Сарацинские города. Часть 1. Глава 16
ГЛАВА 16
ГИЙОМ МАУРС - ЗИМОВЬЕ 1316-1317 ГОДОВ, ПЛАНА ДЕ ЛЯ
СЕНЬЯ
Я проходил через долину Тортозы и встретил своего брата Пейре Маури, у которого спросил, где находится Пейре Пеншенье, еретик. Он сказал мне, что тот в Морелье. Я пошел его искать, и встретил его там, того, кого Раймонд, умерший еретик, называл своим «братом». Я отдал все этому еретику и сказал ему, что это завещал ему его «брат», и он взял это.
Показания Жоана Маури перед Жаком Фурнье (февраль 1324 года)
Когда я вновь увидел его, это было сразу же после Рождества, в ужасно холодный день. Мы вообще-то собирались идти в Тортозу, мой кузен Пейре Маурс и я, чтобы забрать мешок с мукой и кое-какую провизию - оливковое масло, соль. Мы также подумывали, а не воспользоваться ли оказией и не спуститься ли сначала на Плана де Ля Сенья, хорошо провести там какое-то время и выпить в овчарнях с Пейре Маури и людьми из Пючсерда. Но нам сразу же бросилось в глаза, что там царит необычайно тяжелая атмосфера и непривычная суета. Мы прибыли в разгар дня, где-то в шестом часу, когда косое зимнее солнце стояло в зените. В это время вполне можно было рассчитывать на то, чтобы разделить кусок с остававшимися в летниках пастухами, перед тем, как они, само собой, тоже пойдут по ледяным тропам, чтобы сменить тех, кто пас скот вдалеке, несмотря на холод - если мой друг Пейре, конечно, там был. Над овчарнями слышались блеяние, лай и позвякивание колокольчиков, словно было раннее утро. Так бывает, когда отары, оставшиеся на ночь, только-только выходят из загона с людьми и собаками.
На самом деле, как раз прибыла новая отара. Пар от овечьего дыхания клубился в свете зимнего солнца. Маленькая красивая отара, хорошо подобранная, под присмотром двух собак. Ее вел только один человек, который сейчас окоченевшими пальцами запирал своих животных за загородкой загона. Пятьдесят овец, хорошо сложенных, с крепкими копытами, толпились возле водопоя. Пришедший с ними человек окликал собак с живостью молодости; я не мог разглядеть его лица из-под развевавшегося плаща, однако вся его фигура словно гнулась под какой-то темной, ужасной тяжестью - и я это чувствовал. Я узнал новоприбывшего, когда увидел его рука об руку с Пейре Маури. Однажды я его уже встречал, но он очень изменился. Почернел, вырос, возмужал. Его лицо приобрело тонкие, и в то же время жесткие черты. Это был его младший брат - Жоан Маури, сжимавший теперь плечи Пейре с каким-то отчаянием. И в лице Пейре я видел ту же печаль, которая пришла издалека и охватила их обоих.
Я робко приблизился к ним вместе со своим кузеном, шедшим позади, придав лицу подобающее выражение, чтобы не задеть их чувств и в надежде разузнать побольше. Они стояли друг против друга, со схожими профилями, в облаке пара от собственного дыхания; их ноздри раздувались, желваки двигались, в глазах стояли слезы. Потом я услышал, как Жоан сказал прерывающимся голосом своему брату, что он оставляет ему свою отару и двух лабритов, как и было условлено. Ничего другого он не сказал, и Пейре не ответил. Немного позже, в тепле овчарни, вокруг жара очага, попивая горячее, обжигающее внутренности, вино с травами, настало время говорить, и мы беседовали. С нами были двое сарацинских пастухов, которые смазывали жиром кожаные ремни. Я все думал, зачем же юный Маури решил присоединить своих овец к овцам Арнота Фабра.
