136b. Potlatch
Читая книгу Мосса, учёный-универсал Жорж Батай обнаружил в ней нечто иное: доказательство мифической ид-экономики растраты и убытка, спрятанной в исторической сверх-я-экономике производства и накопления.* В 1933 году в своём «Понятии траты»** он перенёс потлач в современность, но не в качестве странного напоминания о целостности, а в качестве неизменной психологии разрушения.
* Оно, иногда Ид (лат. id, англ. it, нем. das Es - оно) в психоанализе является одной из структур, описанных З. Фрейдом. По мнению Фрейда, человек есть замкнутая энергетическая система; количество энергии у каждого человека постоянно. Будучи бессознательным и иррациональным, Ид подчиняется принципу удовольствия, то есть понижение неудовольствия является целью процессов, протекающих в Ид.
Сверх-Я (Супер-Эго) - один из компонентов структуры личности в теории Фрейда. Складываясь в раннем детстве под влиянием воспитания, Сверх-Я представляет собой систему моральных чувств и требований к поведению, поступкам и решениям Эго («Я») субъекта. Сверх-Я находится в постоянном антагонизме с Оно (Ид), запрещая Эго выполнять его стремления и желания.
** Батай, Жорж. Понятие траты. / Пер. с фр. П. Хицкого. // Батай, Жорж. Проклятая доля. - М.: Гнозис, Логос, 2003. С. 183-205. Далее в тексте в скобках указываются страницы цитируемого сочинения.
Батай оценивает потлач как выражение человеческого неискоренимого тяготения к «самоотверженности, перетеканиям и потрясениям» - «огромный труд», прямо утверждал он, «являющийся основой жизни» (203-204). Он писал, стараясь произвести впечатление, как гностик-еретик, и то неискоренимое тяготение, полагал он, лежало в основе ереси, всецело заглушаемой христианством и рационализмом обычного языка, и слышимой лишь в брюитистком языке безумия, преступления, мечты, извращения, войны и революции.
Батай рассказал новую историю - не во многом отличающуюся от истории о марсианских генах из «Пяти миллионов лет до Земли». Достигая крайности в потлаче, в котором ценность является производной от возможности полной утраты, человечество воссоздаёт цивилизацию на основе полезности и образует систему ограничений, когда всё имеет свою стоимость. Но преобразует ли себя цивилизация посредством обмена, меркантилизма, капитализма или коммунизма, она лишь вуалирует врождённую человеческую ненависть к полезности и ограничениям, облагораживает человеческую тягу к «необусловленной трате», к деятельности, «цель которой заключается в ней самой» (188-189) - укрывает истину, что забвение было главной страстью человечества. Саморазрушительному человеку может быть имя легион, но даже сохраняя здравомыслие, говорит Батай, он воображает себя вне человеческого общества, больным: «он неспособен оправдать своё поведение полезностью, и ему не приходит в голову, что общество, как и он, может быть заинтересовано в значительных убытках, в катастрофах, которые провоцируют, в соответствии со строго определёнными потребностями, внезапные депрессии, кризисы тревоги и, в конечном счёте, некое оргиастическое состояние» (186). Для Мосса потлач был тенью того, что когда-то являлось настоящей жизнью. Имелось в виду, что это было открытие того, какой настоящая жизнь может быть всегда - даже если та реальность теперь скрыта общественной культурой рационального потребления, скрывающей уродства потайной культуры, буржуазной культуры семейного насилия, измен, инцеста, проституции, лжи, обмана, мошенничества, картёжничества, алкоголизма, пристрастия к наркотикам, современного танца уничтожения имущества.
