Рассказ о пяти помилованных (часть третья)

[gleza]

Октября 27-го дня, вечер

Матюша приехал к нам сегодня, совершенно обескураженный: оказывается Пестель успел рассказать ему свой «план» и убедил брата в полном успехе оного. Бедный Матвей! От отчаяния он хватается за малейшую надежду. Но когда сегодня, после аудиенции он бросился к Павлу, тот молча показал ему приказ о производстве Каховского и Рылеева в подпоручики. Брат был просто убит этим известием. Чтобы он не кинулся немедля вызывать Павла на дуэль, мне пришлось сказать, что Пестель сделал сие по моей личной и настоятельной просьбе.
Выслушав мои объяснения, Матюша побледнел и закусил нижнюю губу, что с детства было у него признаком сильнейшего гнева. Не говоря ни слова он вышел из каземата: но не ушел совсем, ждал меня во дворике, пока Мишель не уснул.
Я бы наверное, вообще не стал бы выходить сегодня - погода была премерзкая: холод, ветер, снег в вперемешку с дождем, но сторож наш шепнул мне: «Матвей Иванович ждут-с» и я выбежал к нему. Брат стоял у стены, завернувшись в плащ.
«Сережа! Зачем ты убиваешь себя?» - воскликнул он с горьким упреком.
Мне нечего было ему сказать, я опустил голову.
«Павел положительно обещал мне, что будет говорить о вас с государем…»
«Матюша, Каховский болен, а у Рылеева - семья…»
«Замолчи, - воскликнул он, - я не желаю ничего о сем слышать! Посмотри на себя, Сережа, посмотри на себя! Ты сейчас выглядишь точь-в-точь, как маменька, когда она заболела! Эта худоба, румянец на щеках, кашель… Ты болен, ты очень болен Сережа и если тебя не увезти отсюда, ты ослабнешь, у тебя начнется кровохарканье и ты умрешь! И Мишель умрет. И я тоже, потому что не смогу жить без тебя. Павел был моей последней надеждой... Что ты наделал, милый мой брат? Ты своим благородством троих убил, троих! Ты душу мою убил, Сережа! Если б ты знал, какие ужасные мысли преследуют меня!
«Я знаю. Ты хочешь убить Мишеля».
Он не отшатнулся: ведь я всегда умел угадывать его мысли.
«Да, ты прав, - произнес он с тяжелым вздохом, - только я не о том думаю, как его от страданий избавить, а как тебя от смерти спасти».
«Матюша, я не единой минуты без него на свете жить не буду. Меня Бог спас и государь помиловал, чтобы я ему опорой был. И ни для чего более».
«Никому не дано волю Божью знать, Сережа».
«Я убийца, на мне вина непростимая. Я убил Ипполита, Щепилу, Кузьмина, солдат своих…»
«О чем ты, Сережа, опомнись!»
«Я затевал сие дело о последствиях не подумавши. А когда опомнился - поздно было. Их кровь на мне…»
Он закрыл мне рот ладонью, прервав мою сбивчивую речь.
«Сергей, - тихо и ласково произнес он, - ну а как ты раньше Мишеля умрешь? Что с ним-то будет?»
Сердце мое содрогнулось от этих слов: я живо представил себе ужас Мишеля - темный, безмолвный, и то страшное дело о котором говорил мне Матвей, вдруг показалось мне вполне возможным: ежели меня не будет, зачем длить его страдания?
Матвей прочитал ответ по глазам и отнял от моих уст руку.
«Ведь ты его не оставишь? - произнес я; голос мой дрогнул.
«Не оставлю, - твердо ответил Матвей, - и грех этот на душу возьму…»
Мы еще немного постояли во дворике, под дождем, потом брат погнал меня обратно, испугавшись простуды, но перед тем, как уйти, сказал, что ежели никакие хлопоты, уговоры и мольбы не помогают, ему остается применить, как он выразился «последнее средство» - предать наше дело гласности. Так теперь называют новую возможность, появившуюся с отменой цензуры - открыть все газетам. Средство сие действительно из последних - говорят, что люди благородные им гнушаются и считаю способ этот почти бесчестным, но бесчестье страшит меня сейчас менее, чем смертоубийство, к которому я питаю стойкое и неодолимое отвращение. И хотя мне и самому стыдно, что наша печальная история будет пропечатана меж объявлениями о пропавших болонках и бойкими статьями наших новоявленных журналистов, многие из которых слишком хорошо известны как люди без сердца и совести. Эти щелкоперы наверняка назовут нас с Мишелем «наши нещастные страдальцы» или того похлеще… Но уж лучше так, чем душу губить. Бедный брат!

