(no subject)
Квартирная хозяйка тётя Поля рассказывала о своём муже: «Пил, как проклятый. Нажрётся, упадёт на пороге, я его волоком до кровати тащу. Клеёнку постелю, а толку ноль - всё равно обоссыт матрас и дрыхнет до утра. Ненавидела его лютой ненавистью. Но терпела. Когда заболел - ухаживала за ним до последнего. Перед смертью попросил положить в гроб бутылку водки. Я обещала. Однажды приснился: красивый, молодой, ясноглазый. Поля, говорит, ты не думай, всё у меня хорошо. Вот только бутылка на грудь давит, дышать не даёт».
Я тётю Полю часто вспоминаю. Она помогала мне пережить приступы паники, которые я заработала в войну. Накрыли они меня уже в Москве, спустя год после отъезда из Армении. Однажды я уронила на пол тяжёлый мельхиоровый поднос - звук от удара получился не очень громким, но отдалённо напоминающим звук взрыва. И в ту же секунду мне отключили воздух. Помню, как рухнула на пол, как больно ударилась локтем. Как лежала на спине - беспомощная, умирающая, как в окно влетела стая призрачных птиц, они подхватили лапками нити, что тянулись из моего сердца, и взмыли ввысь.
Умирать не страшно, не больно и не унизительно. Унизительно и страшно понимать, что это навсегда.
В тот день меня спасла тётя Поля. Ну как спасла - я очнулась оттого, что она гладила меня по лицу и шептала молитву: и молим Тя и стеняще вопием Ти: спаси нас, спаси, помози нам, помози.
Она помогла мне подняться, напоила сладким чаем, уложила в постель. Сидела рядом, пока я усну. А я ворочалась с боку на бок, вздыхала. Неожиданно для себя стала рассказывать о войне. Она слушала молча, вопросов не задавала.
А я всё рассказывала, не могла остановиться. Я почти год жила в далёком мирном городе. Где горячая еда и свет, где можно было мыться, не беспокоясь, что сейчас начнётся обстрел и воды не станет - совсем. Почти целый год я возводила по кирпичику себе новую жизнь. И в одночасье всё рухнуло. Война, оказывается, никуда не делась, она следовала за мной по пятам. Я ведь не боялась её, я честно старалась её не замечать. Когда в нашу пятиэтажку угодила бомба, я готовила зелёную фасоль. Высунулась в окно, убедилась, что разрушения небольшие - и вернулась к стряпне. Снаряды кругом падают, а я чеснок с солью взбиваю, потому что зелёную фасоль нужно есть, щедро поливая схтор-мацуном. Уезжала я от войны не потому, что испугалась, а потому, что устала. Но она настигла меня в Москве. И настигнет всюду, куда я уеду. Потому что она теперь - часть меня. Война - это я.
Тётя Поля выслушала меня, вздохнула. И рассказала о своём муже. Как он её мучил. Как безбожно пил. Как попросил положить в гроб бутылку водки. Как потом снился. И как она жалеет всю жизнь, что исполнила его последнее желание. «Дочка, у каждого своё испытание. У меня оно одно, у тебя - другое. Самое главное - не держать страх в себе. Ведь словами можно его заговаривать. Так что рассказывай о нём как можно чаще. И вообще, запомни для себя: не молчание золото, а слово. Потому что оно лечит».
Тёти Поли давно нет, а я всё заговариваю страх. Сначала заговаривала своему отражению в зеркале, потом - близким, когда они нашли в себе силы вспоминать о войне. Потом я принялась рассказывать о страхе в книгах. А потом придумала совсем невыносимую муку - решила написать рассказы о войне. О людях-калеках, таких, как я. Знали бы вы, до чего нас много.
Писать о войне тяжело и беспросветно, и когда становится совсем невмоготу - я звоню подругам.
- Давно мы, девочки, не встречались, - заявляю я.
- Давно, - соглашаются девочки. - Три дня назад - это ведь давно?
- Практически целая жизнь, - нагнетаю я.
- Пора куда-нибудь сходить, - сдаётся Маринка.
- Говно вопрос, - поддакивает Вика.
И девочки откладывают свои дела. И водят меня по Москве. Выискивают чудом уцелевшие старые дома - с заброшенными дворами, с хлопающими ставнями, с деревянными скрипучими порогами. Терпеливо ждут, пока я греюсь. Они знают - я умею греться только там, где застыло время.
Я намеренно тяну это старое, пахнущее портфелем за рупь двадцать пять время, мне хочется остаться там навсегда.
