Небесного из-за своего мужества и великой веры, и я должен сделать все, что могу, чтобы привести ее младшего сына, Арнота, на благой путь добрых христиан. Думаю, так бы сделала и она сама, если бы была жива. И если он достоин своей матери, то он - лучший из всех нас. Но иногда сердце сжималось от воспоминаний о моем брате Жоане. Почему добрый человек Раймонд из Тулузы не дожил до того, чтобы сделать его добрым христианином? А теперь Жоан, замкнувшись в молчании и с непроницаемым лицом, бежал из Морельи, забрал свою отару и ушел в Монтайю.
Мне хотелось открыться Гийому Белибасту и поговорить с ним обо всем этом. Но я знал, что он ничего не скажет мне о моем брате. Между ними словно существовал какой-то заговор молчания. Но, в конце концов, мы могли поговорить вместе об этом Арноте Бэйле - это было бы более приятно.
Я поспешил в красавицу Морелью, но там все разговоры и заботы были исключительно о моей кузине Жоане. Нет худшей опасности, чем та, что идет изнутри. Добрый человек был хмурым и беспокойным, а Раймонда из Жюнак, сидя возле него, причитала, воздевая руки, а ее тонкое личико напоминало встревоженную мордочку белки
- Надо что-то делать. Мы не можем больше ждать.
- Какая польза? - спрашивал Гийом Белибаст… - Какая польза от того, что к нам приходят новые верующие, и что наша Церковь растет и множится, если злой воли одного человека достаточно, чтобы мы все пропали? Один волк в нашей овчарне может натравить всю Церковь волков на овец Господних.
Я попытался пошутить на тему этих чисто пастушеских образов, которые он применял: бешеные собаки, сказал я ему, даже более опасны, чем волки.
Но ему было не смешно. Он не видел в этом ничего забавного.
В фоганье Раймонды, когда мы сели ужинать, он рассказал мне, что произошло лично с ним у моей тети в Бесейте. Она заболела. Он хотел навестить ее, но тут вмешалась ее дочь Жоана, которая не дала ему даже войти в дом, оскорбляла его и угрожала отрубить ему голову топором, если он приблизится к ее матери, - и, разумеется, выдать его местному попу. Он больше не может ходить к ней, даже если Мерсенда будет нуждаться в нем и звать его…
- Ты видишь, что делается, Пейре. И как быть с этой бедной Мерсендой? Что-то мне сдается, что ее дочь не собирается никуда уходить.
Прямо перед собой, в полумраке, освещаемом отблесками жара, я видел глаза маленькой Гильельмы, почти десятилетней крошки-брюнетки, округлившиеся от ужаса и волнения. Ее мать молча смотрела на меня, с таким выражением, как если бы все зависело от меня и только от меня. Длинный локон, выбившись из-под вуали, упал ей на плечо.
Как и всякий раз, когда в доме в Морелье были гости мужского пола, я делил комнату и постель с добрым человеком. Я спал подле стенки; а он с краю, чтобы иметь возможность подниматься и совершать ночные молитвы, не слишком меня беспокоя. В соседней комнате Раймонда и ее дочь Гильельма вели свою тайную женскую жизнь. На следующее утро я должен был идти в Бесейте. Гийом Белибаст встал в одно время со мной. Мы вместе позавтракали хлебом и вином, а я положил на хлеб еще и кусок солонины, которую тонко порезал пастушеским ножом. Из-за перегородки, из комнаты Раймонды, слышались отзвуки сонных голосов, приглушенные смешки, и меня это почему-то волновало. Но вот добрый человек поднялся с лавки фоганьи. Он держал на весу большой круглый хлеб последней выпечки. Он осторожно держал его на одном краю салфетки, забросив второй край через плечо. Протянув над ним правую руку и говоря слова Евангелия, он благословил его. Долго благословлял. Потом он передал хлеб мне, полностью завернутый в полотно. Я запрятал его вглубь котомки, чтобы отнести от его имени тете Мерсенде. Сможет ли хлеб, благословленный добрыми людьми, хоть немного залечить ее раны?
В Бесейте я нашел свою тетю исхудавшей, но уже выздоравливающей после тяжелой горячки. Увидев меня, она очень обрадовалась, и я расцеловал ее в старые сморщенные щеки, еще более вялые, чем обычно. Когда я дал ей буханку, благословленную добрым человеком, и сказал, что senher, господин, передал ей этот хлеб, ее радость была безграничной. Она взяла буханку и сказала Benedicite, благословите, и уважительно склонила голову перед тем, как отломить кусок. Другой кусок она протянула своей дочери Жоане, которая каждый день приходила помочь еще слабой матери.