Октября 28-го дня

За стенами крепости дует резкий норд-ост, три березки в нашем дворике гнуться под ветром, хмурь осенняя полетела с неба так, что все стало вдруг совсем уныло и безотрадно… Может и прав Матвей, он ведь всегда оказывается правым: и бунт наш пьяный, бессмысленный затевать не стоило, и предсказание девицы Ленорман - полная чушь. В 14-м году, в Париже, знаменитая гадалка сказала мне, что меня повесят. Я по молодости лет и горячности не выдержал и воскликнул: «Не может быть, я русский офицер, у нас не казнят!» «Зато у вас людьми торгуют, мсье» - парировала мне г-жа Ленорман, оскорбившись за свою родину, где еще недавно гильотина заливала улицы невинной кровью.
Я не нашелся, что ей ответить, мне было 19 лет, я был в роли великодушного победителя,… да и что я мог возразить ей? Она сказала правду…
Бывший при этом Матвей заметил мое смущение и поспешил успокоить меня нежнейшей из своих насмешек. И действительно: за три года жесточайшей войны мы навидались такого, что глупо было бы бояться предсказания какой-то вещуньи, пусть даже и знаменитой. Я постарался поскорее забыть о страшном предсказании, но в ночь казни, в каземате, конечно же вспомнил о нем и поразился силе предвидения этой женщины: как она сумела в юном поручике, наивном и глупом разглядеть будущего висельника?
Но, как показали дальнейшие события, Матвей оказался прав и в России действительно не казнят…
Я все думаю: что помешало мне принять великодушное предложение Павла? Неужели опять гордыня моя беспредельная, страшный мой грех, или на самом деле забота о Рылееве и Каховском? Сам не знаю, стараюсь понять - и не могу; одно знаю отвращение к рабству у меня не меньше, чем убийству. В России не должно быть ни рабства, ни смертной казни, ни телесных наказаний и я надеюсь, что Бог благословит нынешнее царствование, первые дни которого были воистину ужасны. Я верю, что счастливое и милосердное разрешение нашего дела и помилование, дарованное моим товарищам, откроет для России иной, более счастливый и справедливый путь. Возможно, впрочем, что и на этом пути нас ждут всяческие потрясения, но помиловав нас, государь уже не сможет отмахнуться от величайшей идеи милосердия и сострадания - единственной идеи, ради которой мне не жалко было бы умереть, если бы смерть моя могла бы хотя бы на миг приблизить тот великий день, когда каждый гражданин новой, свободной и счастливой России примет закон этот не только разумом, но и всем сердцем своим. Опять мечты, мечты невозможные: мало ли, кажется промечтал и навыдумывал, а все никак не успокоюсь, глупец!
Матвей не приходил сегодня. Мишель целый день был тих, даже с рукой моей не играл, просто прижимал ее к груди своей и невнятно мычал что-то странное, словно песенку напевал.
Он мил мне даже сейчас, безгласный, бессмысленный, я чувствую, знаю, что разум в нем еще теплится, я угадываю его малейшие признаки и радуюсь, рассказывая о них Матюше, а тот только горько губы кривит, словно я себя пустыми надеждами тешу. Но если Бог сохранил в его сердце любовь (а я знаю, что это так), значит еще не все потеряно. Его разум просто уснул, не вынеся потрясений, он может еще проснутся…
Сейчас мне показалось, что у Мишеля небольшой жар. Я тронул его лоб - горячий, и губы запеклись.

