История болезни.
"Чего ищу в этой фотографической жизни?" B.K.
ч.1
Следует признать,что потребность фотографировать с какого-то момента стала неистребима и приходится согласиться с диагнозом - болезнь. Первый приступ был давно, в детстве, потом болезнь отступила и я без малого лет тридцать просуществовала вполне нормальным человеком, но вдруг - рецидив, и уже неизлечимый.
Так вот, история болезни, с самого начала.
Небольшой тусклый прямоугольничек толстой бумаги, из него светятся лица. Это папа и его друзья, двое взобрались на дерево, остальные стоя и сидя на земле. Вот ещё одна, на ней папа, мама, дядя Гена, ещё когда они были студентами. Всё это было до войны.
Вот кончится война и папа и дядя Гена вернутся, а пока я видела их лица только на фотографиях. На самом-то деле видела и по-настоящему, но забыла, потому что была «совсем маленькая». А теперь я большая, и меня ведут в парк фотографироваться, чтоб послать фотографию папе и чтоб папа увидел, какая я стала большая. «Возьми веточку в руку, вот так. Смотри сюда. Не отпускай веточку, держи её, но не смотри на неё, смотри сюда, сейчас отсюда вылетит птичка». Как может птичка поместиться в этой маленькой металлической чёрной штучке? Даже чечётка не сможет. А если её - самую маленькую, какие только бывают, чечёткиного птенчика, всё-таки туда запихнули, - как он сможет оттуда вылететь? Для этого надо проклюнуть линзочку, а она побольше тех, которые кучами валяются возле старого корпуса, где теперь - пока война - э- вакурир... э- вакуированный из Ленинграда завод, Мы выбираем из куч не треснутые и не щербатые, сквозь них интересно всё разглядывать, а можно собрать лучи в светлое пятнышко на сухом листе и если долго удерживать его на одном месте, не позволяя убежать ( а оно рвётся прочь), то лист задымится, почернеет, и получится круглая дырочка с чёрными краями. Птенчику с его крохотным клювом такую линзу не проклюнуть, а эта, вправленная в стальное дуло, ещё толще, она похожа на глаз, ну да, это стеклянный глаз, вот в нём что-то блеснуло, и всё, - «сфотографировали», говорят, но где же фотография? «сначала надо проявить плёнку, напечатать фотографию на бумаге».. и вот готово, три не отличимые друг от друга карточки, одну вставляют в альбом рядом с той, про которую я знаю, что это тоже я - только что научившаяся сидеть, такая карточка есть у папы и такой он меня видел, а теперь увидит меня большую - существо с вытаращенными глазами и полуоткрытым ртом , судорожно сжимающее веточку левой рукой, если посмотреть в зеркало, там довольно похожее, и если уж то, в кроватке - я, во что поверить очень трудно, то это наверное я. И как получилось - остаётся тайной. Птичка там никакой не было, конечно. Но как?!
И что такое плёнка, и «проявить»? Плёнка на поверхности молока в крынке, которая томится в печи, а когда вынут - она такая румяная, смуглая пенка, а была бледная, белая, почти бесцветная и полупрозрачная .... может быть и эту плёнку проявляют в печке? Но та на молоке, а эта на чём? Тогда ведь никаких полиэтиленовых и тому подобных плёнок и в помине не было, и плёнка, мне казалось, может быть только на поверхности жидкости.. вот на луже, когда керосин пролили, если смотреть сбоку - она переливается всеми цветами радуги.
И открытие - плёнка между краями шляпки гриба-маслёнка и ножкой, вот ведь может быть плёнка и без жидкости, наверное и в камере такая.
Сквозь линзу к ней дохожу не я, а моя тень, линза ( вскоре узнаю, что она не одна) собирает тени на плёнку, там внутри камеры моя тень остаётся и живёт, не смея пошевелиться и даже моргнуть. И веточку несчастную, недовольно изогнувшуюся, так и держит, хотя на самом-то деле я её, веточку, сразу же отпустила и она упруго выпрямилась и с тех пор на ней распустились новые листья.. Но зачем было велено держать веточку? Получилось бы что-нибудь, если б я её не держала? Наверное это неважно, не в том дело, но - в чём? Как свершилось это чудо, в сравнении с которым меркнут ковры-самолёты и волшебные зеркальца?
