проза жизни. . .
Конопляная Семечка
Танюшку, маленькую звонкую старушку семидесяти лет, все в деревне звали Конопляным Семечком. По имени звать - только запутаешься, потому что она была вторая с именем Татьяна, Первая - бабка Татьянка, всеобщая деревенская нянька, вынянчившая и воспитавшая не одно поколение стародворцев. А здесь даже прозвище придумывать не надо было: оно само на язык просилось. Откуда ни глянь на этого человечка - семечко да и только: маленькая, веснушчатая, прыткая, звонкоголосая. Никто, даже наша бабка Татьянка, не помнил, чтобы Танюшка замуж выходила. Как старики между собой вспоминали, когда Танюшке было лет тридцать, а это где-то разу после войны, на удивление всем родила она мальчонку, назвала Ванькой. Рос Ванька, красивым пацаном, умным, научился еще в детстве играть на гармошке. Семечка нарадоваться не могла на своего парня. Правда, она всему радовалась: солнцу заре, теплому дню, птичьему пенью. Радовалась там, где другие огорчались и даже сердились, к примеру, дождю в сенокос.
- А чего плакать, бабоньки! - звонко выкрикивала она, шлепая босыми ногами по пузырящимся лужам и глядя на темнеющие от дождевой воды до этого подсушенные валки сена. - Это Бог нам с неба дал понять, что пора отдохнуть денек, в бане попариться, блинов поесть. А то ведь мы в работе днем и ночью. Детей не видим, скотину сами не обихаживаем.
- Я вот, грешным делом, - делилась она тут же с бабами, - сейчас даже в зеркало не гляжусь. Что я, носа облупившегося не видела, да черных от загара щек.
- Это ты зря, Семечка, - шутливо хмурил брови Петюша-бригадир. - Ты в зеркало глядись и обихаживай себя. - А то не дай Бог, красоту растеряешь. Обихаживай, Таня, обихаживай.
Танечка испуганно вскидывала на него глаза, задумывалась, как бы пытаясь понять, в шутку он говорит или всерьез, потом вздыхала и соглашалась:
- Ты прав, Петенька, бабе последнее дело на себя рукой махнуть. Вот увидишь, займусь собой.
- Бабамут чертов! - замахивалась граблями на бригадира Лида, серьезная и самостоятельная женщина! - Ну что ты над Семечком смеешься! Ты ведь знаешь, что она - как дите малое, хоть и возрастом богатая. Она ведь всему верит. Вот поглядишь, какой чучелой завтра придет на работу, накрашенная как игрушка. Сам же потом смеяться будешь.
Лида не ошибалась. И на следующее утро, когда Конопляная Семечка, приходила на покос, все видели, что к зеркальцу она успела и даже не один раз повернуться лицом. Щеки белели и пушились от пудры, грозными стрелами разбегались к вискам наведенные карандашом брови, кокетливо изгибались накрашенные сердечком губы.
- Хороша, зараза! - Уважительно произносил Петюша, пряча при этих словах шельмоватые глаза. - Артистка, всамделишняя артистка. Если бы не подошла к нам и не поздоровалась, то и не узнал бы.
Семечка довольно смеялась, обмахивалась платочком и старалась говорить «по городскому», а не на нашей приграничной смеси из русско-белорусского языков. Правда, весь этот концерт продолжался считанные минуты. Бабы подтачивали косы и, став с небольшим интервалом одна от другой, принимались за дело. В считанные минуты Танюшкина красота потовыми разводами стекала на прокос: о таких пустяках, как напудренные щеки и подведенные брови думать было некогда. Главное, не опозориться, не отстать на прокосе. И как же трудно, ей, маленькой, было успевать за рослыми мужиками и бабами. Как она старалась если хоть не вырваться вперед, то уж не осрамиться.
Семечку жалели. Да к ней по-другому и нельзя было относиться, потому что она до преклонных лет оставалась ребенком, наивным, доверчивым и беззащитным.
Зимой, когда у взрослых было больше свободного времени, все свободные вечера Танюшка проводила вместе с деревенскими ребятишками. Она вместе с нами забиралась на тепло натопленную печь в какой-нибудь избе и рассказывала страшные истории, про домовых, чертей, ведьм, кикимор болотных и бесенят. Рассказчицей она была замечательной: в нужных местах, подходя к самому-самому страшному кульминационному моменту, она понижала голос, доходила до шепота. И мы все прижимались к ней, рассказчице, как бы ища защиты.