Из письма Матвея Муравьева-Апостола И.М.Муравьеву-Апостолу (перевод с французского) Цит. По книге «Матвей Муравьев-Апостол. Воспоминания, записки, письма. М., 1914 год.

1-го ноября 1826

Дорогой отец, знайте, я самочинно увез Сергея из крепости. Это оказалось до смешного просто: я накупил в лавках всякой снеди, оделся так, словно только что приехал с бала и в таком виде, с самой развеселой миной явился перед нашим добрейшим плац-майором (искренне уповаю на то, что его не станут сильно наказывать). Мне без труда удалось убедить его, что приказ об освобождении брата и Бестужева уже подписан государем и будет доставлен к нему завтра же утром. После третьей рюмки, Сукин согласился со мной, что нет смысла заставлять узников еще одну ночь маяться в каземате и любезно разрешил мне увезти их сегодня вечером. Именно на это я и рассчитывал.
Сей отчаянный план продиктовало мне сердце, а разум просто пошел у него на поводу: я не мог больше вынести их страданий: смрадный, душный, насыщенный нездоровой влагою воздух крепости убивал брата и Мишеля на глазах моих… Третьего дня я у них не был, мне тоже нездоровилось, рана моя разболелась от дурной погоды и я решительно не мог выйти из дому: но когда на следующий день я почувствовал себя лучше и приехал в крепость, меня ожидало известие о болезни Бестужева: он метался в жару, уже никого не узнавая. Был очень беспокоен и словно все время собирался идти куда-то, порою брату приходилось чуть ли не силою удерживать его на постели… Даже видавший многое горестных сцен сторож наш плакал, глядя на это. Я пробыл у них всего с полчаса, и убежал, одержимый одной-единственной мыслью: увезти их обоих немедля! Я не смог придумать ничего умнее, того, что я сделал, но, как видите, дорогой батюшка, и этого оказалось достаточно! Странная страна Россия: жесточайшие законы и установления сочетаются здесь с легкомысленнейшим презрением к оным, когда дело доходит до человеческих чувств! Я знаю, что господин Сукин сможет отныне считать меня подлецом, но я надеюсь, что Бог меня не по словам плац-майора судить будет, хотя и признаю, что обманул его доверие. Но в тот момент жизнь брата была для меня дороже всех плац-майоров на свете.
Я в мгновение ока завернул Мишеля в шубу и перенес в экипаж, который ждал нас у ворот крепости. Сергей смотрел на меня с кротким недоумением: он, конечно, разгадал мою игру и моя деланная веселость не могла обмануть его проницательное сердце. Но, слава Богу, не стал возражать: молча переоделся в привезенное мной платье, ласково попрощался со сторожем, который был ему верным слугой все эти тяжелые дни, и покинул каземат.
Я пишу сие строки на в *** , где мы, съехались с нашей коляской и верный Никита смог наконец-то обнять своего барина: встреча была трогательная. Сейчас Сережа и бедный Мишель спят, а я пишу письмо вам, дорогой батюшка, охраняя их сон, слушая спокойное дыхание брата. Сердце мое преисполнено счастья при мысли, что он жив и на свободе, но я впадаю в холодное бешенство по отношению к самому себе, когда думаю, что мог бы увезти их раньше. Боюсь, что моя запоздалая отвага спасет только Сергея: Мишель плох и только желание как можно дальше уехать от Петербурга, заставляет нас продолжать путешествие. Впрочем, наша коляска вполне удобна и уж, конечно, лучше, чем каземат. Сергей ухаживает за Мишелем, как самая нежная мать или сестра: никакие неудобства или неприятности, связанные с больным, не вызывают у него ни малейшего ропота: наоборот, он весел, деятелен и полон надежд. С того момента, как он вздохнул воздух свободы, я с радостью увидел, как отступила от него хандра и болезнь: он шутит непрерывно, глаза его блестят, сегодня утром он даже пел нам: неизъяснимое счастье я испытал при звуках родного голоса! Не знаю, к счастью или к несчастью, но он не верит в серьезность Мишиной болезни: ему мнится, что она пройдет, как только мы приедем в Хомутец. Господь заслоняет его глаза святым покровом надежды: мне же не дано утешаться иллюзией: я вижу, что бедному Бестужеву осталось недолго, но я не в силах сказать об этом Сереже…
Дорогой отец, я прошу вас отдать нижеследующий отрывок во французские газеты: будем надеяться, что оттуда его перепечатают и наши…

