Сарацинские города. Часть 1. Глава 14
ГЛАВА 14
ПЕЙРЕ МАУРИ - ЛЕТО 1316 ГОДА, ПЕРЕВАЛ КЕРЬЮ - МОНТАЙЮ
Не доверяйте больше словам этого попа-предателя, но скажите Пейре Маури, который находится сейчас в ущелье Семи Братьев (по ту сторону, что и Монтайю), чтобы он бежал до ущелья Мармар, и когда он будет в ущелье Мармар, то чтобы бежал до Пьюморен, где заканчиваются границы епископства Памье, и чтобы он даже там не останавливался, а бежал как можно дальше…
Показания Гийома Маурса перед Жаком Фурнье, октябрь 1321 года
Нынешние летние выпасы не были похожи на те, куда я регулярно уходил уже столько лет. По возвращении из Сан Матео, где я оставил своих овец тете Гильельме, я довольно быстро нанялся в Тортозе к некоему Арноту Фабру, на пять или семь недель, обязавшись привести его отару из Пючсерда. А потом - увидим. Я думал о своих овцах. О больших баранах, особенно о lo Banarut, моем огромном круторогом вожаке стада, черном как дьявол. А еще об овцах и ягнятах, и молодых барашках. Моя тетя и я заключили соглашение. Я как бы дал ей своих овец в аренду. Вернее, эта отара стала общей. Я оставлял за собой право собственности на овец, а она должна была о них заботиться. Плоды же отары - ягнят, шерсть - мы будем делить между собой. Это лучше, чем обычная аренда, потому что все остается в семье. А мне приятно было бы думать о том, что я помогаю тете поправить свои дела, а юным кузенам - начать новую жизнь и занять подобающее место в доме Маури. Я не потерял ничего из своей отары, и всегда смогу ее забрать - всю или частично, а пока что у меня развязаны руки. Мне нужно было знать, смогу ли я делать то, что хочу. Пока что я проведу несколько недель, работая на Арнота Фабра, и пойду в Сердань, что уже хорошо: дьявол собьется со следа, а я пойду в нужном направлении.
Однако сердце мое было опечалено. И я сомневался. Дело было не в Морене-Морине, которую я оставил в городе, в Тортозе, и которую я, возможно, еще встречу в следующем сезоне и проведу с ней зиму в долине Эбре. С ней все будет хорошо. Страда, жатва, потом сбор урожая, а еще таверны… - она не останется без работы летом.
Нет, меня охватывала горечь, когда у думал о добром человеке, на которого возлагал столько надежд. Вроде бы ничего особенного не случилось, такие стычки часто бывают между товарищами-пастухами. Но ведь Гийом Белибаст не был обычным товарищем. Он, мой друг и брат, и прежде всего - добрый человек Церкви Божьей. Он знает, что все мое - это его, и что я не представляю себе без него ни своего будущего, ни счастливого конца. Зачем же он так поступил? Зачем вел себя как алчный человек? То, как он пытался забрать у меня трех овец, сжимало когтями мое сердце и мое доверие. Иногда передо мной мелькало старое раскрасневшееся лицо доброго человека Раймонда. «Я не могу больше жить с моим братом в Морелье». А с какими братьями буду жить я, пастух в изгнании? В Сан Матео тети, дядья и кузены начали новую, но такую ненадежную жизнь, где я тоже могу обрести свое место. Кроме того, именно там я смогу быть поблизости от добрых людей. Но часто, несмотря ни на что, мое сердце звало меня в Сабартес, в Монтайю. Теперь я могу идти туда тогда, когда захочу.
И кроме того, я знал, что в Пючсерда, среди пастухов высокогорья, встречу моего брата Жоана.
Прибыв в Пючсерда на июньскую ярмарку с моей собакой и овцами Арнота Фабра, я нанялся на все лето к Раймонду Барсеру, у которого уже был пастухом несколько лет назад. Одновременно я нанялся к госпоже Бруниссенде де Сервельо, которая присоединила свои отары к тем, что уже были в Пючсерда. Именно у этих скотоводов работал и мой брат Жоан. Теперь мы могли быть вместе целое лето. Вместе с нами было трое серданьских пастухов: Бернат из Фонкуверт, Раймонд Алегр и Раймонд Пикье, а также еще один андоррец, Жоан, которого называли просто Андорра. Мы поднялись на перевал Керью, на территории Мерен. Возле южных склонов Карлит. Совсем рядом с графством Фуа.