Пейре Маури заговорил первым, и просто сказал нам скорбным тоном, моему кузену и мне, ничего не подозревавшим, что добрый человек Раймонд из Тулузы умер перед Рождеством в Ля Гранаделье, в доме Доменге Рюча. Его брат Жоан добавил охрипшим голосом, что все уже кончено, и что он занимался похоронами и улаживал разные формальности со священником и соседями. Наступило молчание. Я был немного ошеломлен, и одна мысль все кружилась у меня в голове - что произошло нечто ужасное для нас всех: добрый человек, ушедший от нас, был, конечно, лучше того, который остался. Потом я почувствовал словно укол в сердце. Это была абсолютная уверенность в том, что происшедшее - это моя собственная потеря, невосполнимая, неизмеримая: это был мой последний шанс спастись в этом мире, и я его упустил. Однако я отбросил эти отчаянные мысли как можно дальше, запрятал их в самую глубь своей души. Я прочистил горло и, используя наступившее молчание, спросил Жоана Маури, зачем он привел своих овец из Ля Гранадельи сюда. Собирается ли он оставаться со своим братом? Решил ли он в разгар зимовья уйти от госпожи Бруниссенды к скотоводу из Пючсерда? Но я задал слишком много вопросов, и понял по выражению лиц обоих братьев, что они не хотели бы вдаваться в подробности. Всегда эта туманная завеса тайны вокруг всего, что может быть связано с ересью. Осторожность. Недоверие. Страх. Даже в нашем приюте скитальцев. Даже по отношению к другу, которому открывают сердце. Даже по отношению к верующему. Но был ли я по-настоящему верующим?
- Нет, - сказал Жоан мрачно. - Я оставляю своих животных брату, потому что некоторое время не смогу о них заботиться. Я должен уйти. Прежде всего, - добавил он, сбрасывая со спины большую суму, - я должен отнести этот сверток доброму человеку Пейре, в Морелью. Здесь все, что принадлежало его брату, доброму человеку Раймонду, и он ему это завещал. Несколько вещей, остатки товара от розничной торговли, какие-то пожитки и мои подарки - лучшее, что я мог ему дать по своей бедности, камзол и шапка.
Я понемногу начал понимать, в чем дело, и смог мысленно восстановить всю трагедию последних недель. То, как им пришлось ходить туда-сюда между Ля Гранаделья, овчарнями Ля Сенья и далеким городом Морелья, когда заболел добрый человек. Жоан примчался, как ветер, чтобы предупредить доброго человека Пейре Пеншенье; а добрый человек прибыл как можно быстрее к ложу своего брата, оставаясь рядом с ним до последнего вздоха, а потом так же быстро удалился в свое убежище в Морелье. И тогда Жоан сам вынужден был заниматься всем остальным. Предупредить верующих от Прадес до Льейда. А теперь он один шел в Морелью.
Но было что-то еще, и это вызывало во мне сомнения. По-видимому, Жоан Маури хотел повидаться с добрым человеком Гийомом Белибастом не только для того, чтобы передать ему пару несчастных пожитков. Но я больше ни о чем не спрашивал. Если парень хочет отделить своих овец от овец дамы Бруниссенды и доверить их своему брату, это значит, что его отсутствие может быть длительным. Собирался ли он отныне жить в Морелье, подле доброго человека Пейре Пеншенье, как он недавно жил в Ля Гранаделья, подле доброго человека Раймонда из Тулузы? Но я все равно ничего не спрашивал. Я слушал, как смеются оба сарацина, натирая жиром пояса, как свистит ветер на плоских камнях свода. Я только сказал, что нынче ночью хотел бы поспать в тепле овчарен Ля Сенья. Что я со своим кузеном Пейре Маурсом отправлюсь в дорогу в Тортозу только завтра утром. И больше ничего.
Пейре Маури пристально и молча смотрел на меня, как будто что-то прикидывал или взвешивал. До какой степени он доверял мне? Мне, не очень хорошему верующему, грубому, раздираемому ненавистью человеку. Мне, который мог привлечь опасное внимание к нему и его друзьям своими попытками убить в Сабартес кюре из Монтайю. Я чувствовал его мысли, как если бы я их слышал. Я также видел по его лицу, как тяжело он воспринял смерть доброго человека Раймонда. Вечером, когда все пастухи собрались вокруг жара, я заметил - потому что следил, потому что хотел знать точно, но, думаю, никто другой этого не видел - как юный Жоан Маури кончиками пальцев очертил круг вокруг своего хлеба, и избегал подносить ко рту куски мяса, лежавшие на доске, где находилась еда для него и его брата. Значит, он уже начал проходить практику воздержания добрых людей…
После этого я пересекался с Пейре Маури еще раз или два во время этого зимовья, когда мы приходили в Тортозу, чтобы пополнить запасы провизии у Раймонда де Байаса или На Франкеты. Он снова лучился беззаботностью и искренностью, как если бы не занимался ни чем другим, кроме выпаса скота, что, в общем-то, было правдой. Только однажды я увидел его с мрачной миной, и когда спросил, в чем дело, он сказал мне, что переживает за свою старую тетку Мерсенду, дочь которой, Жоана, становится все более и более безумной. Когда я ответил ему шуткой, спросив, где он видел какую-нибудь женщину в своем уме, он снова посмотрел на меня с этим выражением острого сомнения, которым одарил меня в овчарнях Ля Сеньи, и бросил мне, как если бы я мог что-то сделать: «Она грозится всех выдать!»