- Это благословленный хлеб, - сказала старая женщина глухим, срывающимся голосом.
Жоана взяла кусок хлеба, замешкалась, потом, разразившись смехом, решилась и стала жевать его, как если бы давно ничего не ела и утоляла страшный голод.
- Ах, - сказала она, все еще смеясь, - как будто я не знаю! Разве ты можешь дать мне что-либо другое, кроме твоих дьявольских штук.
- Давай, давай, - отвечала ее мать, воодушевленная моим присутствием. - Ты уже все забыла! А ведь еще недавно, в Монтайю, ты была доброй верующей…
Моя кузина съела кусок хлеба до последней крошки. Когда я пришел, она хорошо меня приняла, как принимают родственников и гостей, и даже, как мне показалось, с некоторой симпатией. Я смотрел, как она поднимается и уходит из дома своей матери неуклюжей походкой, высокая, здоровенная, широкоплечая, с резкими движениями. Мерсенда, когда мы остались одни, сказала мне, что их жизнь стала более сносной с тех пор, как Жоана и ее муж переселились в другой дом, на другой конец Бесейте. Можно ли было надеяться на то, что понемногу злоба Жоаны выветрится и мы вздохнем спокойно?
Увы, мы слишком рано обрадовались. Под конец спокойного дня я разговаривал с престарелой тетей, и мы обменивались новостями обо всех наших: я говорил об Арноте Бэйле, сыне доброй На Себелии из Акса, от чего она даже расплакалась. Сама она без умолку рассказывала мне о Монтайю, перебирая в памяти прошедшие события, припоминая, кто был добрым верующим, а кто получил пользу от предательства, как, например, ее старая кума Гильельма Арзелье. Когда мы насладились воспоминаниями и поговорили о прошлом, а я наколол ей дров и починил ограду, защищавшую ее дворик, дела вновь пошли наперекосяк. Это произошло за ужином.
Чтобы оказать мне честь, Мерсенда пригласила дочь отужинать с нами. С наступлением вечера Жоана пришла одна. Ее муж еще не вернулся из лесу, где рубил дрова. Возможно, она сразу же принялась пить вино, которое я принес? Признаюсь, я не обратил внимания. Она сидела напротив меня, а ее мать склонилась над тяжелой миской из черной глины, стоявшей на треноге над очагом. Конечно же, поначалу она уважала обычаи. Это ведь ее мать готовила суп, а не она. Но когда, налив нам полные тарелки, Мерсенда прежде всего раздала нам куски хлеба, благословленного добрым человеком, и сказала Benedicite, моя кузина Жоана просто взорвалась. Она резко встала и перевернула лавку. Ее скуластое лицо исказилось гримасой, прищуренные глаза горели черным огнем. Женщина это или воплощение дьявола? Она завыла, на губах выступила пена, она скрипела зубами, а в оскаленном рту виднелись черные дыры. Она вопила, что Мерсенда - старая еретичка и ее надо сжечь. Внезапно она бросилась на мать и стала ее бить и царапать ногтями. Тогда я рискнул вмешаться. Хотя бы просто для того, чтобы не дать ей поранить старую женщину. Я тоже встал, отодвинул упавшую на пол лавку, попытался схватить кузину сзади и, хоть не очень привык к дракам с женщинами, взять ее за оба локтя и держать перед собой, чтобы обездвижить.
Она завопила еще громче и стала вырываться с удивившей меня силой так, что мне было трудно ее удержать. Я видел, как бедная Мерсенда распласталась на столе и, охватив голову руками, жалобно стонала. Я боялся впасть в гнев и ничего не повредить кузине. Я пытался перекричать этот кошачий концерт - рыдавшую Мерсенду, вопящую Жоану. Я кричал, чтоб они все замолчали и успокоились. Я кричал - тихо, тихо, тихо.
