Сарацинские города. Часть 1. Глава 13
ГЛАВА 13
ГИЙОМ МАУРС - ПАСТБИЩА ТОРТОЗЫ, ВЕСНА 1316 ГОДА
В первую неделю Пасхи Гийом Белибаст вернулся в Тортозу, а Пейре Маури сказал мне, что не хочет больше пасти овец, которые не принадлежат ему, чтобы иметь возможность ходить туда, куда он пожелает. Что он не хочет больше иметь хозяина; но желает отделить своих овец от животных Пейре Кастеля и продать их…
Показания Гийома Маурса перед Жаком Фурнье, октябрь 1321 года
Гийом Белибаст вернулся в Тортозу сразу же после Пасхи. Я первым узнал об этом, потому что сначала он зашел в наши летники, спрашивая, где Пейре Маури. Я не совершал перед ним melhorier, и не делал никаких других благочестивых жестов, потому что был не один, а ограничился тем, что отправил его в сторону Аско и Кампосинес, где зимовали люди и животные Пейре Кастеля.
В тот сезон я не особо часто виделся с Пейре Маури, разве что иногда в городе, в Тортозе, у Раймонда де Байаса или На Франкеты, потому что мы с моим кузеном Пейре Маурсом теперь пасли овец на другом конце долины, для Берната де Женебра. Через несколько дней после прихода доброго человека я и в самом деле встретил Пейре Маури у На Франкеты, когда он вместе со своим товарищем, Каролем Рюич, навьючивал осла мешками с мукой. Я похлопал его по плечу.
- Ну что, Пейре, он вернулся - твой кузен из Ларок д'Ольм…
Он бросил на меня острый взгляд, а потом просто обнял, ничего не ответив.
Через час навьюченный осел стоял во дворе, а мы собрались за столом хозяйки, пока Кароль Рюич пошел в город навестить бывшую невесту. Пейре показался мне каким-то неестественно суетливым, почти нервным. Я не мог понять, грустный он или веселый. Я знал, что с начала зимовья у него на пастбищах появилась женщина, местная мавританка, причем из таких, на которых пробы негде ставить. Но мне казалось, что для него это лучшее средство залечить постоянно кровоточащие душевные раны. Может, девушка начала ему надоедать - или нет? Я ждал, что он сейчас начнет говорить о женских капризах, но он молчал. Поскольку молчание затянулось, я вернулся к теме его знаменитого кузена из Ларок д’Ольм, напомнив ему, что в прошлом году последний часто показывался возле Тортозы, и ему следует быть осторожным: от сплетен до доносов один шаг. Пейре поднял голову, выдохнул и бросил мне то, что собирался сказать:
- Я продам всё, что у меня есть. Хочу покончить с жизнью наемного пастуха. Соберу своих овец, отделю их от животных Пейре Кастелля, сбуду с рук, и заберу плату у хозяина. Я хочу быть свободным. Делать, что хочу, идти, куда хочу, в любых обстоятельствах. Чтобы никаких хозяев, никаких овец. Никаких обязательств.
Удивительное заявление из уст того, кого я знал как лучшего и самого надежного из пастухов! Его лицо оставалось жестким и непроницаемым. И только пальцы, которые нервно играли с полированной самшитовой рукояткой ножа, выдавали его волнение. Я сидел тихо, не зная, что и сказать. Потом он резко встал, оттолкнул лавку ногой и склонился надо мной, опершись о стол обеими руками.
- Тебе известна моя жизнь, - сказал он более мягко. - Мне нужно располагать свободой. Помогать родным. По обе стороны Пиренеев, как в Сабартес, так и в королевстве Валенсия. И добрым людям…
Наконец я сбросил с себя оцепенение и вскричал:
- Я не брошу своих овец, чтобы следовать за добрыми людьми. Это Гийом Белибаст вбил тебе в голову?
- Всё, что у меня есть - это и его, - просто сказал Пейре. - Он мне как брат. И, возможно, пришло время доказать это. Мы все - одна семья.
Я знал, что он думает и об этом брате, и о сестрах его отца, его дядьях и тетях, кузенах и кузинах, которые в прошлом году пришли из Хункозы, и, насколько я знал, поселились в королевстве Валенсия с добрым человеком Гийомом Белибастом или Пейре Пеншенье. И тогда он положил руки мне на плечи - а я все сидел - встал передо мной и пронизал меня своим ясным взглядом:
- Сможем ли мы когда-нибудь вернуться в Монтайю, Гийом?
