И не прося пощады
Ольга Балла
И не прося пощады
Новый мир. - № 11. - 2018.
Дмитрий Быков. Июнь: роман. - М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017. - 510, [2] с. - (Проза Дмитрия Быкова).
Павел Коган. Разрыв-травой, травою-повиликой… / Сост., комм., вст. статья, послесловие Л.Б. Сумм. - М.: Совпадение, 2018. - 440 с.: илл.
На протяжении последнего года вышли две книги, как будто ничем между собою не связанные и положенные на читательский стол рядом друг с другом, казалось бы, волею чистого случая - и тем, как водится, вернее. Это роман Дмитрия Быкова «Июнь» и практически полное собрание стихотворений Павла Когана (1918-1942) - одного из не таких уж неявных героев быковского романа, события первой части которого происходят, среди прочего, в ИФЛИ, откуда изгоняют главного героя этой части, Мишу Гвирцмана. Поэт - соученик Гвирцмана по институту, вполне узнаваемый, названный в романе даже своим настоящим именем: Павел. Он там не из ведущих персонажей, но это неважно.
Не связаны эти книги, таким образом, ничем - кроме вошедшего в них, впущенного в них времени, - зато уж это связывает накрепко.
Обе они - о времени перед самой войной, о её сгущении (и немного - о самом-самом её начале: о первых минутах - у Быкова, о первых месяцах - у Когана). Только одна из них, сборник Когана - свидетельство изнутри эпохи, настоящий сгусток её сухого, жёсткого воздуха - от любой искры готово вспыхнуть пламя! - отпечаток её дыхания. Вторая… ну не то чтобы реконструкция жизни и мироощущения последних предвоенных месяцев и дней (да, Быков в этом смысле очень постарался, однако его роман менее всего - исторический), - но, скорее, попытка выговорить на материале тех предвоенных месяцев интуиции, предчувствия, страхи и напряжения нашего времени.
Да, обе они об одном (скажем прямо и грубо: о предчувствии войны, разлитом в воздухе, о действии рока) - и Боже мой, насколько о разном.
До противоположности.
Их, наверное, не надо бы сравнивать (разные смыслы у этих текстов, совсем разные задачи) - но не сравнивать (по крайней мере - не удерживать в поле одного взгляда, в котором они занимают разные, но соотнесённые друг с другом позиции) не получается: перед нами - два принципиально разных модуса предчувствия исторических событий, два способа самочувствия человека в истории и отношения к судьбе и с судьбой. Слово «судьба» не совсем из лексикона Павла Когана, но это ничего не отменяет: ни чувства судьбы, ни отношений с нею.
«Моё поколение - / это зубы сожми и работай, / Моё поколение - / это пулю прими и рухни…» - писал Коган в декабре 1940 года, практически во время описываемых Быковым событий. Он как будто всё наперёд знал, а может быть, и вправду знал: достаточно было быть внимательным и честным, чтобы на этот счёт не обманываться. Он был трагичен - в высоком античном смысле: то была даже не схватка героя с роком, но соработничество с ним, - при полном понимании того, что рок его неизмеримо превосходит, что он его погубит. (Это даже не зависит от политических обстоятельств и не так прямо, если вообще, связано с идеологическими конструктами вроде «земшарной Республики Советов», за которую Павел готов был погибнуть, - они, в конце концов, могут быть разными, и вообще, они - только форма, в которой являет нам себя Неотвратимое. Дело в душевном типе - и, может быть, в особенном стоицизме, который теперь уже, по всей видимости, утрачен или чрезвычайно редок. По крайней мере, культурообразующим он точно не является. Во времена Когана он таковым ещё был).
У героев Быкова (вправе ли мы говорить, что - тем самым и у него самого? Будем осторожны - не скажем. Вполне допускаю, что он так устроил сознательно) нет чувства Судьбы с большой буквы (чувство неотвратимого - да, есть, но неотвратимое - это ещё не Судьба с большой буквы: в нём нет высоких надличностных смыслов, нет вызова личности от их имени. Угроза, разумеется, есть, но нет вызова - апелляции к личности-сопернику: никакая личность, которая встанет лицом к лицу с событиями и даст на них свой личный ответ, не предполагается. Быковское Неотвратимое просто уничтожает - и всё.