Бабушкин кожаный альбом с золотым тиснением, с бронзовой застёжкой... Самые старые карточки в нём - «ещё до революции», прадеды и прабабушки, лица серьёзные, значительные, эти люди знают, что их фотографируют для такого вот альбома. Они обычно не в «настоящих местах», а в специально для фотографирования устроенных, как в театре: за спиной у девочки с розой в распущенных волосах нарисованные горы, и другие портретируемые сидят если не на фоне таких неестественных декораций, то в нежилых комнатах с драпировками, с одинаковыми или очень похожими круглыми столиками, на них лежат похожие книги ( а может быть, альбомы, в которые они потом попадут?) Но кое-где сбоку воткнуты старые любительские карточки, пожелтевшие, а одна почернела вся, кроме серединки, которая осталась светлой, оттуда кто-то во весь рот улыбается, а тёмные края карточки будто мелкой солью посыпаны. Среди этих, не удостоившихся почётного места в прорези толстой страницы, альбома - самые мои любимые, особенно та, где купают в реке или в пруду ребёнка, молодая мама (а может, сестра), стоя по колена в воде, держит его на протянутых руках так, что его животик погружен в воду , а спинка над водой, он колотит по воде руками и ногами, она смеётся, подол её светлого платья подоткнут, а сзади (да, сзади, значит снимали из лодки!) белый песок и занавес ивовых веток.
Ещё молодой дедушка с вёслами, за его спиной сверкает река, и он же на узкой тропинке в поле, пшеница высокая, как на поливном участке учхозовском, на правом плече поддерхивает рукой чемоданчик - это он «удирает из Германии», где учился «до Первой мировой», а когда война началась - «ушёл пешком через Чехию».
Но теперь кончилась Вторая мировая, и я знаю, что многие из тех, кто на многочисленных снимках папиной-маминой студенческой группы, с войны не вернулись совсем. А здесь, на этих прямоугольничках, они рядом с теми, кто вернулся, совершенно такие же.
Иногда заходим с дедушкой к соседу, у него вся стена между книжными полками и торцы полок завешаны фотографиями, я не устаю разглядывать их, пока дедушка и Виктор Викторович разговаривают. «Давай повесим фотографии на стену», прошу я бабушку. «Нет, им лучше в альбоме». Лучше ли? Живут ли они тогда, когда их никто не видит? А может, именно тогда и живут, а когда их видят - замирают.
«Хочешь, я покажу тебе своего папу?» - говорит мне одноклассница, мы с нею почти час, размахивая портфелями, разговаривая сразу обо всём на свете, бродим туда-сюда по отрезку дороги от школы и до того места, где нам в разные стороны, - я знаю, что её отец погиб на фронте и что это предложение - проявление особенного её доверия, к нему нельзя отнестись иначе, чем с великой благодарностью, и так я его и принимаю и мы идём к ней домой (хотя бабушка меня давно ждёт и будет сердиться) и она мне показывает фотографию своего папы, и я узнаю, что он совсем её не видел, даже самую маленькую, она родилась через месяц после того, как он ушёл на фронт. Он видел только фотографию, вот эту, спелёнутого младенца, она «успела дойти».
Зачем я это рассказываю? Мне всё кажется, что когда я пытаюсь говорить о ценности любой фотографии, меня никто уже не понимает, и, наверное, трудно понять кому-либо из поколения моих детей, человеку, выросшему в окружении фотографических и прочих изображений, подвижных и неподвижных, атакующих ежедневно со страниц журналов, рекламных щитов, с экрана телевизора, не говоря уж о поколении внуков, растущих в настолько переполненном изображениями пространстве, что они узнают визуально мир гораздо больше из изображений, чем минуя их, напрямую. А я долго помнила все до одной фотографии, которые когда-либо видела (кроме газетных, из них лишь немногие). И каждая была живым чудом.
Если суметь вспомнить, что именно в детстве думалось про это чудо, то проявятся все те вопросы, которые неизменно возникают на всяких фотографических форумах и, как правило, остаются без сколько-нибудь вразумительного ответа, а лишь обнаруживают, что разные люди понимают очень по-разному самые обыкновенные слова.
Но это уже за пределами «истории болезни».
А в ней немалым событием была съёмка, свидетелем которой довелось однажды стать: в парке, на моей самой любимой лужайке с куртиной диких олив (их нигде больше не было, только там), с островками мятлика, ромашки (настоящей, не поповника), тысячелистника, где вырастали даже колокольчики - их много было в окрестных берёзовых колках, но не в парке - фотограф с камерой-деревянным ящиком на треножнике, накрывшись чёрным покрывалом, снимал девушку, она стояла возле деревца, листва его сверкала серебром (из ягод этого деревца мы изготовляли бусы, нанизывая на нитку, - «жемчуг», но только тут я в первый раз увидела, будто на будущей фотографии, как красивы серебристые переливы листвы); он не просил девушку держать веточку в руке, он разговаривал с нею, она улыбалась, мотала головой, отвечая «нет», волосы её разлетались в разные стороны, потом она подходила к нему, заглядывала в камеру, потом возвращалась к деревцам и вот в тот момент, когда повернулась снова к фотографу лицом, он снял крышечку, рука его с нею взметнулась вверх -жест дирижёра, замерла на долю секунды и вернула крышечку на место.