В это время прибежали соседи, взбираясь по лестнице и стуча в дверь, открывая ее, просовывая оторопевшие физиономии в дверной проем и заполняя фоганью. И пока Жоана пыталась пинаться, я увидел лицо соседа-сарацина в чалме, который сокрушался и делал рукой жест, отгоняющий злых духов, а также старуху, которая брала щепотью соль и бросала ее через плечо. Наконец, через эту возбужденную толпу прорвался мужчина, подошел ко мне, грубо дернул мою бешеную кузину: это был ее муж, Бернат Бефай, с искаженным от гнева лицом. Схватив ее, он обернулся к соседям, приклеившимся к двери, и молча стал протискиваться обратно. В течение нескольких секунд почти все куда-то исчезли, и наступила странная тишина. Даже Жоана вела себя как-то расслабленно, волочась за мужем, как тряпичная кукла, или, скорее, чучело с пустыми рукавами, которые выставляют на виноградниках, чтобы распугивать птиц. Я перевел дыхание, и только слышал, как бьется мое сердце. Но когда соседи разошлись окончательно, весь этот Содом, как по волшебству, начался вновь. Теперь они оба орали друг на друга. Муж и жена. Я подошел к Мерсенде, которая все еще лежала на столе. Я пытался утешить ее, но она вся дрожала от гнева, и даже жгучие слезы ее были слезами бешенства. Через весь ее лоб шла длинная царапина, усеянная каплями крови. И тут Бернат Бефай стал колотить Жоану. Он тянул ее за чепец и вуаль, хватая другой рукой за волосы, а ногой пытался толкнуть к двери, нанося по дороге удары куда попало и крича:
- Вон отсюда, вон отсюда, ведьма, тебе нечего здесь делать, убирайся сейчас же из этого дома! - Опустевшая дверь оставалась открытой. Из последних сил он смог вытолкать ее за двери и спустить по лестнице с криком. - Иди ко всем злобным чертям, с которыми ты связалась!
Нас осталось трое, и мы съели суп, который разогрела Мерсенда. Но я ел без аппетита. А конец вечера показался мне еще более мрачным, чем безумная сцена, в которой я участвовал прежде. Сидя напротив меня, моя тетя Мерсенда и ее зять Бернат Бефай, оба добрые верующие Церкви Божьей - она дала ему кусок хлеба, благословленного добрым человеком, и он принял его с большим уважением - Мерсенда и Бернат с мрачными лицами, говорили только о том, как бы избавиться от Жоаны. Разделаться с ней, убить ее. Я вначале не поверил собственным ушам, попытался утихомирить их, напоминая своим родичам, что я ведь предлагал увести кузину в Монтайю, если она захочет. Что мне это кажется единственным способом решить этот вопрос миром, как для нас, так и для нее. Но Бернат Бефай воскликнул, что в таком случае мне следовало бы где-нибудь по дороге столкнуть ее с моста, чтобы быть уверенным, что вопрос решен окончательно. Мерсенда же затянула жалобную и слезную литанию:
- Вы должны избавить меня от нее, вы же мужчины, вы должны избавить меня от нее…
Мне это надоело и я бросил ей:
- Сделай это сама, ты ведь ее мать!
Но это не помогло, потому что тетя тут же выдвинула встречный аргумент:
- Если бы у меня все еще были силы, конечно же, я сделала бы это сама. Мне никто не был бы нужен! Но в том состоянии, в котором я сейчас нахожусь, я не способна на это. Вы должны мне помочь, вы, молодые и сильные мужики. Избавьте меня от нее, покуда она не сделала так, что меня сожгут, как она и грозится.
Тогда я поднялся из-за стола и сказал очень холодным тоном, что им не следует рассчитывать на меня в таких делах, и пошел спать на соломенной подстилке, ждавшей меня в соседней комнате. На душе было гнусно, но я пытался унять переполнявшее меня отвращение, говоря себе, что сейчас все, и ее мать, и муж, да и я сам, находимся в состоянии шока, что наши сердца и дух возмущены, и потому нет смысла ожидать разумных мыслей от людей, охваченных гневом. Конечно же, завтра они попытаются найти другие средства, чтобы справиться с ужасным страхом, вызванным поведением Жоаны. Но в глубине души я знал, что теперь они будут искать решения, исходящего из тех безжалостных слов, которые они наговорили. Такая грязь не просто смывается.
В первые часы утра я готов был отправиться обратно в Морелью, чтобы рассказать о сложившейся ситуации доброму человеку. Тетя Мерсенда плакала, сидя одна в фоганье. Ее лицо опухло от слез, и она все повторяла, что в ее дочь вселился злой дух, дьявол, демон, и выхода нет: мы все умрем без утешения, выданные, в тюрьме, нас сожгут. Перед тем, как уйти, я посоветовал ей встряхнуться и взять себя в руки. Нас еще никто не предал.