7-го ноября
Милый батюшка, мы приехали в Хомутец 5-го числа, но у меня не было возможности написать вам ранее: Мишель Бестужев вчера на рассвете скончался на руках у Сергея.
Хотя здоровье его было совсем неважно, мы все-таки не ожидали столь скорого конца. За время дороги ему, казалось, стало лучше, Сергей был преисполнен самых радужных надежд, он вслух мечтал как летом мы все вместе будем сидеть на террасе, курить, пить чай, беседовать… Он верил, что Мишель непременно очнется на воле.
По приезде нашем в Хомутец началась беготня и суматоха. Больного мы устроили как можно лучше, Сергей поместился с ним, я - в соседней комнате. Посреди ночи меня разбудил взволнованный до чрезвычайности голос брата: он звал меня. Я открыл дверь в их комнату и с порога увидел, что глаза Мишеля открыты и полны жизни и сознания, а Сергей, стоя на коленях возле постели с восторгом и умилением целует его руки.
Увы! Это было только краткое просветление перед кончиною! Несчастный успел попрощаться с нами, тихо радуясь тому, что умирает на свободе, в дружеских объятиях.
Горе Сергея беспредельно.

Из «Хомутецких тетрадей» Сергея Муравьева-Апостола
(Цит. по изданию «С.И.Муравьев-Апостол. Полное собрание сочинений в 17 томах. Т.4, М.-Спб, «Руссика», 1979 год).

Мы были единой душой. Как мне теперь жить без тебя? Ты скончался мирно, без страха, с чистой душой, ты теперь ангел света на небесах, но как мне теперь жить без тебя?
Милый, милый мой Миша! Ты был для меня больше, чем другом, больше, чем братом - ты был мое несчастное больное дитя и сколько раз, склоняясь к твоему изголовью, я лил слезы сострадания, а теперь, когда ты ушел, я не могу плакать, глаза мои сухи от горя. О, если б я опять мог обнять тебя, хотя бы к руке твоей опять прикоснуться - с какой радостью я облегчил бы сердце свое слезами! Но тебя нет, тебя нет нигде… А я никого и ничего не хочу видеть, только тебя, родной мой. Как несправедлива судьба: тонкий ум, чувствительное сердце, чистая нежная душа, все таланты твои, все задатки, обещавшие великую будущность - все исчезло под могильной плитой! Ты умер в тот миг, когда, казалось, наши беды остались позади… О, вернись, вернись, вернись ко мне, хотя бы как сон, как видение! Что за микстура, которой потчует меня Матвей? с ней я не вижу снов, не буду больше пить ее, может хоть тогда ты придешь ко мне и я смогу заплакать.
Ничего, ничего не осталось мне от тебя: я смотрю на свою левую руку, что четыре месяца кряду держала тебя над пропастью… и не смогла удержать. Зачем мне теперь эта рука? Зачем мне вообще теперь вся жизнь моя, если тебя нет? Я всегда жил не для себя: но те, ради кого я жил, меня оставили.
Без тебя у меня в жизни не должно быть радости. Радость моя ушла навеки и петь я больше никогда не буду. Я помню, как ты приезжал ко мне, в Васильков, почему-то всегда до рассвета, и, проснувшись утром я видел тебя, спящего на диване, напротив моей постели и радость заполняла меня, как солнце - комнату с поднятыми шторами. Мне хотелось жить, петь, говорить, даже если вечером накануне меня одолевала моя привычная хандра и раздражительность - стоило мне увидеть тебя, от них и следа не оставалось.
Я понял, что жизнь радует меня только когда ты рядом, в 22 году в один из твоих визитов в Бобруйск. Конечно, мы и до этого встречались, но только тогда, запертый в глухом гарнизоне, окруженный людьми не способными думать ни о чем, кроме службы, фрунта и попоек, я вполне оценил твое сердце и ум. Ты посещал меня тогда гораздо чаще, чем этого требовали наши общие дела, ты с охотою аккомпанировал мне на фортепьянах. Я знал музыкантов искуснее, но никто из них не мог так тонко чувствовать манеру моего пения. Ты играл безыскусно и искренне, не стараясь блеснуть мастерством, но стремясь слить звуки фортепьяно со звуками голоса. Самое высшее счастье я испытал в эти, незабвенные для меня минуты. Ах, Миша, бедный, бедный мой Миша!