Через несколько дней я увидел, как он повторил свое знаменитое выступление перед Пейре Кастеллем и сказал, что уходит - через неделю после Пасхи - в Тортозу, в дом Раймонда де Байеса.
Пейре Кастелль как раз прибыл со своим погонщиком мулов и навьюченными мукой и солью мулами, чтобы проверить, как его люди сортируют овец перед летними выпасами.
- Значит, Пейре Маури Вас покидает?
После моего вопроса воцарилось молчание. Надеялся ли я, что Пейре сейчас разразиться смехом и сделает вид, что пошутил? Но нет, я увидел, что его лицо ожесточилось, и я, не очень гордясь собой, получил от него ледяной взгляд. Он повернулся к хозяину:
- Это именно то, что я хотел Вам сказать…
И он стал не спеша говорить, как человек, который не просто принял решение, но уже обдумал его и начал исполнять:
- Я собираюсь сосчитать своих овец и отделить их от Ваших для продажи. Я не могу больше пасти Ваших овец в следующем сезоне. Наше соглашение о двух зимовьях заканчивается сейчас. Я не могу продолжить это соглашение еще на две зимы. Если уж Вам так хочется иметь меня в своем распоряжении и дальше, то я мог бы продлить это соглашение разве что на лето.
И тогда Пейре Кастелль, от которого я сам ушел на прошлого святого Михаила, повздорив с ним, по своему обыкновению впал в гнев, и стал орать на Пейре, чтобы он убирался к дьяволу, если желает, и что если Пейре хочет получить расчет, то получит его прямо сейчас. Пейре только смотрел вдаль и улыбался.
Все последующие дни я проводил на пастбищах Кампосинес, чтобы помочь Пейре сортировать овец. Я не был особенно удивлен, встретив там доброго человека, который тоже, по-видимому, собрался уходить. Меня удивило другое: что эти двое, которые всегда были как братья - в чем и сам Пейре уверял меня два дня назад - явно ссорились друг с другом в загородке для кормящих овец - жирных двух- и более леток, отягощенных густой весенней шерстью. Гийом Белибаст, черный и коренастый, стоял, нахмурив брови и опершись двумя руками на походный посох, а Пейре Маури стоял напротив него с блестящими от жира руками. Его рубаха была в беспорядке, капюшон косо лежал на плечах, а длинные пряди волос падали на глаза. Видя, что я приближаюсь, Пейре Маури вытер лоб рукавом и пошел ко мне большими шагами через загон для овец, осторожно толкая и отодвигая ближайших. Гийом Белибаст последовал за ним, словно с сожаленьем.
Пейре разъяснил мне причину их спора: шесть овец, шесть красивых овец, рожденных зимой, которых они решили купить и владеть ими совместно, но за которых Пейре уже полностью заплатил.
- И теперь я, который вложил во все это деньги, дал ему из любви к Богу пять су хорошей монетой. А он, между тем, хочет увести с собой в Морелью трех из этих овец, говоря, что я их подарил ему…
- А ведь так и было, Пейре, - вмешался добрый человек, желая говорить тихим и успокоительным тоном. Но за его улыбкой я увидел знакомое мне упрямство. - Разве ты забыл, что ты дал их мне из любви к Богу?
- Это я дал тебе пять су из любви к Богу! - отрезал Пейре. - Не овец. Ты хорошо знаешь, что все мое - это твое, и не надо еще тянуть меня за руку. Такие вещи выводят меня из себя.
Я попробовал разрядить обстановку, и обратился к Пейре, потому что не хотел начинать с доброго человека:
- Да не стоит вам ссориться из-за овец. Ты вполне можешь оставить ему этих трех. Это будет твоим пожертвованием. У тебя же в стаде больше сотни голов.
Однако Пейре Маури проявил такое упорство, какого я у него еще не видел.
- Не надо считать моих овец! - сказал он резко. - Это дело принципа. - Он повернулся к Гийому Белибасту, и я понял, что в данный момент он видит в нем не доброго человека, а скорее, старого товарища-пастуха. - Не хочешь ли ты мне сказать, что таким вот способом твой отец Эн Белибаст в Кубьер увеличивал свою отару?
Конечно, после таких слов они расстались в ссоре… Гийом Белибаст с достоинством отправился своей дорогой на юг, унося пять су, но без трех овец. А Пейре вздохнул и сказал мне:
- Пойми, я отдал бы сам этих овец, если бы он так меня не мучил!
А потом, снова вздохнув, он в нескольких словах рассказал мне, как добрый человек Раймонд жаловался ему на жадность доброго человека Пейре Белибаста.