- Ужасный, да? - спрашиваю, тыча пальцем в аляповатый, чёрный от копоти гипсовый фонтан.
- Бесполезный и нелепый, как ты, - соглашается Вика.
И я не могу удержать смех.
Тётя Поля была права, слово действительно лечит. Порой совсем не важно, что оно означает. Главное, что обращено оно именно к тебе.
Я тётю Полю часто вспоминаю. Она помогала мне пережить приступы паники, которые я заработала в войну. Накрыли они меня уже в Москве, спустя год после отъезда из Армении. Однажды я уронила на пол тяжёлый мельхиоровый поднос - звук от удара получился не очень громким, но отдалённо напоминающим звук взрыва. И в ту же секунду мне отключили воздух. Помню, как рухнула на пол, как больно ударилась локтем. Как лежала на спине - беспомощная, умирающая, как в окно влетела стая призрачных птиц, они подхватили лапками нити, что тянулись из моего сердца, и взмыли ввысь.
Умирать не страшно, не больно и не унизительно. Унизительно и страшно понимать, что это навсегда.
В тот день меня спасла тётя Поля. Ну как спасла - я очнулась оттого, что она гладила меня по лицу и шептала молитву: и молим Тя и стеняще вопием Ти: спаси нас, спаси, помози нам, помози.
Она помогла мне подняться, напоила сладким чаем, уложила в постель. Сидела рядом, пока я усну. А я ворочалась с боку на бок, вздыхала. Неожиданно для себя стала рассказывать о войне. Она слушала молча, вопросов не задавала.
А я всё рассказывала, не могла остановиться. Я почти год жила в далёком мирном городе. Где горячая еда и свет, где можно было мыться, не беспокоясь, что сейчас начнётся обстрел и воды не станет - совсем. Почти целый год я возводила по кирпичику себе новую жизнь. И в одночасье всё рухнуло. Война, оказывается, никуда не делась, она следовала за мной по пятам. Я ведь не боялась её, я честно старалась её не замечать. Когда в нашу пятиэтажку угодила бомба, я готовила зелёную фасоль. Высунулась в окно, убедилась, что разрушения небольшие - и вернулась к стряпне. Снаряды кругом падают, а я чеснок с солью взбиваю, потому что зелёную фасоль нужно есть, щедро поливая схтор-мацуном. Уезжала я от войны не потому, что испугалась, а потому, что устала. Но она настигла меня в Москве. И настигнет всюду, куда я уеду. Потому что она теперь - часть меня. Война - это я.
Тётя Поля выслушала меня, вздохнула. И рассказала о своём муже. Как он её мучил. Как безбожно пил. Как попросил положить в гроб бутылку водки. Как потом снился. И как она жалеет всю жизнь, что исполнила его последнее желание. «Дочка, у каждого своё испытание. У меня оно одно, у тебя - другое. Самое главное - не держать страх в себе. Ведь словами можно его заговаривать. Так что рассказывай о нём как можно чаще. И вообще, запомни для себя: не молчание золото, а слово. Потому что оно лечит».
Тёти Поли давно нет, а я всё заговариваю страх. Сначала заговаривала своему отражению в зеркале, потом - близким, когда они нашли в себе силы вспоминать о войне. Потом я принялась рассказывать о страхе в книгах. А потом придумала совсем невыносимую муку - решила написать рассказы о войне. О людях-калеках, таких, как я. Знали бы вы, до чего нас много.
Писать о войне тяжело и беспросветно, и когда становится совсем невмоготу - я звоню подругам.
- Давно мы, девочки, не встречались, - заявляю я.
- Давно, - соглашаются девочки. - Три дня назад - это ведь давно?
- Практически целая жизнь, - нагнетаю я.
- Пора куда-нибудь сходить, - сдаётся Маринка.
- Говно вопрос, - поддакивает Вика.
И девочки откладывают свои дела. И водят меня по Москве. Выискивают чудом уцелевшие старые дома - с заброшенными дворами, с хлопающими ставнями, с деревянными скрипучими порогами. Терпеливо ждут, пока я греюсь. Они знают - я умею греться только там, где застыло время.
Я намеренно тяну это старое, пахнущее портфелем за рупь двадцать пять время, мне хочется остаться там навсегда.
- Ужасный, да? - спрашиваю, тыча пальцем в аляповатый, чёрный от копоти гипсовый фонтан.
- Бесполезный и нелепый, как ты, - соглашается Вика.
И я не могу удержать смех.
Тётя Поля была права, слово действительно лечит. Порой совсем не важно, что оно означает. Главное, что обращено оно именно к тебе.