(no subject)
Вечно мы тратим время на споры тогда, когда достаточно оглянуться назад, чтобы сообразить, что будет и чем сердце успокоится. В связи с чем расскажу про Варвару Ивановну. О ней хорошо знают мои экскурсанты, поскольку возле ее трехэтажного особняка на Кирочной я обычно застреваю минут на пятнадцать, в течение которых токую, как глухарь, и страшно вращаю глазами, обуреваемая эмоциями. Не рассказать о ней невозможно. (Особняк, кстати, сейчас окрашен романтичными коммунальщиками в розовый цвет - типичное бедро испуганной нимфы, в начале же XX века был белоснежный, - ремарка для пытливого пешехода.)
Мало кто запоминает с ходу ее имя - баронесса Варвара Ивановна Икскуль фон Гильденбрадт, зато почти все потом пишут письма с вопросом - где и что о ней можно почитать (негде и нечего, за исключением упоминаний в мемуарах современников). А многие натурально в нее влюбляются, до сих пор, и в этом нет ничего странного. Даже ехиднейшая Зинаида Гиппиус, подмечавшая своими близорукими русалочьими глазами мельчайшие недостатки ближних, - ее злого языка боялся весь литературный Петербург, - вспоминает о Варваре Ивановне с удивительной нежностью: "В Петербурге жила когда-то очаровательная женщина. Такая очаровательная, что я не знаю ни одного живого существа, не отдавшего ей дань влюбленности".
И дело не в одной красоте - яркой, необычной, утонченной, запоминающейся. Устоять не смог даже итальянский король Умберто, шокировавший своих подданных тем, что как-то раз предстал перед ними в пролетке русской дамы, покорно притулившись у ее ног на скамеечке, - второй муж баронессы был русский посланник в Италии. Страшное дело гены: в бабушки Варе досталась княгиня Щербатова, из-за которой когда-то дрались на шпагах, а затем стрелялись сын французского посла де Барант и офицер лейб-гвардии Лермонтов - громкий был в столице скандал.
Герцогиня д'Аларкон - прозвали ее светские знакомые, еще когда Варвара Ивановна жила на Екатерининском канале, у Аларчина моста. Было и другое прозвище - Красная баронесса, и не только из-за знаменитого портрета "Дама в красном", написанного Репиным. Все, кто хоть раз видел его в Третьяковке, мигом вспоминают слегка надменное лицо под черной вуалью, умные жгучие цыганские глаза и осанку человека, не привыкшего склонять голову.
"В этой прелестной светской женщине кипела особая сила жизни, деятельная и пытливая, - пишет Гиппиус. - Все, что, так или иначе, выделялось, всплывало на поверхность общего, мгновенно заинтересовывало ее, будь то явление или человек. Не успокоится, пока не увидит собственными глазами, не прикоснется, как-то по-своему не разберется". А интересно ей было действительно всё и все - политики и богема, святые и проходимцы. Как многие тогда, она отчаянно фрондировала. И бывало, пока в гостиной, толкуя о судьбах отечества, пили чай министры, академики и депутаты госдумы, в задних комнатах прятались юные эсеры. Это при том, что буквально напротив, на другой стороне Кирочной, - тянется мышастое здание жандармского дивизиона. Естественно, спецслужбы знали о происходящем в белом особняке, там сидели отнюдь не дураки, - но как ты сунешься к насмешливой баронессе, если на ее туалетном столике, в числе других, стоит фотография вдовствующей императрицы Марии Федоровны с дарственной надписью.
Разбиралась тоже со всем и по-своему. И добивалась всего, что задумывала. Оцените натиск и сокрушительное обаяние - она смогла добиться открытия Женских медицинских курсов от Александра III, который на дух не переносил всякое там образование, не говоря уж о стриженных нахальных нигилистках (и надо признать, у него были основания). Примерно тогда Мамин-Сибиряк с восторгом писал о ней матери: "Был с визитом в настоящем большом свете, именно у баронессы Икскуль… Баронесса известная красавица, свои сорок лет она носит с гордостью и еще сейчас красавица. Держит себя с простотой настоящей аристократки".
С простотой настоящей аристократки она помогла пробить открытие первого не только в России, но и во всей Европе женского медицинского института - сейчас мы его знаем как медицинский университет имени Павлова.