Я попробовал успокоить его:
- У добрых людей, конечно же, доброе сердце и добрая воля, но ведь они из плоти и крови, и характер у них такой же, каким был прежде.
Я прекрасно знал, что эти двое, Пейре и Гийом, верующий и добрый человек, все равно скоро помирятся. И не было смысла еще раз предупреждать моего друга о грозящей ему и мне опасности из-за этих еретиков, за плечами которых стоит смерть, но которые остаются людьми, как и мы. Я прекрасно знал, что сердце Пейре Маури всегда будет тянуться к ним. И в тот вечер, возле загона для скота, я видел слезы на его глазах.
На следующий вечер прибыл Жоан Марти, кузен Пейре Маури, чтобы помочь Пейре забрать овец, которых они отделили от животных Пейре Кастелля. Я мельком видел его раньше, когда он приходил из Хункозы в прошлом году. А теперь он стоял передо мной, молодой и смеющийся. Настоящий Марти из Монтайю, это было по нему видно, по этому мальчику - узковатое лицо, взъерошенные волосы, взгляд живой и решительный. И я рассмеялся ему в ответ! Конечно же, я должен был знать его ребенком, потому что он не так уж моложе меня. Наверное, я со своими сверстниками, у которых уже начинала пробиваться борода, устраивал засады на него и его маленьких товарищей где-нибудь на повороте дорог возле Газей или Пишака. По крайней мере, он дал понять, что помнит меня, и радостно и энергично потряс мои руки. Маленький Марти из Монтайю, той, которая была еще до Несчастья. Еще до того, как Несчастье привели за руку поп Клерг и инквизитор Каркассона.
На следующее утро оба кузена пустились в путь по направлению к Сан Матео. Пейре сказал, что хочет, чтобы его овцы еще попаслись несколько недель до ярмарки; поэтому их как раз хорошо выгнать на выпас, откормить и обстричь, чтобы получше продать. Он мне также сказал, что его тетя Гильельма займется шерстью. Ветер, дующий с моря, оставлял на траве белеющею росу. В свете занимающейся зари я видел, как эти двое с натугой открыли загородки двух загонов, вывели оттуда овец и затем, сопровождаемые лаем собак, повели отару к водопою перед тем, как погнать ее по дороге. Отару Пейре. Хотя овцы заросли шерстью под конец зимовья, на их боках все еще была видна отметка в виде древка. Где-то около ста пятидесяти голов. Красивые животные, молодые, хорошо сложенные. Человек, которому они достанутся, совершит отличную сделку, и не будет жалеть. Две трети отборных овец, треть ягнят-однолеток, четыре или пять баранов, двое из которых - черные. Пейре обожал черных баранов, и все время пытался улучшить их породу.
Когда они отправились в путь, младший шел во главе отары вместе с ослицей, навьюченной солью и двухдневной провизией, а более опытный шел сзади, чтобы все видеть, все контролировать, и если что, придти на выручку вместе со своим пату. Двое лабритов, похожие на пущенные с большой силой шерстяные пращи, бегали, прыгали и кружили, не переставая, от одного конца отары к другому. Красивой маленькой отары, покидавшей пастбища Тортозы, чтобы идти на юг, во владения королевства Валенсия. Животные, которых, возможно, продадут небогатым скотоводам валенсийских земель, покидали дороги великих перегонов, чтобы идти на пастбища между морем и холмами; скорее всего, они никогда уже больше не вернуться в высокогорье.
И я спросил себя, глядя на Пейре Маури - как он удалялся большими мягкими шагами, гоня свою отару, отмечая каждый свой шаг движением посоха, с сумой на спине, а его сильные плечи скрывались под складками светлого капюшона, а волосы были перетянуты шнуром - я спросил себя, неужели он действительно дозрел до того, чтобы бродить по дорогам низин, между домами и бургадами, в духоте их жаркого лета, в этой стране без тени? Мне казалось раньше, что сама мысль об этом для него неприемлема. По крайней мере, он так говорил. Что он всегда останется между небом и вершинами, Пейре Маури, пастух из Монтайю…
Сан Матео, Морелья, Кастельо де Ля Плана, Валенсия. Я никогда еще не забирался так далеко. Для меня эти места казались концом света. Когда Пейре вернулся через несколько дней один, он громко заявил, что продал всех овец купцу в Сан Матео, и у него больше ничего не осталось. Но когда я заметил, что теперь он - богатый человек, с тугим, набитым деньгами кошелем, он ответил, что это не так, ибо купец заплатит ему только в следующем году, а покамест, на лето, он хочет вновь наняться пастухом, и это не составит для него никаких трудностей.