Жизнь человека - это испытание на земле
Жизнь человека - это испытание на земле
«Жизнь человека на земле есть война» (Иов. 7:1) [1].
В этом отрывке в старом переводе жизнь человека вовсе не называется «война», но называется «испытание»; и, хотя звучание этих слов, которое слышит ухо, разное, если вникнуть в смыслы слов, то они передают один и тот же согласованный смысл. Ибо, что представлено под словом «испытание», если не наше противостояние нечисти? И что представлено под словом «война», если не сражения против наших врагов? Так что неважно как мы назовем это, «испытание» или «война». Но в то время, когда человек строго следит за помыслами злых духов, конечно, он тратит себя в ведении борьбы. Мы должны заметить, что о жизни человека не сказано, что в ней присутствуют «испытания», но что она сама и есть «испытание». Ибо по своей свободной воле человек отказался от вертикального положения постоянства, в котором был создан, и, подчинившись гниению состояния тления, в то время, как выходит за меру себя, он тем самым сам замышляет против себя и становится той самой вещью, которая проходит. В то время, как он позволил себе пасть вниз, он потерял внутреннюю устойчивость, что же он найдет в себе тогда, кроме постоянства переменчивости своих изменений? И даже тогда, когда он пытается поднимать себя, чтобы искать вещи на высоте, он ниспадает вниз до своего всегдашнего уровня от скользких толчков внутренней изменчивости. Он желает, чтобы встать в созерцании, но не имеет силы. Он стремится соделать твердым шаг своей мысли, но ослаблен хрупкостью ее скольжения. Эту ношу изменчивости, которую он искал свободной волей, теперь он носит против воли. Человек мог бы управлять своей плотью в покое, в добре, как она и была создана Создателем, если бы был согласен сам быть управляемым Им; но, в то время как он пожелал воспротивиться своему Создателю, он тотчас испытал в себе самом дерзость плоти. Мы рождаемся виновными, как бы с тяжелым началом, ибо наказание за грех наследуется нами при рождении; мы несем врага в нашей природе, который делает ее немощной. Итак, жизнь человека сама по себе «испытание» потому, что она восстает против него через него самого, в результате чего он сам приходит к разрушению. Он никогда не сможет своей добродетелью изменить свою немощь, ибо в нем всегда будет присутствовать что-то хрупкое, неустойчивое, немощное.
Итак, жизнь человека - «испытание», потому что, даже тогда, когда мы впредь и удерживаемся от совершения греха, но в самих наших добрых делах мы все равно затуманены воспоминанием о злодеяниях, и туман самообмана приостанавливает наш ум в достижении поставленной цели. Таким образом, один человек отныне удерживает плоть от излишеств, и, тем не менее, все они находятся в его воображении, потому что то, что он ранее делал добровольно, теперь приходит на ум против его воли, и само то удовольствие, которое он получал ранее, теперь становится его наказанием. Принуждая себя к воздержанию, чтобы сдержать свой жадный аппетит и избавить себя от злой привычки, он очищается, просветляется его лицо, и жизнь его начинает заслуживать высокой оценки окружающих, но, одновременно, со словами похвалы тщеславие входит в ум этого воздержанного человека. И ум его, будучи быстро связан узами недуга, либо вынуждает его потерять чистоту воздержания из-за страха перед тщеславием, либо страшит его возвратом к владычеству избытка. Другой человек становится лучше, отвращаясь от своей гордости, и отныне удерживается в стойкости смирения всем желанием своего сердца, но когда он видит людей, которые полны гордости, которые угнетают невиновных, будучи воодушевляемый горячим рвением, он, в какой-то степени, как бы вынужденно откладывает в сторону то, что решил для себя в смирении, и показывает силу, и силой защищает правду, и, в итоге, он выдерживает воздействие злонамеренных не кротостью, а властью. И зачастую бывает, что, либо стремлением к смирению он приходит к тому, что отказывается от рвения справедливости, или опять, рвением за справедливость, он прерывает стремление к смирению. Но и рвение, и смирение, это две цели, которые едва ли допускают то, чтобы быть вместе, и человек уже не узнает себя, полностью запутавшись. И теперь он находится перед еще большей дилеммой, ибо, бывает, что в заблуждении ума либо гордость выдает себя за высокий тон рвения служения, либо робкая бездеятельность притворяется смирением.