- Семечка! - останавливала наши сказочные истории чья-нибудь мать. - Ты бы заканчивала ребят и себя пугать. Разводи вас потом всех домой.
- Да ладно, - храбрилась Семечка. - Это же так, сказки, никто и никого не боится, правда ребята.
- Правда, - дружно подхватывали мы, в глубине души задумываясь: как же идти вечерним темным прогоном до дому.
Самым вечером, когда с посиделок надо было собираться домой, Танечка начинала просить какую-нибудь из товарок:
- Дуся, а Дуся, - ласково произносила она, - мне до дому пора, пойдем разом, я тебе чегой-то расскажу.
- Так мне в другую сторону, - посмеивалась Дуся, понимая все Танюшкины хитрости.
- А ты пройди моей стороной, невелик крюк, - уговаривала Танюшка. - У меня новость - на полдороги удивленья хватит.
- Так и скажи, что после всех твоих росказней сама боишься по улице ходить.
- Опасаюсь, - вздыхала и не сразу соглашалась Семечка. - Вот все вроде и сказка, а ну как… - Дальше она не произносила - сильно страшно было идти по улице.
- Ванька, - укоряли выросшего Семечкиного сына деревенские бабы. - Ты хоть по вечерам приходи на посиделки за матерью и отводи ее домой - боится она ходить вечерами.
- Да что бояться? - удивлялся Ванька. Потом соглашался: - Ладно, что с ней поделаешь, буду забирать.
К Семечке даже животные относились, как к малому неразумному дитю, которого слушаться не обязательно. Горе было ей, когда раз в две недели подходила очередь пасти домашнюю деревенскую скотину.
- Опасайся - не опасайся, - говорил в таких случаях Петюша, - а потравы не миновать.
Так оно и было. Коровы и даже овцы не реагировали на Танюшкины окрики и щелканья кнутом и разбредались куда которая. Собирались в стадо они также не благодаря Семечке, а сами по себе, потому что им надоедало своевольничать. Как-то раз она ударила ременным кнутом крупную рогатую корову Цветоню, никого и ничего не признававшую за авторитет, кроме любимой хозяйкиной дочки семилетней пигалицы. Цветоня дождалась пока Семечка села под копну сена отдыхать, подкралась к копне с обратной от пастушки стороны, и подняла копну вместе с Танюшкой на рога. Помотала весь этот груз со стороны в сторону, а потом мягко опустила на землю. Проучила, называется. Наверное, и животина таким вот образом понимала, что особого вреда Танюшке, которая сидела на куче сена не принесет, а вот накажет основательно, чтоб не хлопала кнутом.
Она, эта звонкая старушка-девочка, как-то незаметно состарилась. Вроде вчера еще бегала по деревне, была шебутной и неспокойной, а тут определила себя на лавочку вместе с другими деревенскими бабушками. И разговоры у нее стали другие, старушечьи: о болезнях, об ушедших в мир иной.
- Ах, как жалко человека, - вздыхал Петюша. - Видно у каждого свой возрастной порог.
- Танечка,- пытался вернуть ее к прошлому бригадир. - Что-то ты давно брови не рисуешь, щеки не белишь? Не теряй красоту.
- Да про что ты, Петенька, - вздыхала она. - Ничего не мило. Вот только молю Бога, дожить до внуков. Ванька мой женился хорошо, справно. Так хочется на их деток поглядеть.
… Она не дожила до рождения внучат несколько часов. Ушла тихо, незаметно, пока остальные отправляли младшую Таньку, невестку, в роддом. Хватились только, когда машина с роженицей уехала в город.
Ванька, исплакавшийся от страшной потери, похоронив мать, помчался в город: там его ждали молодая жена и сынишка с дочкой.
И когда приехал с увеличившейся семьей домой, на вопрос, как назовет детвору, ответил:
- А как их еще можно назвать? Танька и Ванька. Пусть растут, землю топчут и радуются жизни, как умела это делать моя Семечка.