До того у нас почти не было времени встретиться, у меня и Жоана. Я работал с людьми Пейре Кастелля, а он - с людьми Пейре Ильета. Мы пересекались разве что на весенних и осенних ярмарках в Пючсерда, в Бага, в Тортозе, да и то не всегда. Иногда, когда это было возможно, один из нас приходил на зимовье другого, в долине Эбре. Но вот уже второй год Жоан проводил много времени между Прадес и Льейда, чтобы чаще видеться с добрым человеком Раймондом, и мне не особо доводилось его встречать.
А теперь весь сезон мы были вместе, Жоан и я. Мы обменивались надеждами и сомнениями. Он ушел от Пейре Ильета, как и я от Пейре Кастелля. Однако он не избавился от нескольких своих овец, а присоединил их к огромным отарам летних пастбищ, которые мы пасли вместе. Как и я, он сказал, что не будет больше наниматься надолго к одному хозяину, разве что на сезон. Он хочет иметь возможность оставаться подвижным, ни от кого не зависеть, располагать собственным временем. Сделается ли он добрым человеком? Добрый человек Раймонд обучает его медленно. Слишком медленно.
- Он говорит, что ему нужны книги. Что он хочет обучить меня читать Евангелие. Будущей зимой мы, возможно, пойдем в Тулузен, искать его книги и племянников, добрых людей…
Я воскликнул:
- Не делай этого, братец! Это слишком опасно! В Тулузен добрый человек будет заметен, как белый волк, а ты плохо знаешь дороги. У вас не будет ни одного шанса. Я уже отказался от этого. И я также посоветовал доброму человеку отвергнуть эту затею.
Жоан сидел подле меня, в удивительно свежей и прохладной, несмотря на жаркий день, тени буковой рощи, перед летником с сырами. Нам нужно было идти уже к другим пастухам. Перед нами простирался открытый, выжженный солнцем пейзаж, на фоне голубых гор и неба. Я знал, что за этой горной стеной - долина Акса, за этими лугами с золотистой травой, за освещенными солнцем серыми скальными вершинами. В конце лета мы оба пойдем в Монтайю. Жоан повернул ко мне ясное лицо с орлиным профилем: его каро-зеленые глаза щурились от солнца, и он медленно отбросил с виска темную прядь волос. Постепенно он становится мужчиной. Скулы утратили детскую округлость, на подбородке виднелся легкий пушок. У него худое лицо. Раньше, ребенком, он мне ужасно напоминал младшую сестру Гильельму, а теперь все больше и больше напоминает старшего брата Гийома. Гильельма и Гийом - Инквизиция Каркассона срезала их в расцвете молодости, зимой 1309 года. В семнадцать лет Жоан стал молодым пастухом, крепким и выносливым, почти таким же умелым, как и я. Он словно был уже отмечен этим ремеслом. Но его лицо оставалось гордым и немного непроницаемым. Этот юноша много молчит и мало веселится. Станет ли он когда-нибудь добрым человеком? Как верующий и брат, я от всего сердца желал этого, хотя меня это и пугало.
Разумеется, мы говорили о наших добрых христианах.
Жоан говорил о добром человеке Раймонде, которого очень уважал. Он сказал мне, что нам нужно до зимы найти ему место, где он сможет спокойно жить, занимаясь розничной торговлей и обходя верующих. А я говорил ему о Гийоме Белибасте, моем старом друге времен Кубьер и Арка. О Гийоме Белибасте, который стал добрым христианином незадолго до катастрофы, и был обучен добрым человеком Фелипом де Талайраком. О Гийоме Белибасте, с которым его духовный брат, добрый человек Раймонд не смог жить в одном доме в Морелье. О Гийоме Белибасте, который пытался отобрать у меня трех овец, хоть я был его верующим и другом.
Мой брат Жоан молчал, а я не осмеливался спросить у него, не говорил ли ему чего-либо добрый человек Раймонд из Тулузы о добром человеке Пейре Пеншенье. Но Жоан понял мой немой вопрос: он вздохнул и сказал, что добрый человек Пейре упустил свой шанс жить рядом с таким братом, как добрый человек Раймонд:
- Без него он больше не сможет быть добрым христианином!
