«Гадкие лебеди»
По повести Аркадия и Бориса Стругацких. Россия, 2006. Авторы сценария - Константин Лопушанский, Вячеслав Рыбаков. Оператор - Виктор Гурчин. Композитор - Андрей Сигле. В ролях: Григорий Гладий (Виктор Банев), Леонид Мозговой (Айзек Големба), Алексей Кортнев (Павел Сумак), Римма Саркисян (Ира Банева), Дима Исполатов (Боря Куница), Лаура Пицхелаури (Диана), Виктор Михайлов (мокрец Зиновий), Сергей Барковский (Геннадий Комов), Алексей Ингелевич (Валентин Пильман), Ольга Самошина (Людмила).
Посмотрел на «Сталкере» «Гадких лебедей» Лопушанского и озадачился настолько, что даже не попытался записать свое мнение в тот же вечер - весь следующий (интенсивно рабочий, надо сказать) ходил, стараясь сварить в голове, что же я думаю об этом фильме.
Пришлось даже заглянуть в интернет, найти текст Стругацких и освежить давние-предавние воспоминания, верно ли я помню, как там вообще развивается сюжет.
«Гадкие лебеди» - не просто фильм, это принципиальное высказывание художника о мире и человеке. Поэтому отношение к такому фильму нельзя выразить «объективно», мол, это удалось, а то не удалось. Так или иначе приходится определять (а то и переопределять) свои субъективные позиции, на основании которых выносится суждение.
Попробую это сделать, определившись сначала по отношению к литературному первоисточнику - повести Стругацких. Начну, однако, не с позиций, а с эмоций. Первое, что я подростком прочитал у Стругацких, был «За миллиард лет до конца света» в «Знании - силе». Захватывало невероятно. Трудно описать, с каким нетерпением я кидался на каждый следующий номер. А в конце - бац! Шарик лопнул. Ну что же ЭТО было? Ребята, это было… столкновение с Неизвестным. И такая штуковина кочует у них из повести в повесть.
Я читал много Стругацких вплоть до «Хромой судьбы», после которой решил, что больше уже не буду. Они очень разные. И по тональности, и по идеологии, и по уровню. Но есть общий момент: они почти всегда увлекают и «тащат» как беллетристы, и практически всегда заканчивают трюизмом. В сердцевине замысловатого ребуса неизменное столкновение «нашего» мира с «не нашим», о котором ничего внятного авторы сами не знают. Они постоянно изображают кого-то, кто знает Что-то. Что? - думайте, мол, сами, на то и голова. За «железном занавесом» это более или менее играло, потому что из такой схемы легко вычитывалась или вчитывалась в нее всякая социальная критика.
Когда одноклассники дали мне кое-как читаемый текст, отпечатанный на машинке - явно не второй и, наверное, даже не третий экземпляр, да еще размноженный на ротапринте - тех самых «Гадких лебедей», я, конечно, прочитал их запоем. И это, пожалуй, единственная вещь Стругацких, свет от которой со временем в моей памяти не потускнел. История с мокрецами, которые, как гаммельнские крысоловы (образ из самой повести), увели неиспорченных ребятишек неизвестно куда, огромным множеством читателей в те времена читалась между строк: увели на Запад, ни в какую не в воду и не в космические пределы. Мы обсуждали с друзьями: это иносказательно «про нас?» или все же «про них»? Ну, якобы про них, но раз цитируется песня Высоцкого - сталбыть на самом деле про нас, говорили мои друзья. А всякая мало-мальская двусмысленность тогда была нашей лакомой пищей.
Какие там, в повести, разговоры о политике и задушевные (от «за душу» до «задушить») споры о наболевшем! А главный герой! Фрагмент, где Банев приходит на встречу с учениками и вспоминает собственные школьные годы, я от руки переписал в «Школьную хрестоматию» - сборничек извлечений из приличной литературы, где про школу говорились разные нелицеприятные вещи (я выпускал ее для развлечения своих одноклассников, и они тоже, когда находили что-нибудь подходящее, сию «хрестоматию» пополняли).
Что сделали Лопушанский и Вячеслав Рыбаков? Сама по себе киношная ткань - без дураков, производит впечатление. Память о том, что постановщик был ассистентом режиссера на «Сталкере» - едва ли не в каждом кадре, и в хорошем смысле. По поводу формы, работы художников, оператора и композитора - тоже всем респект. Актеры выразительные.