Иной человек, учитывая насколько велик грех обмана, стремится укрепиться в цитадели истины, так чтобы отныне ни одно ложное слово не исходило из его уст, чтобы полностью отрезать себя от греха лжи. Но часто бывает так, что, когда правда говорится, жизнь ближнего становится тяжелее; и, в то время как человек боится причинить вред другу, он возвращается, как бы из милосердия, к злой привычке обмана, которой был подвержен ранее; и поэтому получается, что, хотя злоба не имеет места в его сознании, но тень фальши все же затуманивает в ней лучи истины. И потому, нередко, на человека давят ситуации и вопросы, в которых он не может молчать, и либо, говоря неправду, он убивает свою собственную душу, либо, говоря правду, приносит тяжесть в жизнь ближнего. Иной человек, увлекаемый любовью к своему Создателю, стремится путем непрерывной молитвы удерживать свой ум от всех земных мыслей, и поместить его в безопасности в тайных глубинах внутреннего отдохновения; но в самом становлении его молитвы, в то время, как он стремится подняться от вещей ниже, они наносят ему ответный удар просто тем, что он их видит, и глаз ума рассеяно смотрит на свет, т.к. от телесной привычки он затемнен возникающими образами земных вещей. Поэтому часто бывает, что ум человека стремится, но ограниченный своей собственной слабостью, либо бросает молитву и, убаюканный, спит в лени, либо, если он долго продолжает находиться в молитве, растущий туман образов собирает толстую пелену перед его глазами.
[1] Не определено ли человеку время на земле,…
«Жизнь человека на земле есть война» (Иов. 7:1) [1].
В этом отрывке в старом переводе жизнь человека вовсе не называется «война», но называется «испытание»; и, хотя звучание этих слов, которое слышит ухо, разное, если вникнуть в смыслы слов, то они передают один и тот же согласованный смысл. Ибо, что представлено под словом «испытание», если не наше противостояние нечисти? И что представлено под словом «война», если не сражения против наших врагов? Так что неважно как мы назовем это, «испытание» или «война». Но в то время, когда человек строго следит за помыслами злых духов, конечно, он тратит себя в ведении борьбы. Мы должны заметить, что о жизни человека не сказано, что в ней присутствуют «испытания», но что она сама и есть «испытание». Ибо по своей свободной воле человек отказался от вертикального положения постоянства, в котором был создан, и, подчинившись гниению состояния тления, в то время, как выходит за меру себя, он тем самым сам замышляет против себя и становится той самой вещью, которая проходит. В то время, как он позволил себе пасть вниз, он потерял внутреннюю устойчивость, что же он найдет в себе тогда, кроме постоянства переменчивости своих изменений? И даже тогда, когда он пытается поднимать себя, чтобы искать вещи на высоте, он ниспадает вниз до своего всегдашнего уровня от скользких толчков внутренней изменчивости. Он желает, чтобы встать в созерцании, но не имеет силы. Он стремится соделать твердым шаг своей мысли, но ослаблен хрупкостью ее скольжения. Эту ношу изменчивости, которую он искал свободной волей, теперь он носит против воли. Человек мог бы управлять своей плотью в покое, в добре, как она и была создана Создателем, если бы был согласен сам быть управляемым Им; но, в то время как он пожелал воспротивиться своему Создателю, он тотчас испытал в себе самом дерзость плоти. Мы рождаемся виновными, как бы с тяжелым началом, ибо наказание за грех наследуется нами при рождении; мы несем врага в нашей природе, который делает ее немощной. Итак, жизнь человека сама по себе «испытание» потому, что она восстает против него через него самого, в результате чего он сам приходит к разрушению. Он никогда не сможет своей добродетелью изменить свою немощь, ибо в нем всегда будет присутствовать что-то хрупкое, неустойчивое, немощное.