Потом он выдвинул из ящика деревянную раму и вынул из неё пластину , положил в чемоданчик, из которого достал ещё одну такую же пластину, и всё началось с начала, и я с замиранием сердца ждала, когда же этот жест - с крышечкой в руке - повторится, но он не повторялся долго, фотограф передвигал треножник в разные места на лужайке, девушка устала стоять и заскучала, тогда он подошёл к ней и что-то долго говорил и она развеселилась и засмеялась и он почти бегом бросился к треножнику - и вот тогда это случилось снова - взлёт - взмах руки с крышечкой.
Это было как музыка, которой дали прозвучать и она сохранилась в каком-то сжатом виде. В котором всё осталось - и смех и походка и трепет листвы, всё замерло, но будет на листе фотографической бумаги; и некий через полвека зритель уже заглянул сюда в это мгновение взлетевшей крышечки. Как в чёрную дырку во времени.
А следующим летом, когда шли с папой парком и я вслух вспомнила, какие маленькие, только что посаженные деревья вот эти на одной из фотографий их с мамой студенческих лет, он вдруг пристально на меня взглянул и сказал;» А вот мы скоро тебе купим фотоаппарат и будешь сама снимать». Я помню, какая волна радости, благодарности, предвкушения новой жизни накатила, и я смогла только пробормотать, боясь сразу поверить такому счастью; «Настоящий?»
« Настоящий. Ну не такой хороший, как у Вены, но вполне настоящий».
Вена , для меня Венедикт Петрович, был в то время папиным аспирантом. Он-то и показал мне, как вставлять плёнку в камеру, определять выдержку, , проявлять. Как ни странно, самого акта дарения я не помню, помню только радость того, что он есть, настоящий, Любитель, помню удивление его двуглазостью, как почему-то умилял тросик и как, просыпаясь ночью, трогала Любитель, стоящий на тумбочке, чтоб убедиться; мне всё это не приснилось.
Печатала сначала контактной печатью, а снимки без конца рассматривала в лупу.
Позже нас с Юлей, моей с младенчества подругой - ей тоже вскоре купили Любитель - стали пускать летом, во время студенческих каникул, в институтскую лабораторию кафедры аэрофотосъёмки. Там висели на прищепках и сушились огромные листы снятых с воздуха окрестностей Сибаки, Иртыш, Чернолучье среди снимков других, незнакомых мне мест, очень интересно было их разглядывать и узнавать знакомые.. Иногда подолгу ждали, пока тёмная комната освободится, юлин энтузиазм иссякал и я печатала одна. Это были незабываемые часы, в комнате, наполненной таинствнным призрачным красным светом, первое явление увеличенного негатива ( вначале очень многие были проэкспонированы с большой ошибкой, об экспонометре и речи не было, и я не сразу научилась сносно определять на глаз выдержку), досада - опять передержала! Бумагу расходовала с осторожностью, но никогда не могла удержаться попробовать хоть на маленьком кусочке чем-то привлекший кадр, хотя сразу видно было - брак... но иногда такие «вытащенные» нравились больше нормальных, подолгу с ними возилась, не отдавая себе отчёта, что именно так в них привлекательно..и вот наконец - сразу видно, Кадр! С каким нетерпением ждёшь появления сквозь слой проявителя в ванночке первых пятен и линий.. делая повторный кадр, всегда пыталась сначала перевернуть эмульсией вниз, не смотреть хоть первые полминуты, заняться приготовлением следующего, время-то было ограничено - и не выдерживала, переворачивала. И как переживаешь, когда большая разница в количестве света, полученного разными частями кадра - чтоб успел проявиться на бумаге самый тёмный кусок негатива, пока всё остальное не слишком потемнеет..
А какими прекрасными казались они мокрые! Потом тускнели; ищешь среди отпечатанных прошлым летом так запомнившийся кадр - а вот он, ничего особенного, неужели это он тогда так прекрасно мерцал, мокрый, в ванночке с водой ещё и потом сушась на верёвке!
Много перепортила, пытаясь разбавить проявитель или по-разному экспонировать при печати разные части кадра. Венедикт Петрович был единственным, у кого можно было спросить совета, не помню уж почему, но я редко это делала; старалась понять сама.
Плёнки были по 12 кадров и даже летом я редко расходовала более одной в неделю.. Снимала больше всего подружек. На той самой полянке, где с восхищением наблюдала когда-то фотосессию, уговорила посниматься Наташу, но ей быстро надоело. Главным назначением камеры,казалось мне, было снимать людей. Взрослых приходилось уговаривать. Помню, как обрадовалась, когда Устинья Григорьевна , ходившая по домам стирать и изредка стиравшая и у нас, охотно согласилась. И как хотелось её хорошо снять. И лицо и руки у неё были в глубочайших морщинах, и уже снимая её, я поняла, как лицо её красиво, большие тёмные глаза и правильные черты. Очень хотелось чтоб видно было это, и я извела кадров пять, она терпеливо переходила с места на место. Лучшим получился первый кадр, где она вытирает руки о передник. Она очень обрадовалась, получив фотокарточки; «Вот спасибо, сыну пошлю, он просил...