Дальше буду говорить только про концепт. Увидев Банева - Григория Гладия в типаже Вигго Мортенсена (Арагорна, сына Арахорна) я сказал Баневу из повести «прощай!» и больше о нем не вспоминал. Моя спутница Стругацких не читала; когда я сказал, что там совсем другой конец, она спросила, какой - и я даже не нашелся, как ответить… ну, вот просто совершенно другой.
Вся братия, изливающаяся у братьев задушевными страницами - Голем, Павор и т. д. - редуцированы до ключевых фраз. Ну и шут с ними. Разговоры можно и в книжке прочитать.
Мокрецы и их воспитанники - точно оттуда, из братьев. Суть осевого события не искажена. Когда Банев приходит к большеголовому лилипуту Пильману и спрашивает, что там, в Ташлинске, стало с детьми, Пильман отвечает:
- Могу сказать очень коротко: это никакие не дети, это - Другие.
Идея и идеология этими словами исчерпана. Никакого движения в глубь, какие такие Другие, не было и у братьев, и откуда бы ему взяться у Лопушанского с Рыбаковым. Внешний образ Других есть: мокрецы в сплошных кожаных масках без прорезей для глаз и губ, но с повторением рельефа человеческого лица, и детки своеобразные - без век, очень сосредоточенные. Чем они необычны по интеллекту или по духу? Ровно ничем. Единственное, чем ученики спецшколы в Ташлинске отличаются от учеников какой-нибудь новосибирской «элитарной» школы, - хмурой серьезностью. В любом классе, где детям в какой-то мере позволено быть самими собой, они прекрасно умеют проблематизировать любого взрослого, причем чаще всего делают это с юмором и тонким чувством стёба.
Это принципиально, что в советские времена мы (дети, читавшие Стругацких) могли гадательно думать: может, Другие - это «Западные»? Потому что само деление на нас и Других - несет сильнейший отпечаток совкового сознания. Чем, собственно, отличается Запад от нас? Одной фундаментальной вещью: сознание того, что каждый человек - Другой, там стало достоянием уже большого числа людей и легло в основу общественных институтов, таких, как право, собственность, рациональность. Стало основной темой философии ХХ века, основой теоретической и практической психологии, общественных наук - и послевоенных социальных реформ.
Вот и все, никаких других Других нет. Если школа не учит этому, то можете надувать щеки сколько угодно и впаривать про детей, умных, как Гегели и Канты. Не верю. А если педагоги учат этому, то им не нужен никакой эзотерический антураж. Просто посмотрите в глаза соседу по парте и попробуйте понять, о чем он думает. Вот самый сложный урок на свете.
Россия до сих пор живет в дремучем лесу деления на «своих» и «чужих», сортировки овец от козлищ.
Демистифицированные «Гадкие лебеди» - это «Азазель» Акунина. Какими благими целями сверху не припудривай - внутри закрытая секта, претендующая по-тихому захватить мир. А в самой сердцевине секты, наверное, найдется небольшой человечек с большими амбициями. Первый проект: хочу всех других иметь.
Второй проект: никого мне не надо, главное, чтобы меня никто не имел. В пределе: романтическое искушение свалить с этой планеты - anywhere out of this world. С другими (с маленькой буквы) - скууушно, они тупые, жадные твари. И вся их цивилизация летит в тартарары.
И ведь, правда, туда. А куда выпрыгнуть?
Вероятно, да, рано или поздно человек должен, говоря словами Гегеля, положить себя как Иное себе. Как? Пока каждый человек отвечает на этот вопрос, стоящий перед всем видом, самому себе.
как должен выглядеть весь вид
решает каждый индивид
Идея совершить видовой скачок группой, коллективом, страной, всем человечеством сразу, по всему имеющемуся опыту, идея плохая.
Что же Лопушанский с Рыбаковым? По-моему, они сняли сон, который читается как буквальная аллегория яви: мы, дети тоталитарного режима, попробовали пойти за дядями, чьих лиц никогда не видели. Уйти нам не дали. (Кто не дал? Не важно, кто, и так должно быть понятно, кто). Всех дядь убили, а нас посадили во что-то еще худшее. Нас пытаются вернуть к нормальной, по «их» понятиям, жизни, но дело не в уколах, которыми нас колют, - мы чахнем, потому что у нас отняли мечту и надежду. Может быть, там ничего и не было бы, кроме кислотного дождя? (Да, скорее всего, не было бы. Братья описывали, что там будет что-то здоровское, но что они могли знать сорок лет назад?). И все же иногда мы смотрим в запотевшее окно и видим кусок звездного неба. И свои «взрослые» - не отпустили, и мокрецы - увести не смогли. Другое - тааам.