Я положил руку на плечо брата. Он сказал достаточно. Я не хотел знать больше. Я не знал точно, отпускал ли уже грехи своему товарищу добрый человек Раймонд, и посвящал ли его наново. Но я верил в то, что вспыльчивость, страсти и остатки жадности, свойственные пастуху из Кубьер - все это наносное у доброго человека Гийома Белибаста. Я сказал Жоану:
- Я люблю его, и я всегда буду помогать ему и останусь ему верным. Он - брат Берната.
Жоан опустил голову. Он пробормотал:
- Я не могу еще произносить Pater. Я не имею права. Я ведь всего лишь послушник. Однако, я уже могу молиться.
Со смесью удивления и растроганности я наблюдал, как он соскользнул с лавки, чтобы встать на колени. Я слушал его слова: «Paire sant, Dieu dreiturier. Отче святый, Боже правый добрых духов, Ты, Который никогда не лгал, не обманывал, не ошибался и не сомневался, из страха, чтобы нас не постигла смерть в мире, чужом Богу, дай нам познать то, что Ты знаешь, и полюбить то, что Ты любишь».
Под конец лета, перед осенней ярмаркой в Пючсерда, Жоан и я оставили овец и собак нашим товарищам, и направились в Монтайю. От ворот Мерен мы спустились прямо в графство Фуа. Всего лишь день пути. Мы прошли ущельем Прадель, обходя Жебец, откуда бежал наш дядя Пейре. Я с радостью отметил, что мой младший брат знает дороги и проходы так же хорошо, как и я, и, как и я, может молча и подолгу идти днем и оринтироваться в ночной тьме. Настоящий пастух, который не забыл земли своего детства. Каждый год, с тех пор, как отец был освобожден из Мура Каркассона, Жоан спокойно возвращался, чтобы провести несколько недель в Монтайю. По правде говоря, он не сильно рисковал: в отличие от меня, он не был беглецом из-за ереси. Много раз он приносил с собой подарки от верующих деревни для наших добрых людей. От верующих Монтайю, которые там еще оставались… Жалкие, шепчующиеся обломки. Которые столько лет не видели доброго человека, но хотели спасти свои души.
Впервые за все эти годы, Жоан и я, вместе прошли дорогами Сабартес и вместе предстали перед нашим отцом. Жоан шел открыто, а я скрывался. В доме, который наш брат Бернат, после многих лет покаяния, получил право отстроить. Бедный дом, без матери, без жены, где была нужда почти во всем. Наш старик-отец Раймонд Маури, бывший ткач Монтайю, со своими желтыми крестами, выживал только благодаря Бернату, который должен был еще кормить юного Арнота, последнего из нашего несчастного семейного выводка. Маленького красного лягушонка. Наша сестра Раймонда, жена Гийома Марти, наконец-то покончила со всеми судебными неприятностями в Каркассоне, и жила в собственном доме, присматривая за родными… Странной деревней стала отныне Монтайю.
Жители деревни, освобожденные из застенков инквизитором, должны были дорого выкупать у графа право наново отстраивать свои дома, право снова платить ему ежегодные налоги - ужасно выросшие в последнее время - но это означало, что теперь они могут открыто начать новую жизнь и попытаться найти в ней свое место… и это также означало, что они принадлежат телом и добром Монсеньору графу Гастону де Фуа. Всего лишь несколько семей избежало зачистки и арестов 1309 года. Единственным по-настоящему нетронутым оставался дом Клергов, еще более процветающий, чем раньше. Старый Понс Клерг был патриархом, а сыновья держали в руках всю власть в деревне. Старший, Пейре Клерг, был человеком Церкви и приходским священником; средний, Бернат, графским бальи сельской общины. Ну а младший брат, Раймонд, был помощником заместителя графского кастеляна. Налоги графу де Фуа, десятина и подати епископу Памье, вооруженные солдаты из отряда Монтайю - и постоянная угроза доносов инквизитору Каркассона: отныне Клерги контролировали все и управляли всем.