Матвей Муравьев-Апостол - Ивану Якушкину

<…>Дорогой друг, вы, наверное уже знаете о печальных событиях, что мы пережили: я хочу сообщить о них подробнее.
<…> Через три недели после смерти Мишеля Бестужева, Павел Пестель прискакал к нам из Петербурга. Он привез приказ об освобождении Сергея и Бестужева, подписанный Е.И.В.. К сожалению, один из узников не дождался этой, несомненно весьма важной бумаги. Когда я сообщил сию печальную новость Пестелю, он побледнел, как смерть, но тут же объяснил свою дурноту усталостью после страшной скачки: он проделал путь к нам из Петербурга в три дня, отдыхая на станциях только то время, что требовалось для перемены лошадей.
Павел сердечно поздоровался со мной и Сергеем и попросил затопить баню. Я распорядился. После бани он поужинал с нами и удалился в свою комнату, причем я в тот вечер не заметил в нем ничего особенного.
Утром Никита доложил мне, что Пестеля в его комнате нет и кровать его не смята. Также он отдал мне три письма, которые нашел на столе в гостиной: одно из них было адресовано брату, второе - государю, третье - родителям и брату Пестеля. Видя столь странную корреспонденцию, я тут же заподозрил недоброе и велел обыскать дом и парк.
Час спустя мы нашли его неподалеку от церкви, на нашем маленьком кладбище. Он лежал на одной из могил, с пулей в груди. Самоубийство было слишком очевидно. Я отправился домой и немедленно передал Сергею письмо несчастного, надеясь, что оно прольет свет на причину этого трагического происшествия. Сергей, читая сие письмо разрыдался - первый раз со дня смерти Мишеля. Как я понял, главной причиной самоубийства стала неудача Пестеля в Петербурге и расстройство нервов после ранения, от которого он так и не сумел оправиться. Других причин я не знаю. Несчастный Пестель оставил брату письмо, которое мог написать только человек, пребывающий в совершеннейшем расстройстве ума….

Прощальное письмо Пестеля (перевод с французского)
Цит. по книге "Сочинитель "Русской правды", автор Н.Эйдельман, доктор исторических наук, вице-директор Е.И.В. НИИДВ (Его Императорского Величества Научно-Исследовательский институт ХIХ века), М.-Спб. изд. "Романовы", с. 436-437.