Он ведь сидит»..- добавила горестно-доверительно.
Ещё получилась хорошо Маргарита Васильевна Долинино-Иванская, соседка наша, совсем другая карточка , чем Устиньи Григорьевны, М.В. - миниатюрная, с пышными красиво уложенными совершенно седыми волосами, я её сняла на ступеньках террасы в боковом свете, с только что срезанными цветами в руках, волосы светлым ореолом. Снимала как-то и в квартире у них. Но когда тридцать лет спустя, отбирая карточки перед отъездом, пыталась разыскать эти две, наверное из всех моих тогдашних лучшие, - не смогла.
Тянуло снимать что-то и кроме людей - цветы и деревья особенно; извела несколько плёнок, пытаясь снимать бабочек, помню, как бегала за махаоном, потом за павлиньим глазом. Один снимок мне показался удачным, но когда я его показала, у меня спросили: «А что это?»
Меня папа не раз брал с собой в командировки по области (если только в его распоряжении была машина, обычно газик). Самой дальней и хорошо запомнившейся была поездка с ним в Усть-Каменогорск , на строительство ГЭС, мы проехали и выше по Иртышу, где проводились изыскательские работы на месте будущего строительства Бухтарминской ГЭС, и пытались проехать из Рубцовки в Бийск, пересекли Змеиногорский район (дивной красоты места), но потом начались дожди, дороги развезло, мы застряли и вернулись в Рубцовку. Я взяла с собой три или четыре плёнки (это тогда казалось очень много), они кончились раньше, чем началось самое интересное.
Летом 1955 мы перезжали в Новосибирск, я до 1 сентября оставалась с бабушкой в Сибаке. Я плохо представляла себе своё существование в каком-то другом месте, далеко от подруг, парка, Иртыша, всё это хотелось увезти с собой, и я фотографировала как одержимая, только плёнка ограничивала; тогда же впервые появились отложенные негативы, до печатания которых руки не доходили из-за недостатка бумаги и ограниченного времени в тёмной комнате. К тому же «произведения» мои стали охотно разбирать, то и дело допечатывала.
Вскоре после переезда в Новосибирск у нас дома появился ФЭД, мне страшно хотелось попробовать новую камеру, но узкой плёнки в продаже не было. Продавщицы ближних промтоваров меня запомнили и сообщали время от времени, что в каком-то из окраинных магазинов плёнку вроде бы «выбросили», и я объездила весь огромный город, но так и не удалось раздобыть её. Зато город неплохо узнала. И сразу же, помнится смотрела на него как-то «фотограически»: вот это, отсюда непременно сниму, как только достану плёнку; и стимул новый появился - переписка с Сибакой, с подругами, которым очень хотелось показать Новосибирск. Наконец из Москвы привезли пару роликов.. цветной плёнки. Но не было реактивов, чтоб её проявить. Тогда впервые начала читать про фотографию, ходить в библиотеку, рыться в журналах, разыскивая что-то о проявке. О цветной никак не находилось, но какие реакции происходят на чёрно-белой - без труда разыскала, эти уравнения с серебром прямо-таки очаровали, отсюда, наверное, интерес к химии и возник (школьных уроков химии я что-то совсем не помню). Цветную плёнку, пролежавшую непроявленной очень долго, я в конце концов проявила, получилось ужасно -грязные ни на что не похожие цвета. Это не то чтобы разочаровало в цветной фотографии, просто как-то так понялось, что это совсем другое занятие, открывающее совершенно другие возможности (живописного типа) и что когда-нибудь этим тоже займусь, но пока хочется разобраться с « настоящей» фотографией, серебряной; тогда же, в журналах и книгах у букинистов, увидела ночные парижские снимки Брассаи и Судека, они прямо-таки потрясли своей красотой. Я поняла, что фотографировать-то в сущности не умею, и прежде чем продолжать щёлкать, надо научиться снимать по-настоящему. А начать, казалось, необходимо именно с реакций, в них разобраться (в кинетике в частности).
Но тут началась студенческая жизнь и с нею так много нового и безумно интересного, что фотография была отложена до лучших времён, хотя никогда не забыта.