Возможно, это как раз моя проекция на фильм. Но сам сюжет сочинил не я, и сон этот - не мой.
Посмотрел на «Сталкере» «Гадких лебедей» Лопушанского и озадачился настолько, что даже не попытался записать свое мнение в тот же вечер - весь следующий (интенсивно рабочий, надо сказать) ходил, стараясь сварить в голове, что же я думаю об этом фильме.
Пришлось даже заглянуть в интернет, найти текст Стругацких и освежить давние-предавние воспоминания, верно ли я помню, как там вообще развивается сюжет.
«Гадкие лебеди» - не просто фильм, это принципиальное высказывание художника о мире и человеке. Поэтому отношение к такому фильму нельзя выразить «объективно», мол, это удалось, а то не удалось. Так или иначе приходится определять (а то и переопределять) свои субъективные позиции, на основании которых выносится суждение.
Попробую это сделать, определившись сначала по отношению к литературному первоисточнику - повести Стругацких. Начну, однако, не с позиций, а с эмоций. Первое, что я подростком прочитал у Стругацких, был «За миллиард лет до конца света» в «Знании - силе». Захватывало невероятно. Трудно описать, с каким нетерпением я кидался на каждый следующий номер. А в конце - бац! Шарик лопнул. Ну что же ЭТО было? Ребята, это было… столкновение с Неизвестным. И такая штуковина кочует у них из повести в повесть.
Я читал много Стругацких вплоть до «Хромой судьбы», после которой решил, что больше уже не буду. Они очень разные. И по тональности, и по идеологии, и по уровню. Но есть общий момент: они почти всегда увлекают и «тащат» как беллетристы, и практически всегда заканчивают трюизмом. В сердцевине замысловатого ребуса неизменное столкновение «нашего» мира с «не нашим», о котором ничего внятного авторы сами не знают. Они постоянно изображают кого-то, кто знает Что-то. Что? - думайте, мол, сами, на то и голова. За «железном занавесом» это более или менее играло, потому что из такой схемы легко вычитывалась или вчитывалась в нее всякая социальная критика.
Когда одноклассники дали мне кое-как читаемый текст, отпечатанный на машинке - явно не второй и, наверное, даже не третий экземпляр, да еще размноженный на ротапринте - тех самых «Гадких лебедей», я, конечно, прочитал их запоем. И это, пожалуй, единственная вещь Стругацких, свет от которой со временем в моей памяти не потускнел. История с мокрецами, которые, как гаммельнские крысоловы (образ из самой повести), увели неиспорченных ребятишек неизвестно куда, огромным множеством читателей в те времена читалась между строк: увели на Запад, ни в какую не в воду и не в космические пределы. Мы обсуждали с друзьями: это иносказательно «про нас?» или все же «про них»? Ну, якобы про них, но раз цитируется песня Высоцкого - сталбыть на самом деле про нас, говорили мои друзья. А всякая мало-мальская двусмысленность тогда была нашей лакомой пищей.
Какие там, в повести, разговоры о политике и задушевные (от «за душу» до «задушить») споры о наболевшем! А главный герой! Фрагмент, где Банев приходит на встречу с учениками и вспоминает собственные школьные годы, я от руки переписал в «Школьную хрестоматию» - сборничек извлечений из приличной литературы, где про школу говорились разные нелицеприятные вещи (я выпускал ее для развлечения своих одноклассников, и они тоже, когда находили что-нибудь подходящее, сию «хрестоматию» пополняли).
Что сделали Лопушанский и Вячеслав Рыбаков? Сама по себе киношная ткань - без дураков, производит впечатление. Память о том, что постановщик был ассистентом режиссера на «Сталкере» - едва ли не в каждом кадре, и в хорошем смысле. По поводу формы, работы художников, оператора и композитора - тоже всем респект. Актеры выразительные.
Дальше буду говорить только про концепт. Увидев Банева - Григория Гладия в типаже Вигго Мортенсена (Арагорна, сына Арахорна) я сказал Баневу из повести «прощай!» и больше о нем не вспоминал. Моя спутница Стругацких не читала; когда я сказал, что там совсем другой конец, она спросила, какой - и я даже не нашелся, как ответить… ну, вот просто совершенно другой.