Неотвратимое Когана - это высший Рок (какими ни называй его случайными, исторически преходящими именами). Встающему с ним лицом к лицу - уничтожая его - он даёт человеческую крупность.
Интересно, что у Когана (вообще-то вполне нововременного человека, со множеством романтических установок в мировосприятии, - было у кого наследовать, хоть у сочувственно прочитанного Гумилёва, хоть у внимательно читавшихся его поколением Багрицкого, Тихонова, Сельвинского…) там, где речь заходит о Большой Истории, - нет бунта. («Я говорю: “Да здравствует история!” - И головою падаю под трактор», - читал Павел одноклассникам стихотворение, за которое его исключили из школы.) История у него (то, что предыдущие поколения знали под иными именами - Провидения, Судьбы, Рока - понятно, что все эти слова не из лексикона Когана, но от обозначаемых ими, выявляемых ими интуиций никуда не деться) - это в принципе не то, против чего бунтуют: оно слишком велико и ответственно; это - то, в свете чего персональная биография не только теряет значение (она, конечно, теряет его!), но и приобретает смысл, несопоставимо более мощный, чем она сама. Приобретает, правда, только в том случае, если «лицом к лицу» принимает вызов.
И вот ведь что: в мире быковских героев не существует всерьёз категория долга. Для Когана она - одна из важнейших, конституирующих. Это - то, ради чего стоит прикладывать все усилия.
Если соли не хватит -
хлеб намочи потом,
Если марли не хватит -
портянкой замотай тухлой.
Быков - о том, как людей сволакивает в войну. О том, как они приближают её каждым своим, осознанным и может быть, ещё более того - неосознанным движением. Ждут её, как очищения: «…если лучшие из них настолько ни на что не годились, - размышляет Миша Гвирцман, наблюдая однокурсников, - каков же должен быть катаклизм, из которого внезапно образовались бы новые, не гнилые люди?» Как они, будучи не в силах ей противостоять, в конце концов жаждут её, выпрашивают её сами уж не знают у кого - всё равно у кого и у чего, у всего, у самого воздуха. Как всё у них складывается так, что, кажется, только она, она может разрубить связавшееся. Она приходит чуть ли не как спасение - да, злокачественное, да, губительное, но тем не менее: в неё как будто можно наконец уйти от сложностей и неразрешимостей так называемой «мирной» жизни.
Герои Быкова индивидуалистичны (за пределами собственной индивидуальности для них в общем-то нет ничего особенно серьёзного и ценного). Коган - никоим образом. Индивидуальное, личное, единственное, нежное - при том, что оно не перестаёт быть дорогим, тем ещё более, что оно дорогим быть не перестаёт - это то, что следует преодолеть (даже с жестокостью: «затопчем это, как окурки») ради высоких целей - не факт, что таких уж ясных самому поэту.
Я вот тоже любил одну, сероглазницу,
Слишком взрослую, может быть слишком строгую.
А уеду и вспомню такой проказницей,
Непутевой такой, такой недотрогою.
Мы пройдем через это.
Мы затопчем это, как окурки,
Мы, лобастые мальчики невиданной революции.
Он оплакивает утраченное - всю жизнь, остающуюся за спиной. Расставаясь со всей прежней жизнью, он чувствует себя перед ней виноватым. Но он совершенно не чувствует предстоящей дороги ложной. В ней есть правда: страшная, горькая, жестокая, явно превосходящая человеческое разумение, но всё равно правда, которой можно только подчиниться, в подчинении которой - достоинство и мужество:
Вот и не вышло письма.
Не вышло письма,
Какое там!
Но я напишу,
Повинен.
Ведь я понимаю,
Трубач «тари-тари-те» трубит: «по койкам!»
И ветра сухие на Западной Украине.
Быков не мыслит и не чувствует большими общностями, для него они, в конечном счёте, фикции, да и губительные. Коган - да, изначально и принципиально да: ещё совсем молодой, он мыслит и чувствует сразу поколенчески, видит себя в большом контексте. Только этот большой контекст, большое «мы» - с которым он разделяет ответственность, принимая всю её полноту на себя - придаёт ему смысл в его собственных глазах, при том, что этот смысл совершенно не утешителен. Но он и не ищет утешения.