фото
верхнее -1938г, моя мама (справа) и её подруга Тамара, в кресле Б. Паршин, мамин и папин однокурсник, он погиб в первые дни войны;
ниже справа - 1954(примерно), наш сосед проф. В.В. Долинино-Иванский;
нижняя -1955г, июнь, мы с Юлей (она справа) на даче ББ (бывшая Булатовская)
ч.1
Следует признать,что потребность фотографировать с какого-то момента стала неистребима и приходится согласиться с диагнозом - болезнь. Первый приступ был давно, в детстве, потом болезнь отступила и я без малого лет тридцать просуществовала вполне нормальным человеком, но вдруг - рецидив, и уже неизлечимый.
Так вот, история болезни, с самого начала.
Небольшой тусклый прямоугольничек толстой бумаги, из него светятся лица. Это папа и его друзья, двое взобрались на дерево, остальные стоя и сидя на земле. Вот ещё одна, на ней папа, мама, дядя Гена, ещё когда они были студентами. Всё это было до войны.
Вот кончится война и папа и дядя Гена вернутся, а пока я видела их лица только на фотографиях. На самом-то деле видела и по-настоящему, но забыла, потому что была «совсем маленькая». А теперь я большая, и меня ведут в парк фотографироваться, чтоб послать фотографию папе и чтоб папа увидел, какая я стала большая. «Возьми веточку в руку, вот так. Смотри сюда. Не отпускай веточку, держи её, но не смотри на неё, смотри сюда, сейчас отсюда вылетит птичка». Как может птичка поместиться в этой маленькой металлической чёрной штучке? Даже чечётка не сможет. А если её - самую маленькую, какие только бывают, чечёткиного птенчика, всё-таки туда запихнули, - как он сможет оттуда вылететь? Для этого надо проклюнуть линзочку, а она побольше тех, которые кучами валяются возле старого корпуса, где теперь - пока война - э- вакурир... э- вакуированный из Ленинграда завод, Мы выбираем из куч не треснутые и не щербатые, сквозь них интересно всё разглядывать, а можно собрать лучи в светлое пятнышко на сухом листе и если долго удерживать его на одном месте, не позволяя убежать ( а оно рвётся прочь), то лист задымится, почернеет, и получится круглая дырочка с чёрными краями. Птенчику с его крохотным клювом такую линзу не проклюнуть, а эта, вправленная в стальное дуло, ещё толще, она похожа на глаз, ну да, это стеклянный глаз, вот в нём что-то блеснуло, и всё, - «сфотографировали», говорят, но где же фотография? «сначала надо проявить плёнку, напечатать фотографию на бумаге».. и вот готово, три не отличимые друг от друга карточки, одну вставляют в альбом рядом с той, про которую я знаю, что это тоже я - только что научившаяся сидеть, такая карточка есть у папы и такой он меня видел, а теперь увидит меня большую - существо с вытаращенными глазами и полуоткрытым ртом , судорожно сжимающее веточку левой рукой, если посмотреть в зеркало, там довольно похожее, и если уж то, в кроватке - я, во что поверить очень трудно, то это наверное я. И как получилось - остаётся тайной. Птичка там никакой не было, конечно. Но как?!
И что такое плёнка, и «проявить»? Плёнка на поверхности молока в крынке, которая томится в печи, а когда вынут - она такая румяная, смуглая пенка, а была бледная, белая, почти бесцветная и полупрозрачная .... может быть и эту плёнку проявляют в печке? Но та на молоке, а эта на чём? Тогда ведь никаких полиэтиленовых и тому подобных плёнок и в помине не было, и плёнка, мне казалось, может быть только на поверхности жидкости.. вот на луже, когда керосин пролили, если смотреть сбоку - она переливается всеми цветами радуги.
И открытие - плёнка между краями шляпки гриба-маслёнка и ножкой, вот ведь может быть плёнка и без жидкости, наверное и в камере такая.
Сквозь линзу к ней дохожу не я, а моя тень, линза ( вскоре узнаю, что она не одна) собирает тени на плёнку, там внутри камеры моя тень остаётся и живёт, не смея пошевелиться и даже моргнуть. И веточку несчастную, недовольно изогнувшуюся, так и держит, хотя на самом-то деле я её, веточку, сразу же отпустила и она упруго выпрямилась и с тех пор на ней распустились новые листья.. Но зачем было велено держать веточку? Получилось бы что-нибудь, если б я её не держала? Наверное это неважно, не в том дело, но - в чём? Как свершилось это чудо, в сравнении с которым меркнут ковры-самолёты и волшебные зеркальца?