Дорогой мой Серж, если ты читаешь сии строки, значит, мои страдания закончились, я уснул вечным сном без сновидений, ведь несмотря на всю эфемерность сны способны причинять нам нестерпимую боль, нестерпимую настолько, что я хочу оставить ее в этом мире и завещать тебе, мой дорогой, любимый и ненавистный Друг.
Да, сейчас я ненавижу тебя, ненавижу настолько, что желаю тебе не смерти, что стала бы для тебя избавлением, а долгой-долгой жизни, заполненной стыдом и раскаянием и жалкой старости, когда ты, надеюсь, лишишься своего неверного дара - умения привлекать к себе людские сердца. Я был обделен этим качеством, хотя душа моя жаждала сердечной привязанности, так же как и всякое другое слабое человеческое сердце. Но все замечали, прежде всего, мой ум и восхищались им, забыв о тех сокровищах, что таились на дне души моей. Один только Мишель по детскому любопытству своему сумел забраться в эту мрачную комнату, запертую на все замки, он нашел к ним ключи и озарил мою жизнь светом единственной привязанности, что была мне дана в жизни. Ты не знал ничего, а может быть - не хотел знать, отворачивая лицо свое от того, что считал смешным и гнусным пороком, но что составляло натуру - мою и Мишеля, да и твою, я уверен, тоже. Храбрый воин на поле брани и отчаянный заговорщик ты так и не нашел мужества заглянуть поглубже в собственную душу.
Если бы сделал это, то понял бы, что твоя добродетель, которой ты столь гордишься, причиняла неисчислимые страдания бедному Мише. Если бы знал, как много раз, засыпая в моих объятиях, он повторял во сне твое имя: повторял с тоской, с болью, с отчаянием, которое разрывало его доброе сердце и мутило рассудок. Сколько раз он приезжал в Линцы из Василькова с осунувшимся лицом, со следами слез на запавших глазах. Нет, он не жаловался, но я и так прекрасно знал все о причинах его смертельной тоски. Он любил тебя больше жизни и простодушно отдал ее тебе, а ты погубил его, не дав ему взамен ничего, кроме весьма добродетельной дружбы, хотя он пламенно жаждал твоей любви. Да, Серж, ты один во всем виноват! Если бы не твое жалкое ханжество, если бы не твоя унылая добродетель, он был бы жив! Он скакал бы на лошади, музицировал, декламировал стихи своим смешным, срывающимся голосом, сочинял бы политические речи, сватался к разным глупым барышням, смеялся, словом… он был бы жив. А сейчас он лежит в деревянном ящике под землей, его волосы полны червей и я даже не могу обнять его на прощание!
Ты превратил его жизнь в ад. Ты не смог дать ему ничего, кроме каземата, казни и безумия, ты затеял свой глупейший бунт, не думая о том, что он не при каких обстоятельствах не оставит тебя, а значит разделит с тобой всю ответственность за сие безумное предприятие. Я не думаю, что тебе была безразлична его судьба, но, как все добродетельные люди ты уповал на Бога там, где надо было думать собственной головой. Будь бы проклят, Серж, вместе со своей добродетелью и своей верой!
Как я жалею, что ты не мог видеть нас с Мишелем в Линцах, в те редкие, увы, моменты, когда мы целиком и полностью принадлежали друг другу! Представляю, каким это стало бы для тебя ударом: увидеть своего маркиза Позу, своего Квирогу в моих объятиях, услышать его сладостные стоны в момент высшего наслаждения… Ты был настолько глуп и бесчувственен, что после трех лет дружбы, так и не смог понять, что Мишель любит тебя не только душой, но и телом. Однажды, в припадке откровенности он посетовал на твою холодность и признался, что любит приезжать в Васильков ночью, пока ты спишь, чтобы украдкой поцеловать тебя, спящего. Ты вынуждал его красть то, что принадлежало ему по праву! Неужели мы мог спать, когда он склонялся над твоей постелью, милый мой мальчик с бездонными глазами, от одного взгляда которых я уносился мечтами в далекие и незабвенные времена Сократа и Платона, великих мудрецов, не считавших грехом любовь мужчин друг к другу. О, какими смешными и жалкими глупцами, наверное, мы показались бы им!