Авантюристы, мы искали подвиг,
Мечтатели, мы бредили боями,
А век велел - на выгребные ямы!
А век командовал: «В шеренгу по два!»
Мы отступили. И тогда кривая
Нас понесла наверх…
У Быкова война едва ли не прямо следует из повреждённости человеческой природы, из поражённости её грехом, ложью, слабостью, трусостью, мелкостью, двоедушием, готовностью к предательству. По существу, война прочитывается как наказание за эту мелкость, суетность, неправедность (она - «возмездие», по названию поэмы Блока, из которой до прямолинейности красноречиво взят к роману эпиграф), - хотя ни от чего из этого не избавляет.
У Когана она назревает сама, сгущается в воздухе, как гроза.
Насчёт людей своего века Павел ничуть не заблуждался и в оценках был совершенно беспощаден:
Честнейшие - мы были подлецами,
Смелейшие - мы были ренегаты.
Но у него - другое, сложнее. У него сложнее сам человек, не говоря уже об отношениях человека с судьбой. У него - именно трагедия, чувство истории как чего-то - да, чудовищного, но в первую очередь крупного, превосходящего человеческие намерения и совершающегося помимо них, хотя в конечном счёте вырастающего из них - и о них не заботящегося, не имеющего их в виду, шествующего путём своим железным. Боже мой, этот мальчик понимал (а если не вполне понимал - то чувствовал, а это почти одно и то же) такие вещи, ещё не достигнув восемнадцати лет (стихотворение, в котором «жестокий век идёт железным трактом», написано в мае 1936-го). Человек - не наказуемый виновник, не безвинная жертва, но именно трагический герой, вступает с веком в обречённую схватку-агон:
…И мы как надо
Приняли бой, лица не закрывая,
Лицом к лицу и не прося пощады.
Мы отступали медленно, но честно.
Жизни героев Быкова близость войны не придаёт даже не ценности - масштаба. Не сомневаюсь, что автор сделал это совершенно сознательно.
«Быков, - писала сразу по выходе романа одна из его первочитателей Галина Юзефович, - почти нигде не унижается до прямых и потому банальных аллюзий» (1). А ему и не надо было это делать (он достаточно сложен и искушён, чтобы не действовать настолько в лоб) - он поступил тоньше: он воплотил в своих героях то восприятие мира и самих себя, которое считает характерным для нашего времени. Всё получилось.
Ну конечно, быковские герои - конструкты, даже карикатуры - с огрублёнными, нарочито утрированными чертами (независимо, разумеется, от того, что у многих из них есть прототипы). Картонные фигуры, вырезанные, чтобы сыграть спектакль. Но у этого спектакля есть вполне внятная идея.
«…когда, ошалевший, выныриваешь» из быковского романа, - писала в прошлом году, когда «Июнь» был ещё новинкой, Наталья Ломыкина, - «понимаешь, что и за пределами романа дышать все так же тяжело» (2). Так об этом как раз и написано. В точности об этом. Настолько, что, кажется, это не только главная, но и единственная мысль романа «Июнь».
Несмотря на разнообразие и сложную виртуозность вполне романных по внешним признакам средств (персонажи, диалоги, отношения, интриги…), - по существу, это вообще не роман. Это публицистика. А романными средствами - чтобы сильнее действовало. И действует.
Нет смысла спорить, «точно» (как говорили многие - в предвоенные времена, впрочем, явно не жившие) или неточно Быков реконструировал мировосприятие самого начала сороковых годов - как вполне очевидно, совсем не это было его целью. Но мироощущение нашего времени - которое его темой и целью было - он передал как нельзя лучше. Он поставил ему диагноз с жёсткостью моралиста.
И если уж сравнивать - тут впору говорить о разнице антропологических оптик.
Быков - о том, как история пожирает людей (и не без того, честно сказать, подтекста, что туда им и дорога: сами виноваты). Коган - о том, как человек - даже уничтожаемый ею - становится ей равным, достойным её собеседником и противником. Лицом к лицу и не прося пощады.
(1) https://meduza.io/feature/2017/09/02/luchshiy-roman-dmitriya-bykova-iyun
(2) https://style.rbc.ru/impressions/599fcb749a79472cdfb1f866
И не прося пощады
Новый мир. - № 11. - 2018.