В Морелье я не добился ничего от доброго человека. Он замкнулся в какой-то внутренней медитации, которая, как я понял, маскировала его страх. Он молчал. Я только обменялся несколькими тоскливыми взглядами с Раймондой из Жюнак, и по этим взглядам я понял, насколько велика грозящая нам опасность. Все, что мне сказал senher, господин Пейре, это быть настороже: опасность реальна, и нам, верующим, следует найти решение, пока не стало слишком поздно. Ничего я не добился от Гийома Белибаста и ночью, когда мы пошли спать бок о бок в комнату для мужчин.
Назавтра, как только занялся день, я отправился в Сан Матео. Добрый человек простился со мной, сохраняя хорошую мину, и заявил, что вскоре сам навестит мою тетю Гильельму и дядю Пейре Маури в низине, и он будет счастлив вновь увидеть этого нового юного верующего, Арнота, сына славной Себелии из Акса. Я одновременно вздыхал и улыбался на это. Пока что единственная забота, занимавшая мои мысли, звалась Жоаной.
Тем же вечером в доме серданьцев, за укреплениями Сан Матео, семейный совет был расцвечен всеми красками этой драмы. Уже темной ночью прибыл дядя Пейре, мои кузены Арнот и Жоан пришли с пастбищ, мы вместе поужинали, и я приветствовал всех от имени Монсеньора Морельи и Раймонды из Жюнак. Уже потом мы перешли к обсуждению вопроса о дочери Мерсенды и нашей безопасности. И когда, наконец, я закончил рассказывать о своем посещении Бесейте, тетя Гильельма, хозяйка дома, взяла слово. Она заявила жестко и холодно, как это иногда бывает с женщинами, что нет иного решения, кроме как убить Жоану. И все с ней согласились.
Они не были охвачены ни внезапными эмоциями, ни гневом, как Мерсенда и Бернат Бефай позавчера в Бесейте. Они просто были объяты страхом, готовы на все, чтобы выжить. Ужас и Несчастье привели к тому, что они в спешке и страшной опасности бежали сюда, по эту сторону гор. Уцелевшие, нищие, сироты Монтайю, они не хотели терять то немногое, что осталось. Свою жизнь. Гильельма, Мерсенда, дядя Пейре - все они потенциальные рецидивисты, созревшие для костров Инквизиции. Я осознавал это слишком хорошо. Я и сам был такой же. Беглец из-за ереси.
Хватит одного предателя среди нас, который выдаст нас попу, поп епископу, епископ доминиканцам в Арагоне или Каркассоне - и конец всем нам и нашим бедным надеждам. Мы обречены.
Но мы также должны делать все, что можем, чтобы оставаться на путях Церкви Божьей. И тогда я поднялся из-за стола, подбирая слова. Что бы сказал в такой ужасающей ситуации юный святой Жаум из Акса, или его отец, Мессер Пейре Отье? Ответ звучал в моей памяти. Он пришел ко мне из Евангелия, через посредничество Гийома Белибаста. Монсеньора Морельи. Последнего, кто остался у нас из добрых христиан, кто знал, как трудно открывается благой путь, как крута дорога, ведущая в Царствие Отца Небесного. Понимал ли он тогда до конца, Гийом Белибаст, что означало то Слово Божье, которое он говорил нам тем вечером, весной, когда нас уже снедала печальная проблема Жоаны Бефай? Я не знал наверняка, слышал ли я в его голосе только стремление доброго христианина сказать проповедь, предписываемую на этот день, - или там было что-то еще, что он хотел сказать только мне одному, в этом красивом рассказе об обращении апостола Павла по дороге в Дамаск? И тогда я поднялся и поднял руку. В этот вечер я должен был говорить. Я почувствовал, как в меня вошел дух, который, может, входил и в самого доброго человека. И пока я гов орил слова, которые должен был сказать, все молчали:
- Убейте ее, если хотите. Но я никогда не соглашусь с тем, что можно осуждать кого-то на смерть, тем более что я не знаю, в конце концов, хорошая она или нет. Святой Павел тоже вначале был злым и гонителем Церкви, а потом стал благим и сделался ангелом. Senhers, Господа, говорили, что не следует делать другим того, чего вы не хотите, чтобы сделали вам. Они говорили также, что люди не могут судить никого. Вы говорите сейчас, что нужно убить Жоану, но как вы можете знать, а вдруг завтра она окажется лучше вас? А сам я не хочу причинять такого зла кому бы то ни было в мире…