Бабушкин кожаный альбом с золотым тиснением, с бронзовой застёжкой... Самые старые карточки в нём - «ещё до революции», прадеды и прабабушки, лица серьёзные, значительные, эти люди знают, что их фотографируют для такого вот альбома. Они обычно не в «настоящих местах», а в специально для фотографирования устроенных, как в театре: за спиной у девочки с розой в распущенных волосах нарисованные горы, и другие портретируемые сидят если не на фоне таких неестественных декораций, то в нежилых комнатах с драпировками, с одинаковыми или очень похожими круглыми столиками, на них лежат похожие книги ( а может быть, альбомы, в которые они потом попадут?) Но кое-где сбоку воткнуты старые любительские карточки, пожелтевшие, а одна почернела вся, кроме серединки, которая осталась светлой, оттуда кто-то во весь рот улыбается, а тёмные края карточки будто мелкой солью посыпаны. Среди этих, не удостоившихся почётного места в прорези толстой страницы, альбома - самые мои любимые, особенно та, где купают в реке или в пруду ребёнка, молодая мама (а может, сестра), стоя по колена в воде, держит его на протянутых руках так, что его животик погружен в воду , а спинка над водой, он колотит по воде руками и ногами, она смеётся, подол её светлого платья подоткнут, а сзади (да, сзади, значит снимали из лодки!) белый песок и занавес ивовых веток.
Ещё молодой дедушка с вёслами, за его спиной сверкает река, и он же на узкой тропинке в поле, пшеница высокая, как на поливном участке учхозовском, на правом плече поддерхивает рукой чемоданчик - это он «удирает из Германии», где учился «до Первой мировой», а когда война началась - «ушёл пешком через Чехию».
Но теперь кончилась Вторая мировая, и я знаю, что многие из тех, кто на многочисленных снимках папиной-маминой студенческой группы, с войны не вернулись совсем. А здесь, на этих прямоугольничках, они рядом с теми, кто вернулся, совершенно такие же.
Иногда заходим с дедушкой к соседу, у него вся стена между книжными полками и торцы полок завешаны фотографиями, я не устаю разглядывать их, пока дедушка и Виктор Викторович разговаривают. «Давай повесим фотографии на стену», прошу я бабушку. «Нет, им лучше в альбоме». Лучше ли? Живут ли они тогда, когда их никто не видит? А может, именно тогда и живут, а когда их видят - замирают.
«Хочешь, я покажу тебе своего папу?» - говорит мне одноклассница, мы с нею почти час, размахивая портфелями, разговаривая сразу обо всём на свете, бродим туда-сюда по отрезку дороги от школы и до того места, где нам в разные стороны, - я знаю, что её отец погиб на фронте и что это предложение - проявление особенного её доверия, к нему нельзя отнестись иначе, чем с великой благодарностью, и так я его и принимаю и мы идём к ней домой (хотя бабушка меня давно ждёт и будет сердиться) и она мне показывает фотографию своего папы, и я узнаю, что он совсем её не видел, даже самую маленькую, она родилась через месяц после того, как он ушёл на фронт. Он видел только фотографию, вот эту, спелёнутого младенца, она «успела дойти».
Зачем я это рассказываю? Мне всё кажется, что когда я пытаюсь говорить о ценности любой фотографии, меня никто уже не понимает, и, наверное, трудно понять кому-либо из поколения моих детей, человеку, выросшему в окружении фотографических и прочих изображений, подвижных и неподвижных, атакующих ежедневно со страниц журналов, рекламных щитов, с экрана телевизора, не говоря уж о поколении внуков, растущих в настолько переполненном изображениями пространстве, что они узнают визуально мир гораздо больше из изображений, чем минуя их, напрямую. А я долго помнила все до одной фотографии, которые когда-либо видела (кроме газетных, из них лишь немногие). И каждая была живым чудом.
Если суметь вспомнить, что именно в детстве думалось про это чудо, то проявятся все те вопросы, которые неизменно возникают на всяких фотографических форумах и, как правило, остаются без сколько-нибудь вразумительного ответа, а лишь обнаруживают, что разные люди понимают очень по-разному самые обыкновенные слова.
Но это уже за пределами «истории болезни».
А в ней немалым событием была съёмка, свидетелем которой довелось однажды стать: в парке, на моей самой любимой лужайке с куртиной диких олив (их нигде больше не было, только там), с островками мятлика, ромашки (настоящей, не поповника), тысячелистника, где вырастали даже колокольчики - их много было в окрестных берёзовых колках, но не в парке - фотограф с камерой-деревянным ящиком на треножнике, накрывшись чёрным покрывалом, снимал девушку, она стояла возле деревца, листва его сверкала серебром (из ягод этого деревца мы изготовляли бусы, нанизывая на нитку, - «жемчуг», но только тут я в первый раз увидела, будто на будущей фотографии, как красивы серебристые переливы листвы); он не просил девушку держать веточку в руке, он разговаривал с нею, она улыбалась, мотала головой, отвечая «нет», волосы её разлетались в разные стороны, потом она подходила к нему, заглядывала в камеру, потом возвращалась к деревцам и вот в тот момент, когда повернулась снова к фотографу лицом, он снял крышечку, рука его с нею взметнулась вверх -жест дирижёра, замерла на долю секунды и вернула крышечку на место.