Дмитрий Быков. Июнь: роман. - М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017. - 510, [2] с. - (Проза Дмитрия Быкова).
Павел Коган. Разрыв-травой, травою-повиликой… / Сост., комм., вст. статья, послесловие Л.Б. Сумм. - М.: Совпадение, 2018. - 440 с.: илл.
На протяжении последнего года вышли две книги, как будто ничем между собою не связанные и положенные на читательский стол рядом друг с другом, казалось бы, волею чистого случая - и тем, как водится, вернее. Это роман Дмитрия Быкова «Июнь» и практически полное собрание стихотворений Павла Когана (1918-1942) - одного из не таких уж неявных героев быковского романа, события первой части которого происходят, среди прочего, в ИФЛИ, откуда изгоняют главного героя этой части, Мишу Гвирцмана. Поэт - соученик Гвирцмана по институту, вполне узнаваемый, названный в романе даже своим настоящим именем: Павел. Он там не из ведущих персонажей, но это неважно.
Не связаны эти книги, таким образом, ничем - кроме вошедшего в них, впущенного в них времени, - зато уж это связывает накрепко.
Обе они - о времени перед самой войной, о её сгущении (и немного - о самом-самом её начале: о первых минутах - у Быкова, о первых месяцах - у Когана). Только одна из них, сборник Когана - свидетельство изнутри эпохи, настоящий сгусток её сухого, жёсткого воздуха - от любой искры готово вспыхнуть пламя! - отпечаток её дыхания. Вторая… ну не то чтобы реконструкция жизни и мироощущения последних предвоенных месяцев и дней (да, Быков в этом смысле очень постарался, однако его роман менее всего - исторический), - но, скорее, попытка выговорить на материале тех предвоенных месяцев интуиции, предчувствия, страхи и напряжения нашего времени.
Да, обе они об одном (скажем прямо и грубо: о предчувствии войны, разлитом в воздухе, о действии рока) - и Боже мой, насколько о разном.
До противоположности.
Их, наверное, не надо бы сравнивать (разные смыслы у этих текстов, совсем разные задачи) - но не сравнивать (по крайней мере - не удерживать в поле одного взгляда, в котором они занимают разные, но соотнесённые друг с другом позиции) не получается: перед нами - два принципиально разных модуса предчувствия исторических событий, два способа самочувствия человека в истории и отношения к судьбе и с судьбой. Слово «судьба» не совсем из лексикона Павла Когана, но это ничего не отменяет: ни чувства судьбы, ни отношений с нею.
«Моё поколение - / это зубы сожми и работай, / Моё поколение - / это пулю прими и рухни…» - писал Коган в декабре 1940 года, практически во время описываемых Быковым событий. Он как будто всё наперёд знал, а может быть, и вправду знал: достаточно было быть внимательным и честным, чтобы на этот счёт не обманываться. Он был трагичен - в высоком античном смысле: то была даже не схватка героя с роком, но соработничество с ним, - при полном понимании того, что рок его неизмеримо превосходит, что он его погубит. (Это даже не зависит от политических обстоятельств и не так прямо, если вообще, связано с идеологическими конструктами вроде «земшарной Республики Советов», за которую Павел готов был погибнуть, - они, в конце концов, могут быть разными, и вообще, они - только форма, в которой являет нам себя Неотвратимое. Дело в душевном типе - и, может быть, в особенном стоицизме, который теперь уже, по всей видимости, утрачен или чрезвычайно редок. По крайней мере, культурообразующим он точно не является. Во времена Когана он таковым ещё был).
У героев Быкова (вправе ли мы говорить, что - тем самым и у него самого? Будем осторожны - не скажем. Вполне допускаю, что он так устроил сознательно) нет чувства Судьбы с большой буквы (чувство неотвратимого - да, есть, но неотвратимое - это ещё не Судьба с большой буквы: в нём нет высоких надличностных смыслов, нет вызова личности от их имени. Угроза, разумеется, есть, но нет вызова - апелляции к личности-сопернику: никакая личность, которая встанет лицом к лицу с событиями и даст на них свой личный ответ, не предполагается. Быковское Неотвратимое просто уничтожает - и всё.
Неотвратимое Когана - это высший Рок (какими ни называй его случайными, исторически преходящими именами). Встающему с ним лицом к лицу - уничтожая его - он даёт человеческую крупность.