Всё, что осталось от публичного потлача, говорит Батай, это унижение буржуазией бедных слоёв общества - унижение, которое со стороны бедных слоёв может быть возмещено лишь посредством революции, готовностью к саморазрушению, требующей в обмен разрушения более значительного. Но триумф буржуазии был скреплён печатью её культуры, гарантировавшей, что настоящая жизнь траты и обесценивания сможет быть достигнута «в четырёх стенах» - так как буржуазия отделила себя от других племён тем, что «согласилась тратить только на себя, внутри себя самой». Результатом, говорит Батай, стало исчезновение «всего щедрого, оргиастического и неумеренного» и его замещение «универсальной мелочностью» - даром того класса, что был настолько убеждён в своем превосходстве, убеждён в своей абсолютной исторической естественности, что наконец избавился от маски, и несмотря на все это, продолжающий скрывать своё уже явленное «гнусное, алчное лицо, лишённое каких-либо признаков доблести, настолько ужасающе мелкое, что вся человеческая жизнь при виде его кажется вырождением» (198).*
* Ср.: «Сама по себе собственность, однако, подлежит использованию и потреблению и поэтому постоянно уменьшается. Самой радикальной и единственно надёжной формой обладания является разрушение, ибо только то, что нами разрушено, является навечно и определённо нашим. Обладатели собственности, не потребляющие, а стремящиеся к умножению своего имущества, постоянно сталкиваются с весьма неудобным ограничением - с тем печальным фактом, что человек смертен. Смерть есть подлинная причина, по которой собственность и её обретение никогда не станут подлинно политическим принципом. Социальная система, основанная на собственности, может развиваться только в сторону конечного уничтожения всякой собственности. Конечность индивидуальной жизни - это такой же серьёзный вызов собственности в качестве основания общественного устройства, как ограниченность земного пространства есть вызов экспансии в качестве основания политического устройства». - Ханна Арендт. Истоки тоталитаризма. - М.: ЦентрКом, 1996. С. 212-213.
Это являлось абстрактным: потлач, унижение, которое нельзя возместить. Бедняки, поверившие обещанию, что однажды они тоже смогут тратить только на себя, не могли ответить воздаянием. Не могли этого и так называемые революционеры, коммунисты, которые радели за производство ради дохода, незнакомые со страстью к трате ради убытка. Все они, говорит Батай, были узниками фикции полезности, «и если на деле более пристрастная концепция обречена оставаться эзотеричной, если эта концепция как таковая сразу же сталкивается с болезненным отвращением, следует сказать, что подобное отвращение - не что иное, как стыд поколения, где взбунтовавшиеся сами боятся шума собственных слов» (198).
Батай бросал вызов; спустя двадцать один год Леттристский Интернационал его принял. Все эти значения оказались актуальны, когда группа выбрала слово «потлач», чтобы назвать им свою вторую жизнь - и в 1954 году группа сумела отыскать значение слова, которое осталось незамеченным двумя или тремя десятилетиями раньше. Всё, что ЛИ должен был сказать, все его «да» и «нет», основывалось на обещании мира изобилия; племена же, практиковавшие потлач, о чём Мосс и Батай написали мимоходом, уже жили в таком мире. При своём изобилии мяса и шкур, они могли себе позволить игру в настоящую жизнь. Подобно ЛИ с его необъяснимым «конструированием ситуаций», квакиютли и тлинкиты своим ритуальным обменом утверждений и отрицаний пировали абстрактно; потлач был не только многообразной экономикой, он был экономикой пророческой. В качестве абсолюта потлач являлся обменом того, что не представлено на рынке; чтобы это сработало, все товары потребления надо было изъять из рынка и поместить поверх, пока последняя безделушка не сможет символизировать собой всю жизнь племени. Это случится, когда возникнет новая цивилизация; Бог умрёт и всё станет священным.