стырено у баб Любы
Танюшку, маленькую звонкую старушку семидесяти лет, все в деревне звали Конопляным Семечком. По имени звать - только запутаешься, потому что она была вторая с именем Татьяна, Первая - бабка Татьянка, всеобщая деревенская нянька, вынянчившая и воспитавшая не одно поколение стародворцев. А здесь даже прозвище придумывать не надо было: оно само на язык просилось. Откуда ни глянь на этого человечка - семечко да и только: маленькая, веснушчатая, прыткая, звонкоголосая. Никто, даже наша бабка Татьянка, не помнил, чтобы Танюшка замуж выходила. Как старики между собой вспоминали, когда Танюшке было лет тридцать, а это где-то разу после войны, на удивление всем родила она мальчонку, назвала Ванькой. Рос Ванька, красивым пацаном, умным, научился еще в детстве играть на гармошке. Семечка нарадоваться не могла на своего парня. Правда, она всему радовалась: солнцу заре, теплому дню, птичьему пенью. Радовалась там, где другие огорчались и даже сердились, к примеру, дождю в сенокос.
- А чего плакать, бабоньки! - звонко выкрикивала она, шлепая босыми ногами по пузырящимся лужам и глядя на темнеющие от дождевой воды до этого подсушенные валки сена. - Это Бог нам с неба дал понять, что пора отдохнуть денек, в бане попариться, блинов поесть. А то ведь мы в работе днем и ночью. Детей не видим, скотину сами не обихаживаем.
- Я вот, грешным делом, - делилась она тут же с бабами, - сейчас даже в зеркало не гляжусь. Что я, носа облупившегося не видела, да черных от загара щек.
- Это ты зря, Семечка, - шутливо хмурил брови Петюша-бригадир. - Ты в зеркало глядись и обихаживай себя. - А то не дай Бог, красоту растеряешь. Обихаживай, Таня, обихаживай.
Танечка испуганно вскидывала на него глаза, задумывалась, как бы пытаясь понять, в шутку он говорит или всерьез, потом вздыхала и соглашалась:
- Ты прав, Петенька, бабе последнее дело на себя рукой махнуть. Вот увидишь, займусь собой.
- Бабамут чертов! - замахивалась граблями на бригадира Лида, серьезная и самостоятельная женщина! - Ну что ты над Семечком смеешься! Ты ведь знаешь, что она - как дите малое, хоть и возрастом богатая. Она ведь всему верит. Вот поглядишь, какой чучелой завтра придет на работу, накрашенная как игрушка. Сам же потом смеяться будешь.
Лида не ошибалась. И на следующее утро, когда Конопляная Семечка, приходила на покос, все видели, что к зеркальцу она успела и даже не один раз повернуться лицом. Щеки белели и пушились от пудры, грозными стрелами разбегались к вискам наведенные карандашом брови, кокетливо изгибались накрашенные сердечком губы.
- Хороша, зараза! - Уважительно произносил Петюша, пряча при этих словах шельмоватые глаза. - Артистка, всамделишняя артистка. Если бы не подошла к нам и не поздоровалась, то и не узнал бы.
Семечка довольно смеялась, обмахивалась платочком и старалась говорить «по городскому», а не на нашей приграничной смеси из русско-белорусского языков. Правда, весь этот концерт продолжался считанные минуты. Бабы подтачивали косы и, став с небольшим интервалом одна от другой, принимались за дело. В считанные минуты Танюшкина красота потовыми разводами стекала на прокос: о таких пустяках, как напудренные щеки и подведенные брови думать было некогда. Главное, не опозориться, не отстать на прокосе. И как же трудно, ей, маленькой, было успевать за рослыми мужиками и бабами. Как она старалась если хоть не вырваться вперед, то уж не осрамиться.
Семечку жалели. Да к ней по-другому и нельзя было относиться, потому что она до преклонных лет оставалась ребенком, наивным, доверчивым и беззащитным.
Зимой, когда у взрослых было больше свободного времени, все свободные вечера Танюшка проводила вместе с деревенскими ребятишками. Она вместе с нами забиралась на тепло натопленную печь в какой-нибудь избе и рассказывала страшные истории, про домовых, чертей, ведьм, кикимор болотных и бесенят. Рассказчицей она была замечательной: в нужных местах, подходя к самому-самому страшному кульминационному моменту, она понижала голос, доходила до шепота. И мы все прижимались к ней, рассказчице, как бы ища защиты.