Вся братия, изливающаяся у братьев задушевными страницами - Голем, Павор и т. д. - редуцированы до ключевых фраз. Ну и шут с ними. Разговоры можно и в книжке прочитать.
Мокрецы и их воспитанники - точно оттуда, из братьев. Суть осевого события не искажена. Когда Банев приходит к большеголовому лилипуту Пильману и спрашивает, что там, в Ташлинске, стало с детьми, Пильман отвечает:
- Могу сказать очень коротко: это никакие не дети, это - Другие.
Идея и идеология этими словами исчерпана. Никакого движения в глубь, какие такие Другие, не было и у братьев, и откуда бы ему взяться у Лопушанского с Рыбаковым. Внешний образ Других есть: мокрецы в сплошных кожаных масках без прорезей для глаз и губ, но с повторением рельефа человеческого лица, и детки своеобразные - без век, очень сосредоточенные. Чем они необычны по интеллекту или по духу? Ровно ничем. Единственное, чем ученики спецшколы в Ташлинске отличаются от учеников какой-нибудь новосибирской «элитарной» школы, - хмурой серьезностью. В любом классе, где детям в какой-то мере позволено быть самими собой, они прекрасно умеют проблематизировать любого взрослого, причем чаще всего делают это с юмором и тонким чувством стёба.
Это принципиально, что в советские времена мы (дети, читавшие Стругацких) могли гадательно думать: может, Другие - это «Западные»? Потому что само деление на нас и Других - несет сильнейший отпечаток совкового сознания. Чем, собственно, отличается Запад от нас? Одной фундаментальной вещью: сознание того, что каждый человек - Другой, там стало достоянием уже большого числа людей и легло в основу общественных институтов, таких, как право, собственность, рациональность. Стало основной темой философии ХХ века, основой теоретической и практической психологии, общественных наук - и послевоенных социальных реформ.
Вот и все, никаких других Других нет. Если школа не учит этому, то можете надувать щеки сколько угодно и впаривать про детей, умных, как Гегели и Канты. Не верю. А если педагоги учат этому, то им не нужен никакой эзотерический антураж. Просто посмотрите в глаза соседу по парте и попробуйте понять, о чем он думает. Вот самый сложный урок на свете.
Россия до сих пор живет в дремучем лесу деления на «своих» и «чужих», сортировки овец от козлищ.
Демистифицированные «Гадкие лебеди» - это «Азазель» Акунина. Какими благими целями сверху не припудривай - внутри закрытая секта, претендующая по-тихому захватить мир. А в самой сердцевине секты, наверное, найдется небольшой человечек с большими амбициями. Первый проект: хочу всех других иметь.
Второй проект: никого мне не надо, главное, чтобы меня никто не имел. В пределе: романтическое искушение свалить с этой планеты - anywhere out of this world. С другими (с маленькой буквы) - скууушно, они тупые, жадные твари. И вся их цивилизация летит в тартарары.
И ведь, правда, туда. А куда выпрыгнуть?
Вероятно, да, рано или поздно человек должен, говоря словами Гегеля, положить себя как Иное себе. Как? Пока каждый человек отвечает на этот вопрос, стоящий перед всем видом, самому себе.
как должен выглядеть весь вид
решает каждый индивид
Идея совершить видовой скачок группой, коллективом, страной, всем человечеством сразу, по всему имеющемуся опыту, идея плохая.
Что же Лопушанский с Рыбаковым? По-моему, они сняли сон, который читается как буквальная аллегория яви: мы, дети тоталитарного режима, попробовали пойти за дядями, чьих лиц никогда не видели. Уйти нам не дали. (Кто не дал? Не важно, кто, и так должно быть понятно, кто). Всех дядь убили, а нас посадили во что-то еще худшее. Нас пытаются вернуть к нормальной, по «их» понятиям, жизни, но дело не в уколах, которыми нас колют, - мы чахнем, потому что у нас отняли мечту и надежду. Может быть, там ничего и не было бы, кроме кислотного дождя? (Да, скорее всего, не было бы. Братья описывали, что там будет что-то здоровское, но что они могли знать сорок лет назад?). И все же иногда мы смотрим в запотевшее окно и видим кусок звездного неба. И свои «взрослые» - не отпустили, и мокрецы - увести не смогли. Другое - тааам.
Возможно, это как раз моя проекция на фильм. Но сам сюжет сочинил не я, и сон этот - не мой.