Вместе с Сытиным выпускала дешевые книги - как же народ без чтения. Во время голода, поразившего Россию в девяностые, женщина, у ног которой сиживал итальянский король, с простотой настоящей аристократки выехала на помощь голодающим в, прости господи, Нижнюю Серду Казанской губернии. Она умела устраивать не только журфиксы, но и бесплатные столовые. Словом, типичная пятая колонна.
Перечислить все, что она сделала для города и страны, не хватит места. Красная баронесса не боялась никого и ничего. Закончив созданные под ее же патронажем курсы сестер милосердия, отправляется на Балканскую войну - недаром мать ее была из старинного сербского рода Штерич. И не то чтобы там указывать ручками в перстнях - Варвара Ивановна самолично вытаскивает раненых из-под огня. А тут уже и Первая мировая - в 1916-м за работу на передовой Каледин вручает ей георгиевский крест.
Дальше хочется закрыть глаза - 1917-й плотоядно щерится на нас из прошлого. Баронессу не расстреляли, нет. Всего лишь выгнали из дома, да несколько недель продержали в тюрьме на Шпалерной в качестве заложницы, да все отобрали. Всего лишь умер от пневмонии и голода ее сын и от обострившихся болезней так же вышвырнутый из дома муж, хирург Вельяминов. Ей повезло - когда открылся ДИСК, Дом искусств на углу Невского и Мойки, где спасалась от объятий военного коммунизма интеллигенция, баронессе нашлось там место. Увидевший ее там Ходасевич пораженно писал: "В холоде и голоде тех дней, ограбленная большевиками, пережившая больше десятка «строгих» обысков, Варвара Ивановна сумела остаться светскою дамой. Это хорошее тонкое барство было у нее в каждом слове, в каждом движении, в ее черном платье, в ногах, с такой умелой небрежностью покрытых пледом; в том, как она протягивала сухую, красивую руку с четырьмя обручальными кольцами на безымянном пальце; в том, как она разливала чай, как поеживалась от холода".
В 1921 году, в возрасте 69 лет, она подала прошение о разрешении на выезд. У нее здесь ничего не оставалось. Ей - старой, нищей, одинокой, отказали. Тогда Варвара Ивановна Икскуль фон Гильденбрандт, найдя мальчика-провожатого, ушла пешком зимой по льду Финского залива в Финляндию. С простотой настоящей аристократки.
Мало кто запоминает с ходу ее имя - баронесса Варвара Ивановна Икскуль фон Гильденбрадт, зато почти все потом пишут письма с вопросом - где и что о ней можно почитать (негде и нечего, за исключением упоминаний в мемуарах современников). А многие натурально в нее влюбляются, до сих пор, и в этом нет ничего странного. Даже ехиднейшая Зинаида Гиппиус, подмечавшая своими близорукими русалочьими глазами мельчайшие недостатки ближних, - ее злого языка боялся весь литературный Петербург, - вспоминает о Варваре Ивановне с удивительной нежностью: "В Петербурге жила когда-то очаровательная женщина. Такая очаровательная, что я не знаю ни одного живого существа, не отдавшего ей дань влюбленности".
И дело не в одной красоте - яркой, необычной, утонченной, запоминающейся. Устоять не смог даже итальянский король Умберто, шокировавший своих подданных тем, что как-то раз предстал перед ними в пролетке русской дамы, покорно притулившись у ее ног на скамеечке, - второй муж баронессы был русский посланник в Италии. Страшное дело гены: в бабушки Варе досталась княгиня Щербатова, из-за которой когда-то дрались на шпагах, а затем стрелялись сын французского посла де Барант и офицер лейб-гвардии Лермонтов - громкий был в столице скандал.
Герцогиня д'Аларкон - прозвали ее светские знакомые, еще когда Варвара Ивановна жила на Екатерининском канале, у Аларчина моста. Было и другое прозвище - Красная баронесса, и не только из-за знаменитого портрета "Дама в красном", написанного Репиным. Все, кто хоть раз видел его в Третьяковке, мигом вспоминают слегка надменное лицо под черной вуалью, умные жгучие цыганские глаза и осанку человека, не привыкшего склонять голову.