Потом он выдвинул из ящика деревянную раму и вынул из неё пластину , положил в чемоданчик, из которого достал ещё одну такую же пластину, и всё началось с начала, и я с замиранием сердца ждала, когда же этот жест - с крышечкой в руке - повторится, но он не повторялся долго, фотограф передвигал треножник в разные места на лужайке, девушка устала стоять и заскучала, тогда он подошёл к ней и что-то долго говорил и она развеселилась и засмеялась и он почти бегом бросился к треножнику - и вот тогда это случилось снова - взлёт - взмах руки с крышечкой.
Это было как музыка, которой дали прозвучать и она сохранилась в каком-то сжатом виде. В котором всё осталось - и смех и походка и трепет листвы, всё замерло, но будет на листе фотографической бумаги; и некий через полвека зритель уже заглянул сюда в это мгновение взлетевшей крышечки. Как в чёрную дырку во времени.
А следующим летом, когда шли с папой парком и я вслух вспомнила, какие маленькие, только что посаженные деревья вот эти на одной из фотографий их с мамой студенческих лет, он вдруг пристально на меня взглянул и сказал;» А вот мы скоро тебе купим фотоаппарат и будешь сама снимать». Я помню, какая волна радости, благодарности, предвкушения новой жизни накатила, и я смогла только пробормотать, боясь сразу поверить такому счастью; «Настоящий?»
« Настоящий. Ну не такой хороший, как у Вены, но вполне настоящий».
Вена , для меня Венедикт Петрович, был в то время папиным аспирантом. Он-то и показал мне, как вставлять плёнку в камеру, определять выдержку, , проявлять. Как ни странно, самого акта дарения я не помню, помню только радость того, что он есть, настоящий, Любитель, помню удивление его двуглазостью, как почему-то умилял тросик и как, просыпаясь ночью, трогала Любитель, стоящий на тумбочке, чтоб убедиться; мне всё это не приснилось.
Печатала сначала контактной печатью, а снимки без конца рассматривала в лупу.
Позже нас с Юлей, моей с младенчества подругой - ей тоже вскоре купили Любитель - стали пускать летом, во время студенческих каникул, в институтскую лабораторию кафедры аэрофотосъёмки. Там висели на прищепках и сушились огромные листы снятых с воздуха окрестностей Сибаки, Иртыш, Чернолучье среди снимков других, незнакомых мне мест, очень интересно было их разглядывать и узнавать знакомые.. Иногда подолгу ждали, пока тёмная комната освободится, юлин энтузиазм иссякал и я печатала одна. Это были незабываемые часы, в комнате, наполненной таинствнным призрачным красным светом, первое явление увеличенного негатива ( вначале очень многие были проэкспонированы с большой ошибкой, об экспонометре и речи не было, и я не сразу научилась сносно определять на глаз выдержку), досада - опять передержала! Бумагу расходовала с осторожностью, но никогда не могла удержаться попробовать хоть на маленьком кусочке чем-то привлекший кадр, хотя сразу видно было - брак... но иногда такие «вытащенные» нравились больше нормальных, подолгу с ними возилась, не отдавая себе отчёта, что именно так в них привлекательно..и вот наконец - сразу видно, Кадр! С каким нетерпением ждёшь появления сквозь слой проявителя в ванночке первых пятен и линий.. делая повторный кадр, всегда пыталась сначала перевернуть эмульсией вниз, не смотреть хоть первые полминуты, заняться приготовлением следующего, время-то было ограничено - и не выдерживала, переворачивала. И как переживаешь, когда большая разница в количестве света, полученного разными частями кадра - чтоб успел проявиться на бумаге самый тёмный кусок негатива, пока всё остальное не слишком потемнеет..
А какими прекрасными казались они мокрые! Потом тускнели; ищешь среди отпечатанных прошлым летом так запомнившийся кадр - а вот он, ничего особенного, неужели это он тогда так прекрасно мерцал, мокрый, в ванночке с водой ещё и потом сушась на верёвке!
Много перепортила, пытаясь разбавить проявитель или по-разному экспонировать при печати разные части кадра. Венедикт Петрович был единственным, у кого можно было спросить совета, не помню уж почему, но я редко это делала; старалась понять сама.
Плёнки были по 12 кадров и даже летом я редко расходовала более одной в неделю.. Снимала больше всего подружек. На той самой полянке, где с восхищением наблюдала когда-то фотосессию, уговорила посниматься Наташу, но ей быстро надоело. Главным назначением камеры,казалось мне, было снимать людей. Взрослых приходилось уговаривать. Помню, как обрадовалась, когда Устинья Григорьевна , ходившая по домам стирать и изредка стиравшая и у нас, охотно согласилась. И как хотелось её хорошо снять. И лицо и руки у неё были в глубочайших морщинах, и уже снимая её, я поняла, как лицо её красиво, большие тёмные глаза и правильные черты. Очень хотелось чтоб видно было это, и я извела кадров пять, она терпеливо переходила с места на место. Лучшим получился первый кадр, где она вытирает руки о передник. Она очень обрадовалась, получив фотокарточки; «Вот спасибо, сыну пошлю, он просил...
