Александр
Александр.
Двор был покрыт шлаком из придомовой котельной. Мальчишки бегали по нему, вздымая пыль, будто табун молодняка на выгоне в Черни. Только там пыль была лёгкая - земля, перемолотая подковами, покрышками армейских грузовиков, гусеницами танков. Здесь, в городе, не видевшем войны, всё было другим. Даже пыль.
Они приехали позавчера поздним вечером - к брату отца, его дяде. Кажется, они будут здесь жить. Вечерние негромкие разговоры за грубым семейным столом, когда детей уже укладывают спать, а взрослые - его тётки, мать и бабушка,- всё сидят, разговаривают, читают какие-то письма издалека, вздыхают и замолкают в раздумьях - вдруг вылились в неожиданное путешествие сюда, на Урал. Здесь жил его дядя, занимавший высокий пост. Настолько высокий, что даже в семье его звали по имени - отчеству. Он почему-то переезжал в другой город. Вчера на вокзале их встретил его шофёр - важный, немногословный, всё время будто чем-то недовольный. Там же был отец - худой, высокий, пропахший «Беломором» и машинным маслом. Ловкий носильщик с быстрым воровским взглядом подхватил без спросу вещи и чуть не бегом направился к большой чёрной машине. В Черни у них во дворе стоял немецкий «Опель» без двигателя со снятыми колёсами - они с сыном райвоенкома проводили часы на его жёлтых кожаных сиденьях, - он всё пытался представить, о чём говорили фашисты, когда на нём ездили. У дядиной машины сиденья были тоже кожаные, чёрные. Он попытался проделать тот же фокус, представляя, о чём говорит дядя со своим шофёром и тут же позорно заснул, как маленький. Его разбудили почти сразу - приехали. Снова он заснул уже в своей новой кровати с белыми простынями и настоящей подушкой.
Утром он познакомился со своим двоюродным братом. Тот показал ему всё в квартире - три комнаты, белоснежную ванну, туалет с белым, будто блестящим унитазом и сливным бачком, кухню с газовой плитой. Брат демонстрировал это всё снисходительно-заносчиво, с этаким пренебрежением к нему, деревенщине с «гыкающим» тульским говорком - он, улучив момент, обозвал его «жиртрестом», чтоб не больно задавался. Сцепились в неумелой борьбе. Разняла их баба Саша.
На обед была колбаса. Нет, на столе были и другие блюда, но он их не запомнил. А пахучая, мясная, со слезой желе у края, колбаса завладела всем его вниманием. Этой колбасы было сколько хочешь - её порезали кружочками и красиво разложили на большой деревянной тарелке - баба Саша, разговаривая с матерью, временами приговаривала: «Кушайте, кушайте». Ну, он и кушал, сколько мог - никогда такой колбасы не пробовал, только слышал о ней.
Остаток дня он блевал - той же непереваренной колбасой. Лежал на огромном диване, бледный и обессиленный, на всякий случай с тазиком рядом. Братец убежал гулять во двор. Мать с отцом ушли куда-то по своим взрослым делам. Ему даже понравилось так болеть - на мягком диване, на подушке, со стаканом душистого сладкого чая на тумбочке.
А сегодня утром надо было выйти во двор. Он не знал, как это сделать - впервые видел столько мальчишек сразу. Больше десятка. Он уже выходил во двор - ребята остановили игру и все двинулись на него. Разом. И братец его как-то нехорошо усмехался за их спинами - может, подговорил их за «жиртреста» отомстить? Он испугался, схватил с земли какую-то переплавленную железку - она оказалось позорно лёгкой для оружия - и бежал обратно в прохладу подъезда, сделав вид, что забыл что-то в квартире. За ним не погнались, как он ждал - свистя и улюлюкая - нет, мальчики просто вернулись к игре. А он остановился в безопасности на площадке второго этажа и сейчас смотрел во двор через стекло.
Он презирал себя в этот момент. Трус! Мальчишек боится! А бойцы Красной Армии фашистские танки взрывали - и не боялись! А он - трус! Он представил, как брат расскажет за ужином о его трусости и как все будут над ним смеяться - снисходительно, как над несмышлёнышем.
Трус! Ему захотелось сделать себе больно, наказать себя за свой страх и никчёмность. Он знал, что звук скрежещущего по стеклу железа переворачивает душу и внутренности тошнотой и провёл подобранной во дворе железякой по стеклу, ожидая ощутить страданье внутри себя. Железка, вся в каплях шлака, неожиданно легко расцарапала стекло, оставив глубокую борозду. Он провёл ею по стеклу ещё раз - линия была чёткой. Тогда он написал первую букву алфавита. Он уже знал буквы.
Ну и пусть! Он выйдет во двор и - будь что будет! Не убьют же его! Он ничего плохого им не сделал!
Он представил, как все кучей на него набрасываются, он дерётся изо всех сил, но - бой неравный, он сбит с ног, побеждён и искалечен. И никто не узнает, откуда он появился в этом дворе - так же будет светить солнце, так же будут стоять во дворе дровяники с ржавыми крышами и так же в пыли мальчишки будут играть в футбол - только его здесь уже не будет. Останется только буква «А» с чертой на стекле.
Имя! Он напишет своё имя!
Первая буква уже была. Он начал вырисовывать следующие, стараясь сделать их меньше - всё могло не влезть. Высунув от усердия язык, всё же доцарапал до конца. Теперь на стекле чётко читалось его имя: Александр.
Он сунул железку в карман и без лишних раздумий выбежал во двор. «Меня зовут Александр!» - крикнул он в остановившееся яркое пыльное пространство. И зажмурился от солнца.
Мой отец прожил в этом дворе 65 лет, наполняя жизнь вокруг любовью и добротой. И все эти годы на площадке второго этажа на стекле можно было прочесть его имя. Может быть, именно из-за этого он всегда помнил себя - тогдашнего девятилетнего пацана с оккупированных территорий, приехавшего по воле случая в большой город, не роптал на превратности судьбы и довольствовался честно заработанным. Возможно те, кто помнит себя мальчишкой с дворовыми понятиями о чести и совести, меньше всего предают и подличают во взрослой жизни.
Он умер солнечным днём 3 июня этого года.
Часто, поднимаясь по лестнице, я вижу это хрупкое стекло с надписью, пережившее его.
Мы помним тебя, мальчик.
03/07/2012