"В этой прелестной светской женщине кипела особая сила жизни, деятельная и пытливая, - пишет Гиппиус. - Все, что, так или иначе, выделялось, всплывало на поверхность общего, мгновенно заинтересовывало ее, будь то явление или человек. Не успокоится, пока не увидит собственными глазами, не прикоснется, как-то по-своему не разберется". А интересно ей было действительно всё и все - политики и богема, святые и проходимцы. Как многие тогда, она отчаянно фрондировала. И бывало, пока в гостиной, толкуя о судьбах отечества, пили чай министры, академики и депутаты госдумы, в задних комнатах прятались юные эсеры. Это при том, что буквально напротив, на другой стороне Кирочной, - тянется мышастое здание жандармского дивизиона. Естественно, спецслужбы знали о происходящем в белом особняке, там сидели отнюдь не дураки, - но как ты сунешься к насмешливой баронессе, если на ее туалетном столике, в числе других, стоит фотография вдовствующей императрицы Марии Федоровны с дарственной надписью.
Разбиралась тоже со всем и по-своему. И добивалась всего, что задумывала. Оцените натиск и сокрушительное обаяние - она смогла добиться открытия Женских медицинских курсов от Александра III, который на дух не переносил всякое там образование, не говоря уж о стриженных нахальных нигилистках (и надо признать, у него были основания). Примерно тогда Мамин-Сибиряк с восторгом писал о ней матери: "Был с визитом в настоящем большом свете, именно у баронессы Икскуль… Баронесса известная красавица, свои сорок лет она носит с гордостью и еще сейчас красавица. Держит себя с простотой настоящей аристократки".
С простотой настоящей аристократки она помогла пробить открытие первого не только в России, но и во всей Европе женского медицинского института - сейчас мы его знаем как медицинский университет имени Павлова.
Вместе с Сытиным выпускала дешевые книги - как же народ без чтения. Во время голода, поразившего Россию в девяностые, женщина, у ног которой сиживал итальянский король, с простотой настоящей аристократки выехала на помощь голодающим в, прости господи, Нижнюю Серду Казанской губернии. Она умела устраивать не только журфиксы, но и бесплатные столовые. Словом, типичная пятая колонна.
Перечислить все, что она сделала для города и страны, не хватит места. Красная баронесса не боялась никого и ничего. Закончив созданные под ее же патронажем курсы сестер милосердия, отправляется на Балканскую войну - недаром мать ее была из старинного сербского рода Штерич. И не то чтобы там указывать ручками в перстнях - Варвара Ивановна самолично вытаскивает раненых из-под огня. А тут уже и Первая мировая - в 1916-м за работу на передовой Каледин вручает ей георгиевский крест.
Дальше хочется закрыть глаза - 1917-й плотоядно щерится на нас из прошлого. Баронессу не расстреляли, нет. Всего лишь выгнали из дома, да несколько недель продержали в тюрьме на Шпалерной в качестве заложницы, да все отобрали. Всего лишь умер от пневмонии и голода ее сын и от обострившихся болезней так же вышвырнутый из дома муж, хирург Вельяминов. Ей повезло - когда открылся ДИСК, Дом искусств на углу Невского и Мойки, где спасалась от объятий военного коммунизма интеллигенция, баронессе нашлось там место. Увидевший ее там Ходасевич пораженно писал: "В холоде и голоде тех дней, ограбленная большевиками, пережившая больше десятка «строгих» обысков, Варвара Ивановна сумела остаться светскою дамой. Это хорошее тонкое барство было у нее в каждом слове, в каждом движении, в ее черном платье, в ногах, с такой умелой небрежностью покрытых пледом; в том, как она протягивала сухую, красивую руку с четырьмя обручальными кольцами на безымянном пальце; в том, как она разливала чай, как поеживалась от холода".
В 1921 году, в возрасте 69 лет, она подала прошение о разрешении на выезд. У нее здесь ничего не оставалось. Ей - старой, нищей, одинокой, отказали. Тогда Варвара Ивановна Икскуль фон Гильденбрандт, найдя мальчика-провожатого, ушла пешком зимой по льду Финского залива в Финляндию. С простотой настоящей аристократки.