«Потлач» был всего лишь метафорой - способом понимания, как малое становится большим, способом расшифровки, скажем, неугасимого костра стычек между мужем и женой («потлач соучастия», писала Бернштейн в романе «Ночь»), или кажущегося помешательства людей, сжигающих свой город («потлач разрушения», говорил СИ об Уоттсе), или внезапного слияния множества личных отказов в один: несколько зачинщиков, несколько полицейских, бунт, армия, и вот уже социальный порядок поставлен под вопрос. Но метафоры - это преображения, доказательства случайной природы языка, дары таинственности для повседневности - иными словами, это зарождающиеся утопии. Для Леттристского Интернационала обнаружение метафоры потлача стало возможностью одновременно символизировать расторжение и объединение, возможностью предположить, что товары потребления могут растерять ту тайну, которой наделил их Маркс. Стол снова станет деревом, неподвижным и бессильным, но люди будут танцевать вокруг него; такой будет утопия, которая станет непрерывным потлачом сюрпризов. Гуляя по улицам городов, возведённых для дрейфа, ты будешь встречать людей; будешь обмениваться взглядами, потом жестами, затем словами, аргументами, согласием, оскорблениями, объятиями. Такие ситуации будут бесконечными, претворяемыми в жизнь своими конструкторами. Образованная в декорациях подбадривания и страха, энергия, небывалая ранее, проникнет в повседневность. Ты потеряешь себя в забвении действия; ты будешь уверен, что всё получится. Как в драке Джона Уэйна и Монтгомери Клифта в конце «Красной реки», ты будешь обмениваться любовью и ненавистью, жизнью и смертью; как Бродяга и Цветочница в конце «Огней большого города» ты обменяешься ужасом и покаянием; как Фред Астер и Джинджер Роджерс, танцующие «День и Ночь» в «Весёлом разводе», ты обменяешься колебанием и вовлечением, отталкиванием и притяжением. Арлен Кроче описывает это:
Она порывисто повернулась и отшатнулась от него; он удержал её. Она дёрнулась, но он держал. Она отвернулась, но он схватил её за запястье, их глаза встретились, и он начал заискивающе двигаться. Она снова отшатнулась, но он удержал её, и она вошла в танец. Когда она отступала, он манил её рукой, и она кружилась по направлению к нему, навиваясь на свою собственную руку, в то время как свободная рука держала запястье. Таким образом они двигались вместе, словно раскачиваясь в люльке…*
* Croce, Arlene. The Fred Astaire and Ginger Rogers Book. - New York: Dutton, 1972, p. 35.
Click to view
Это будет новая красота, временная и живая. Возможным станет всё, и ты будешь выпытывать следующее мгновение. Никаких репетиций. Время будет течь, и ты почувствуешь это течение, концентрацию необратимых событий - «неизбежное отчуждение», говорил Дебор, - и с этим ощущением ты оживёшь, потому что сможешь творить свою собственную историю. «Это мгновение преходяще, как всё существующее», как-то рассказывал Пол Маккартни о своём прошлом в «Битлз». «В жизни ничто не постоянно. И это прекрасно, что всё прошло. Это должно было закончиться, чтобы уступить место тому, что последует. Вы сможете глубже восхититься красотой вещи, приняв её временность». Сделать это возможным - вот, что имел в виду Дебор, желая «творить коллективное искусство нашего времени», это имел в виду Леттристский Интернационал, «совершенствуя безраздельное развлечение». С 1952 года, через Май 1968-го, посредством яростной, последовательной ломки всякого превалирующего образа процветания и скрытых намёков на новый язык и новую походку, это был ситуационистский проект - всё это являлось его сутью.
Диктор радио: Обувь для промышленности! Обувь для мёртвых! Обувь для промышленности!
Рекламное объявление: Привет. Я Джо Битс. Сколько шансов у погибшего солдата получить по возвращении с войны хорошо оплачиваемую работу, больше сахара и бесплатные тапочки, о которых только и мечтал? Хорошенько подумайте. Затем снимите свою обувь. Теперь вы можете видеть как перспективы увеличения расходов означают более тяжёлую работу для всех - а также её увеличение. Поэтому, Джо, сделай сегодня свою часть - присоединяйся к миллионам своих соседей и разувайся.
Диктор радио: Ради промышленности!
- превалирующий образ процветания согласно Театру Файрсайн, из альбома Don’t Crush That Dwarf, Hand Me the Pliers (1970).*
* Don't Crush That Dwarf, Hand Me the Pliers - это музыкально-комедийная история Театра Файрсайн, записанная как альбом, выпускавшаяся на пластинках и компакт-дисках. Там идёт речь о бывшем детском актёре Джордже Лерое Тайебайтере, который смотрит по ТВ старые фильмы со своим участием. Номер «Обувь для промышленности» является рекламой между этими фильмами. «Обувь для промышленности», так же как и «Больше сахара», стали специфическими американскими мемами, которых поминают до сих пор. Другим контекстом для этого скетча может служить отсылка к саботажу, отказу от работы: слово «саботаж» происходит от французского “sabot”, означающего «деревянный башмак», которым в XIX веке французские рабочие блокировали работу ткацких станков, отнимавших у них рабочие места. Ну, и, разумеется, отказ от работы имел важное значение в теориях Леттристского и Ситуационистского Интернационалов.