Пока я, как одержимый, скакал сюда, надеясь еще раз увидеть его - пусть даже безумного, больного, не узнающего меня, я, по своей всегдашней привычке придумал план спасения Мишеля. Мне нужна была всего одна ночь, нет, один час, чтобы вернуть ему разум. Я положительно убежден, что корни любой душевной болезни кроются в невозможности удовлетворить потребность в физической любви и что склонность к любви исключительно духовной, которою ошибочно называют «платоническою», способно разрушать душу больше, чем самые гнусные пороки.
Я уверен, что ты, даже на пороге смерти не прислушался к его отчаянному зову, что даже в ночь накануне казни, когда ты должен был бы не выпускать его из рук своих, ты так ни на что не решился. Ты не сумел утолить его страх ласками; ты отделался жалкими словами. Он взошел на эшафот обезумевшим от ужаса, обманутый твоими лживыми посулами о райском блаженстве… Ты поступил как ростовщик, обещающий бедняку все сокровища мира на том свете и при этом исправно требующим с него проценты на этом. Бедный мой Миша дорого заплатил за то, что имел несчастье полюбить такого добродетельного человека, как ты!
Неужто это была наша последняя встреча - там в каземате - а я даже не поцеловал его, жалость во мне была больше любви, я едва узнавал его в этом исхудалом седом ребенке, что отчаянно цеплялся за руку своего добродетельного палача. Ах, Серж, зачем ты не согласился с моим планом! Может быть, тогда мы успели бы его спасти! Даже пусть бы он остался с тобой навсегда: я согласился бы на это не ради тебя, а ради него. Он любил тебя без памяти, иногда мне казалось, что невозможно так любить обыкновенного земного человека: в его глазах ты был пророком, глаголющим во имя Господне. Никто никогда больше не будет любить тебя так сильно и так отчаянно! Я надеюсь, хоть это ты знаешь, и что эта мысль причиняет тебе нестерпимую боль.
Я тоже виноват перед ним, прежде всего в том, что не сумел там, в крепости тебя уговорить. Вспомни, как я на коленях умолял тебя согласиться с моим планом, но ты отказал мне, не желая принять ничего из рук моих, ты был непреклонен и шутками отвечал на мои мольбы: воистину, только добродетельный человек может быть столь жестоким!
О чем ты думал, что чувствовал, когда он бросался тебе на шею или трепетно пожимал руку? Неужто ты был настолько слеп и глух, или, может быть, коварная природа лишила тебя возможности ощущать это волшебное тепло искренней страсти, которое было сутью его существа? Да, наверно так оно и было. Ты бессилен душой и телом, ты никогда никого не любил! Ты не смог бы спасти жизнь Мишеля, даже если бы захотел: твоя добродетель всегда мешала тебе творить добро. Ты не пожелал принять помощь из моих рук: ты погубил Мишеля и я хочу, чтобы ты вечно мучился этой виной и страдал так же, как страдаю сейчас я. Страдания мои ужасны и единственное, что дает мне силы переносить их это тяжесть пистолета в моем кармане. Скоро эта стальная игрушка навек освободит меня от всего: и от любви, и от страданий, и от ненависти.
Прощай же, мой добродетельный друг! Не сожалей обо мне и не молись за меня: мне не нужны не твоя жалость, ни твои молитвы. Лучше обрати свои мысли к тому, кто пожертвовал ради тебя своей жизнью и разумом, я хочу, чтобы ты вечно помнил его, чтобы те воспоминания, которые мучают сейчас меня, преследовали тебя, как Эринии, терзающие Ореста.
Помнишь, как он разминал пальцы, перед тем, как опустить их на клавиши? Он переплетал их до хруста в суставах. Помнишь, как он любил сладкое и однажды, за каким-то политическим разговором съел, не заметив, цельную банку вишневого варенья? Помнишь, как он переводил стихи Мура? Помнишь, как он готовил свои речи, тайком соображаясь с "Риторикой" Мерзлякова, которую всегда возил с собой? Помнишь, как он примчался в Белую Церковь из Москвы и прибежал к нам (я был у тебя), чтобы рассказать нам все новости, а ты взял щетку и начал причесывать его растрепавшиеся кудри? Помни, помни, помни об этом! Это завещает тебе твой заклятый друг