- Семечка! - останавливала наши сказочные истории чья-нибудь мать. - Ты бы заканчивала ребят и себя пугать. Разводи вас потом всех домой.
- Да ладно, - храбрилась Семечка. - Это же так, сказки, никто и никого не боится, правда ребята.
- Правда, - дружно подхватывали мы, в глубине души задумываясь: как же идти вечерним темным прогоном до дому.
Самым вечером, когда с посиделок надо было собираться домой, Танечка начинала просить какую-нибудь из товарок:
- Дуся, а Дуся, - ласково произносила она, - мне до дому пора, пойдем разом, я тебе чегой-то расскажу.
- Так мне в другую сторону, - посмеивалась Дуся, понимая все Танюшкины хитрости.
- А ты пройди моей стороной, невелик крюк, - уговаривала Танюшка. - У меня новость - на полдороги удивленья хватит.
- Так и скажи, что после всех твоих росказней сама боишься по улице ходить.
- Опасаюсь, - вздыхала и не сразу соглашалась Семечка. - Вот все вроде и сказка, а ну как… - Дальше она не произносила - сильно страшно было идти по улице.
- Ванька, - укоряли выросшего Семечкиного сына деревенские бабы. - Ты хоть по вечерам приходи на посиделки за матерью и отводи ее домой - боится она ходить вечерами.
- Да что бояться? - удивлялся Ванька. Потом соглашался: - Ладно, что с ней поделаешь, буду забирать.
К Семечке даже животные относились, как к малому неразумному дитю, которого слушаться не обязательно. Горе было ей, когда раз в две недели подходила очередь пасти домашнюю деревенскую скотину.
- Опасайся - не опасайся, - говорил в таких случаях Петюша, - а потравы не миновать.
Так оно и было. Коровы и даже овцы не реагировали на Танюшкины окрики и щелканья кнутом и разбредались куда которая. Собирались в стадо они также не благодаря Семечке, а сами по себе, потому что им надоедало своевольничать. Как-то раз она ударила ременным кнутом крупную рогатую корову Цветоню, никого и ничего не признававшую за авторитет, кроме любимой хозяйкиной дочки семилетней пигалицы. Цветоня дождалась пока Семечка села под копну сена отдыхать, подкралась к копне с обратной от пастушки стороны, и подняла копну вместе с Танюшкой на рога. Помотала весь этот груз со стороны в сторону, а потом мягко опустила на землю. Проучила, называется. Наверное, и животина таким вот образом понимала, что особого вреда Танюшке, которая сидела на куче сена не принесет, а вот накажет основательно, чтоб не хлопала кнутом.
Она, эта звонкая старушка-девочка, как-то незаметно состарилась. Вроде вчера еще бегала по деревне, была шебутной и неспокойной, а тут определила себя на лавочку вместе с другими деревенскими бабушками. И разговоры у нее стали другие, старушечьи: о болезнях, об ушедших в мир иной.
- Ах, как жалко человека, - вздыхал Петюша. - Видно у каждого свой возрастной порог.
- Танечка,- пытался вернуть ее к прошлому бригадир. - Что-то ты давно брови не рисуешь, щеки не белишь? Не теряй красоту.
- Да про что ты, Петенька, - вздыхала она. - Ничего не мило. Вот только молю Бога, дожить до внуков. Ванька мой женился хорошо, справно. Так хочется на их деток поглядеть.
… Она не дожила до рождения внучат несколько часов. Ушла тихо, незаметно, пока остальные отправляли младшую Таньку, невестку, в роддом. Хватились только, когда машина с роженицей уехала в город.
Ванька, исплакавшийся от страшной потери, похоронив мать, помчался в город: там его ждали молодая жена и сынишка с дочкой.
И когда приехал с увеличившейся семьей домой, на вопрос, как назовет детвору, ответил:
- А как их еще можно назвать? Танька и Ванька. Пусть растут, землю топчут и радуются жизни, как умела это делать моя Семечка.
стырено у баб Любы