Он ведь сидит»..- добавила горестно-доверительно.
Ещё получилась хорошо Маргарита Васильевна Долинино-Иванская, соседка наша, совсем другая карточка , чем Устиньи Григорьевны, М.В. - миниатюрная, с пышными красиво уложенными совершенно седыми волосами, я её сняла на ступеньках террасы в боковом свете, с только что срезанными цветами в руках, волосы светлым ореолом. Снимала как-то и в квартире у них. Но когда тридцать лет спустя, отбирая карточки перед отъездом, пыталась разыскать эти две, наверное из всех моих тогдашних лучшие, - не смогла.
Тянуло снимать что-то и кроме людей - цветы и деревья особенно; извела несколько плёнок, пытаясь снимать бабочек, помню, как бегала за махаоном, потом за павлиньим глазом. Один снимок мне показался удачным, но когда я его показала, у меня спросили: «А что это?»
Меня папа не раз брал с собой в командировки по области (если только в его распоряжении была машина, обычно газик). Самой дальней и хорошо запомнившейся была поездка с ним в Усть-Каменогорск , на строительство ГЭС, мы проехали и выше по Иртышу, где проводились изыскательские работы на месте будущего строительства Бухтарминской ГЭС, и пытались проехать из Рубцовки в Бийск, пересекли Змеиногорский район (дивной красоты места), но потом начались дожди, дороги развезло, мы застряли и вернулись в Рубцовку. Я взяла с собой три или четыре плёнки (это тогда казалось очень много), они кончились раньше, чем началось самое интересное.
Летом 1955 мы перезжали в Новосибирск, я до 1 сентября оставалась с бабушкой в Сибаке. Я плохо представляла себе своё существование в каком-то другом месте, далеко от подруг, парка, Иртыша, всё это хотелось увезти с собой, и я фотографировала как одержимая, только плёнка ограничивала; тогда же впервые появились отложенные негативы, до печатания которых руки не доходили из-за недостатка бумаги и ограниченного времени в тёмной комнате. К тому же «произведения» мои стали охотно разбирать, то и дело допечатывала.
Вскоре после переезда в Новосибирск у нас дома появился ФЭД, мне страшно хотелось попробовать новую камеру, но узкой плёнки в продаже не было. Продавщицы ближних промтоваров меня запомнили и сообщали время от времени, что в каком-то из окраинных магазинов плёнку вроде бы «выбросили», и я объездила весь огромный город, но так и не удалось раздобыть её. Зато город неплохо узнала. И сразу же, помнится смотрела на него как-то «фотограически»: вот это, отсюда непременно сниму, как только достану плёнку; и стимул новый появился - переписка с Сибакой, с подругами, которым очень хотелось показать Новосибирск. Наконец из Москвы привезли пару роликов.. цветной плёнки. Но не было реактивов, чтоб её проявить. Тогда впервые начала читать про фотографию, ходить в библиотеку, рыться в журналах, разыскивая что-то о проявке. О цветной никак не находилось, но какие реакции происходят на чёрно-белой - без труда разыскала, эти уравнения с серебром прямо-таки очаровали, отсюда, наверное, интерес к химии и возник (школьных уроков химии я что-то совсем не помню). Цветную плёнку, пролежавшую непроявленной очень долго, я в конце концов проявила, получилось ужасно -грязные ни на что не похожие цвета. Это не то чтобы разочаровало в цветной фотографии, просто как-то так понялось, что это совсем другое занятие, открывающее совершенно другие возможности (живописного типа) и что когда-нибудь этим тоже займусь, но пока хочется разобраться с « настоящей» фотографией, серебряной; тогда же, в журналах и книгах у букинистов, увидела ночные парижские снимки Брассаи и Судека, они прямо-таки потрясли своей красотой. Я поняла, что фотографировать-то в сущности не умею, и прежде чем продолжать щёлкать, надо научиться снимать по-настоящему. А начать, казалось, необходимо именно с реакций, в них разобраться (в кинетике в частности).
Но тут началась студенческая жизнь и с нею так много нового и безумно интересного, что фотография была отложена до лучших времён, хотя никогда не забыта.
фото
верхнее -1938г, моя мама (справа) и её подруга Тамара, в кресле Б. Паршин, мамин и папин однокурсник, он погиб в первые дни войны;
ниже справа - 1954(примерно), наш сосед проф. В.В. Долинино-Иванский;
нижняя -1955г, июнь, мы с Юлей (она справа) на даче ББ (бывшая Булатовская)