Когда настала ночь, я приоткрыл узкую дверь бедного дома отца Раймонда Маури, вдохнул влажный холодный воздух и подумал об этих бледных привидениях, которые все еще водятся в деревне и бродят под высокими башнями графского замка. О нескольких только по-видимости раскаявшихся добрых верующих, осмеливающихся иногда обменяться тайными словами веры, на краю поля, за рощей. О нашей сестре Раймонде Марти, о старой Гильельме Арзелье, о храбром Жоане Пеллисье. Об их измученных телах и разбитых сердцах. О матери моего друга Гийома Маурса, Менгарде, с отрезанным языком. И обо всех моих умерших близких - матери, сестре, брате, друзьях, умерших вдали, без утешения. О сыновьях Несчастья, как и я. Я бы хотел появиться здесь среди бела дня, как мой младший брат Жоан, на счету которого не было никаких подозрений, никаких обвинений: когда Инквизиция ринулась на нас, он был еще ребенком.
В голове у меня вертелось, и медленно, все эти последние месяцы, вызревала одна мысль. С тех пор, как мой дядя Пейре, тети Мерсенда и Гильельма и кузены поселились на землях Арагонской короны и пытались увлечь меня за собой, эта мысль не оставляла меня. К какому дому Маури я принадлежу по-настоящему? Нет сомнений, по сердцу и по плоти, мой настоящий дом останется в доме отца, в Монтайю. Вот о чем я все время думал. Что когда-нибудь я вернусь и буду жить вместе с ним, моим отцом, в Монтайю. Вернусь среди бела дня. Конечно, я не покину своего вольного и прекрасного ремесла пастуха больших перегонов. Буду продолжать регулярно уходить в горы, на летние пастбища, к вершинам, и навещать добрых людей. Но каждый год возвращаться в Монтайю с высоко поднятой головой. Идти на виду у всех, год за годом, чтобы все меня замечали. Станет ли это когда-нибудь возможным?
Я стал мечтать вслух. Вот если бы потихоньку выкупить земли, которые когда-то принадлежали моему отцу. Вновь начать их возделывать. Оставить овец здесь на зимовку - мою красивую отару, овец, ягнят, морранов, барана Банарута. Мою большую собаку пату. Перестроить дом получше, достроить для себя солье. Дать возможность младшим братьям, одному за другим, привести жен или хотя бы пойти в зятья. А я? Тоже возьму жену из Монтайю? Буду проводить в Монтайю хоть немного времени каждый год? Выращу сыновей и дочерей в Монтайю? Умру в Монтайю?
Я уже просил отца осторожно прощупать почву на эту тему. Я был беглецом из-за ереси. Но я не знал, действительно ли Инквизиция Каркассона выдала ордер на мой арест, или оставила меня в покое. Лично пытаться узнать слишком много было опасно, это могло меня выдать. Ищут ли меня до сих пор? Следят ли за мной? А может, уже закрыли на все глаза? Могу ли я рассчитывать на то, что настанет день, когда я смогу открыто поселиться в Монтайю как арендатор и человек графа де Фуа? Но, конечно, речи не может быть об условиях, что я прежде всего должен пойти в Каркассон, покаяться, отречься перед инквизиторами - это для меня неприемлимо. Ведь на самом деле все зависит от настроения Клергов, от их доброго или злого отношения ко мне. Лично у меня никогда не было никаких проблем ни с кем из членов этой семьи. У меня все было не так, как у моего товарища Гийома Маурса, который только и думал о том, как отомстить всему клану, начиная с попа. Но между Клергами и Маури никогда не было ни крови, ни ущерба. И, конечно, никакого соперничества. И никогда Маури не претендовали ни на малейшую власть.
Я мечтал вслух, когда мой отец Раймонд Маури прервал мои мечты. Он знал горькую правду. Он сам уже все выяснил.
- Оставь все эти идеи, мой мальчик. Тебе не на что больше надеяться в Монтайю. Разве что постоянно бежать и прятаться.