Павел Пестель

Из «Хомутецких тетрадей» Сергея Муравьева-Апостола

В плоском городе у моря, что похоже на болото,
Были разные виденья, жили всякие создания,
От дворцового веселья до кровавого похмелья,
От ухмылки Идиота до улыбки состраданья…

Вирши сии приснились мне сегодня ночью, я проснулся, повторяя их, не вникая в их темный для меня смысл. Во сне моем кто-то, мне незнакомый, писал их на листе, разграфленном, почему-то линейкой, писал странным пером, похожим на карандаш, но оставляющим чернильный след… Я запомнил их тотчас и проснулся со слезами на глазах, бесконечно повторяя сии нелепые строки.
Я все плакал и не мог остановиться. Мои рыдания разбудили Матвея, он прибежал ко мне и тут я понял, что означали слова об «улыбке состраданья»; он наклонился ко мне с той самою улыбкой на устах. Я крепко обнял его и слезы - сладостно-мучительные, ничего не разрешающие, но облегчающие душу слезы, хлынули из глаз моих.
Матюша обнял меня так, словно мы стояли в бою под огнем и он тщился защитить меня от гибели неизбежной. Он тоже плакал, но тихо, весь отдавшись моему горю. Боже! Благодарю тебя, что бы сберег моего последнего друга и брата!
Рядом с ним я, надеюсь, снова смогу жить и заниматься этим странным, нелепым, но столь утешным для меня сочинительством.
Мой бедный чиновник с его шинелью опять ожил в памяти моей. А рядом с ним теснятся странные смутные, но в чем-то безумно живые тени: офицер, почему-то потерявший свой нос, мелкий чиновник, напугавший уездный город, ловкий мошенник из штатских, скупающий по дешевке «мертвые души» из ревизских сказок…
И этот странный Идиот, из стиха, приснившегося мне - кто он? Зачем он здесь? Я еще не знаю. Но надеюсь узнать.

СПРАВКА ИЗ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРНОЙ ЭНЦИКЛОПЕДИИ

Муравьев-Апостол, Сергей Иванович (1794-1870) Сын Муравьева-Апостола, Ивана Матвеевича (см.) Русский писатель. Автор романов "Братья", "Мятеж", "Мертвые души", "Преступление и наказание", "Идиот" повестей "Шинель", "Белые ночи", пьес "Ревизор" и "Женитьба" более 100 рассказов и статей. Воспитывался в Париже, в частной школе. Ветеран военных компаний 1812-1814 гг. Был участником тайных революционных обществ. Подполковник Черниговского пехотного полка. После мятежа Черниговского полка в Малороссии, близ Киева, приговорен к смертной казни. Помилован Е.И.В. Государем Императором Николаем I.
После освобождения из крепости начал литературную деятельность. Жил в имении Хомутец, Полтавской губ., выезжая оттуда крайне редко. Каждое посещение С.И.Мур.-Ап. Санкт-Петербурга становилось общественно-значимым событием (см. воспоминания И.С.Тургенева, Ф.М.Достоевского, а также статью В.Г.Белинского "Голос мученника").В 1837 году он сумел предотвратить дуэль А.С.Пушкина (см.) с Ж.Дантесом. Был другом и литературным наставником Н.В.Гоголя (см.) и Ф.М.Достоевского (см.)
Умер 6 ноября 1870 года. Похоронен в Хомутце.