Под конец Великого Поста я вновь наткнулся на него, выходя от На Франкеты, как раз тогда, когда он собирался туда зайти. Я увел его в таверну, и там, среди шума, гама, криков и песен, он понемногу стал утрачивать свое недоверие, и я вновь обрел в нем друга. Был канун Страстного Четверга, и он стал мне говорить, что не может проводить много времени в таверне. Что ему надо спешить: уйти из Тортозы, добраться до пастбищ, и вновь оказаться в обществе овец и ягнят, которые никого не обижают. Он остановился на минутку, обвел быстрым взглядом окружающих, ухмыльнулся слегка и добавил, сдерживая голос, что не выносит этих зловещих городских праздничков. «У меня от этого волосы дыбом встают». Конечно же, он говорил о крикливом праздновании Пасхи, об этой выставляемой напоказ ненависти и криках злобной радости на улицах Тортозы возле еврейского квартала, call. Он, Пейре, хочет быть подальше от всего этого - говоря начистоту, он предпочитает Aid el Kebir, сарацинский праздник баранов, где никто ни от кого ничего не требует, а Римские христиане во время своей Пасхи празднуют только смерть. Он был очень возбужден, хотя старался говорить тихо, и я заметил ему тем же тоном:
- Ты проповедуешь, словно добрый человек! Ты не собираешься тоже принять обеты?
Он слабо улыбнулся своей лукавой улыбкой со смешинками во взгляде, которую я хорошо знал: «Боже упаси!» Он набросил капюшон на голову и поднял обеими руками чашу с вином, чтобы выпить и согреться на дорожку. Понемногу его взгляд становился далеким. Словно бы угасал. Он снова помолчал, потом вздохнул и сказал мне безразличным тоном, будто продолжая упрек по поводу моей дурной шутки, что его младший брат Жоан забрал у него свою отару и двух собак. Я посмотрел на него вопросительно, и он продолжал:
- Ну, ты же помнишь, что он отдал мне своих овец перед Рождеством? Ты же был в овчарнях, когда он их привел…
Конечно, я помнил.
- Но он ушел в Морелью. Он там не остался?
- Нет, - сказал Пейре. - Жоан не остался в Морелье. - Он снова вздохнул. - Жоан, как и мы с тобой, только пастух и ничего больше. Ты можешь представить его себе ремесленником или торговцем на улицах города? Сейчас он увел свою отару в Ля Гранаделья, где закончит зимовку и снова займется овцами госпожи Бруниссенды. Потом он уйдет на летние пастбища, как и все мы. Но потом, Гийом, он расстанется с нами. Он больше не останется в этих горах. Он снова отделит свою отару и спустится по другую сторону гор, один, с овцами и собаками, в графство Фуа. Так он мне сказал. Он решил вернуться в Монтайю.
Эта новость буквально сразила меня. Вернуться в Монтайю. Но почему? И как он осмелится? Я переспросил.
- В Монтайю, - повторил Пейре.
Потом он терпеливо объяснил мне то, что я и так уже понял: Жоан не был, как мы, беглецом из-за ереси. Он всегда оставался прихожанином Монтайю и человеком графа де Фуа.
Я стал размышлять вслух. Вернуться в Монтайю. Выпасать зимой овец, угнаивая небольшие луга, а летом вести их на пастбище четырех пиков. Отстроить дом. Встретить младших братьев. Платить все налоги графу и Церкви… и вдруг комок ненависти сдавил мне горло… и ходить на обязательные мессы к попу Клергу, этому предателю.
Пейре задумчиво сказал - но я почти не слышал его из-за криков посетителей корчмы:
- Жоан больше не хочет ни жить в этом краю, ни находиться в нашем обществе…
Тут я, наконец, все понял.
- И в обществе доброго человека?
- И в обществе доброго человека.
- Он не смог ужиться с Гийомом Белибастом?
Мой последний вопрос повис в воздухе. А потом словно упал в колодец. Пейре даже не делал вид, что собирается мне отвечать. Он поднялся, встряхнул головой и потянулся. Теперь, сказал он, ему надо идти в Ля Сенья, а завтра, чтобы достойно справить Пасху, спуститься в королевство Валенсия, где проповедуют только надежду на Царство Божье. И, кроме того, он должен принести из Тортозы ленту для своей брюнетки.