Я вскричал:
- Ты же мне говорил, что ректор, Пейре Клерг, приходил и уверял тебя, что он сделает все, что в его силах, использует все свои связи, в Каркассоне, Памье и Фуа, чтобы я смог вернуться в Монтайю, и даже что тебе вернут твою землю…
- Конечно, - ответил мой отец, - именно это он и говорил мне… Вот почему, чтобы узнать больше, и чтобы спать спокойно, я пошел и открылся его отцу, старому Понсу Клергу. Он человек моего поколения, мы знаем друг друга с детства. И я знаю, что по меньшей мере, как врагам, так и друзьям, он говорит жестко, но правду. И вот что он мне сказал, я передаю тебе все, как есть: «Не доверяйте словам этого бесчестного попа. Скажите лучше своему сыну, Пейре Маури, что если он окажется в ущелье Семи Братьев, то пусть лучше бежит до ущелья Мармар. А когда он окажется в ущелье Мармар, то пусть бежит до перевала Пьюморен, где оканчиваются границы епископства Памье. И даже тогда пусть он не останавливается, а продолжает бежать дальше, как можно дальше».
Я запротестовал. Я не хотел, чтобы моя мечта вот так вот и разбилась. Не так быстро. Я стал защищать свою мечту, несмотря на все аргументы, мечту, в которую я на самом деле не верил.
- Но отец, послушай, вспомни-ка…
Это было не так уж давно. В прошлом году. Когда ректор Пейре Клерг зашел в дом моего отца, чтобы собрать десятину. Я был там, сидел в фоганье. Я не успел спрятаться. Он меня увидел. Он подошел ко мне, поздоровался за руку. Он говорил со мной. Я видел, что этот красавчик-поп из Монтайю, уже, конечно, постаревший и потрепанный годами, с осунувшимся лицом и поседевшими висками, но надменный как никогда, передо мною вдруг сделался приветливым и просто медовым. Он даже спросил меня, как там моя отара и какие новости на пастбищах. После этого я жил еще более недели в доме моего отца в Монтайю. Если бы он хотел, у него было достаточно времени, чтобы меня арестовать. Это мог бы сделать его брат Раймонд Клерг, с помощью заместителя кастеляна и солдат графского гарнизона замка. Но он ничего не сделал.
Отец покачал головой и печально улыбнулся. Так печально, что я наконец увидел, какой он старый и усталый. Словно тень самого себя. Надо сказать, что последний год оставил на нем такой безжалостный след, какой не оставили даже годы, проведенные в Муре Каркассона. Я едва узнавал его, пытаясь вызвать в памяти образ, проглядывающий за этим морщинистым лицом, яркий образ широколицего сильного ткача, царивший в моем детстве, образ, которого больше не было. Я пытался узнать за этими бесцветными глазами прежний уверенный взгляд, указующий путь. Но остался только слабый, дрожащий образ прошлого, одновременно печальный и нежный. Чего хочет от меня отец? Куда он меня направляет? Казалось, он собрал все свои силы, чтобы резко и решительно, как только мог, сказать мне слова, которые как-будто были обращены к ребенку, которого журили:
- Никому не верь, ни одному человеку, ты слышишь? Ты что, не видишь, что со всеми нами сделало Несчастье? Ты хочешь, чтобы и с тобой так случилось? Ты должен строить свою жизнь в другом месте. Слава Богу, Несчастье так долго обходило тебя стороной. Но раз ты можешь исчезнуть - исчезни!
Через три дня мы ушли, Жоан и я. Мы вновь готовы были преодолеть горы. Я узнал то, что хотел узнать: это уже точно и без всяких недомолвок - я смогу возвращаться в Монтайю только украдкой. Каждый год, пока будет жив мой отец. Я должен быть ему верным, но стараться, чтобы меня никто не видел. Арнот, маленький красный лягушонок - теперь уже тринадцатилетний подросток, худой, рыжеватый, бледный, с блестящими глазами - бросился мне на шею.
- Будьте осторожны, мальчики, будьте осторожны! - снова сказал отец. Он медленно поднялся, отошел от очага тяжелой походкой, провожая нас к двери, открывшейся в ночную Монтайю. Там, у дверей дома, он благословил нас и прошептал нам вслед. - Просите добрых людей, чтобы они молились за меня Отцу Небесному.
Поднявшись на перевал Балагес, к четырем пикам и пастбищам моего детства, над освещенным луной Кум Бэйле, мы, что было сил, закричали особым криком пастухов. Чтобы было слышно в Монтайю.