Итак, жизнь человека - «испытание», потому что, даже тогда, когда мы впредь и удерживаемся от совершения греха, но в самих наших добрых делах мы все равно затуманены воспоминанием о злодеяниях, и туман самообмана приостанавливает наш ум в достижении поставленной цели. Таким образом, один человек отныне удерживает плоть от излишеств, и, тем не менее, все они находятся в его воображении, потому что то, что он ранее делал добровольно, теперь приходит на ум против его воли, и само то удовольствие, которое он получал ранее, теперь становится его наказанием. Принуждая себя к воздержанию, чтобы сдержать свой жадный аппетит и избавить себя от злой привычки, он очищается, просветляется его лицо, и жизнь его начинает заслуживать высокой оценки окружающих, но, одновременно, со словами похвалы тщеславие входит в ум этого воздержанного человека. И ум его, будучи быстро связан узами недуга, либо вынуждает его потерять чистоту воздержания из-за страха перед тщеславием, либо страшит его возвратом к владычеству избытка. Другой человек становится лучше, отвращаясь от своей гордости, и отныне удерживается в стойкости смирения всем желанием своего сердца, но когда он видит людей, которые полны гордости, которые угнетают невиновных, будучи воодушевляемый горячим рвением, он, в какой-то степени, как бы вынужденно откладывает в сторону то, что решил для себя в смирении, и показывает силу, и силой защищает правду, и, в итоге, он выдерживает воздействие злонамеренных не кротостью, а властью. И зачастую бывает, что, либо стремлением к смирению он приходит к тому, что отказывается от рвения справедливости, или опять, рвением за справедливость, он прерывает стремление к смирению. Но и рвение, и смирение, это две цели, которые едва ли допускают то, чтобы быть вместе, и человек уже не узнает себя, полностью запутавшись. И теперь он находится перед еще большей дилеммой, ибо, бывает, что в заблуждении ума либо гордость выдает себя за высокий тон рвения служения, либо робкая бездеятельность притворяется смирением.
Иной человек, учитывая насколько велик грех обмана, стремится укрепиться в цитадели истины, так чтобы отныне ни одно ложное слово не исходило из его уст, чтобы полностью отрезать себя от греха лжи. Но часто бывает так, что, когда правда говорится, жизнь ближнего становится тяжелее; и, в то время как человек боится причинить вред другу, он возвращается, как бы из милосердия, к злой привычке обмана, которой был подвержен ранее; и поэтому получается, что, хотя злоба не имеет места в его сознании, но тень фальши все же затуманивает в ней лучи истины. И потому, нередко, на человека давят ситуации и вопросы, в которых он не может молчать, и либо, говоря неправду, он убивает свою собственную душу, либо, говоря правду, приносит тяжесть в жизнь ближнего. Иной человек, увлекаемый любовью к своему Создателю, стремится путем непрерывной молитвы удерживать свой ум от всех земных мыслей, и поместить его в безопасности в тайных глубинах внутреннего отдохновения; но в самом становлении его молитвы, в то время, как он стремится подняться от вещей ниже, они наносят ему ответный удар просто тем, что он их видит, и глаз ума рассеяно смотрит на свет, т.к. от телесной привычки он затемнен возникающими образами земных вещей. Поэтому часто бывает, что ум человека стремится, но ограниченный своей собственной слабостью, либо бросает молитву и, убаюканный, спит в лени, либо, если он долго продолжает находиться в молитве, растущий туман образов собирает толстую пелену перед его глазами.
[1] Не определено ли человеку время на земле,…