Интересно, что у Когана (вообще-то вполне нововременного человека, со множеством романтических установок в мировосприятии, - было у кого наследовать, хоть у сочувственно прочитанного Гумилёва, хоть у внимательно читавшихся его поколением Багрицкого, Тихонова, Сельвинского…) там, где речь заходит о Большой Истории, - нет бунта. («Я говорю: “Да здравствует история!” - И головою падаю под трактор», - читал Павел одноклассникам стихотворение, за которое его исключили из школы.) История у него (то, что предыдущие поколения знали под иными именами - Провидения, Судьбы, Рока - понятно, что все эти слова не из лексикона Когана, но от обозначаемых ими, выявляемых ими интуиций никуда не деться) - это в принципе не то, против чего бунтуют: оно слишком велико и ответственно; это - то, в свете чего персональная биография не только теряет значение (она, конечно, теряет его!), но и приобретает смысл, несопоставимо более мощный, чем она сама. Приобретает, правда, только в том случае, если «лицом к лицу» принимает вызов.
И вот ведь что: в мире быковских героев не существует всерьёз категория долга. Для Когана она - одна из важнейших, конституирующих. Это - то, ради чего стоит прикладывать все усилия.
Если соли не хватит -
хлеб намочи потом,
Если марли не хватит -
портянкой замотай тухлой.
Быков - о том, как людей сволакивает в войну. О том, как они приближают её каждым своим, осознанным и может быть, ещё более того - неосознанным движением. Ждут её, как очищения: «…если лучшие из них настолько ни на что не годились, - размышляет Миша Гвирцман, наблюдая однокурсников, - каков же должен быть катаклизм, из которого внезапно образовались бы новые, не гнилые люди?» Как они, будучи не в силах ей противостоять, в конце концов жаждут её, выпрашивают её сами уж не знают у кого - всё равно у кого и у чего, у всего, у самого воздуха. Как всё у них складывается так, что, кажется, только она, она может разрубить связавшееся. Она приходит чуть ли не как спасение - да, злокачественное, да, губительное, но тем не менее: в неё как будто можно наконец уйти от сложностей и неразрешимостей так называемой «мирной» жизни.
Герои Быкова индивидуалистичны (за пределами собственной индивидуальности для них в общем-то нет ничего особенно серьёзного и ценного). Коган - никоим образом. Индивидуальное, личное, единственное, нежное - при том, что оно не перестаёт быть дорогим, тем ещё более, что оно дорогим быть не перестаёт - это то, что следует преодолеть (даже с жестокостью: «затопчем это, как окурки») ради высоких целей - не факт, что таких уж ясных самому поэту.
Я вот тоже любил одну, сероглазницу,
Слишком взрослую, может быть слишком строгую.
А уеду и вспомню такой проказницей,
Непутевой такой, такой недотрогою.
Мы пройдем через это.
Мы затопчем это, как окурки,
Мы, лобастые мальчики невиданной революции.
Он оплакивает утраченное - всю жизнь, остающуюся за спиной. Расставаясь со всей прежней жизнью, он чувствует себя перед ней виноватым. Но он совершенно не чувствует предстоящей дороги ложной. В ней есть правда: страшная, горькая, жестокая, явно превосходящая человеческое разумение, но всё равно правда, которой можно только подчиниться, в подчинении которой - достоинство и мужество:
Вот и не вышло письма.
Не вышло письма,
Какое там!
Но я напишу,
Повинен.
Ведь я понимаю,
Трубач «тари-тари-те» трубит: «по койкам!»
И ветра сухие на Западной Украине.
Быков не мыслит и не чувствует большими общностями, для него они, в конечном счёте, фикции, да и губительные. Коган - да, изначально и принципиально да: ещё совсем молодой, он мыслит и чувствует сразу поколенчески, видит себя в большом контексте. Только этот большой контекст, большое «мы» - с которым он разделяет ответственность, принимая всю её полноту на себя - придаёт ему смысл в его собственных глазах, при том, что этот смысл совершенно не утешителен. Но он и не ищет утешения.
Авантюристы, мы искали подвиг,
Мечтатели, мы бредили боями,
А век велел - на выгребные ямы!
А век командовал: «В шеренгу по два!»
Мы отступили. И тогда кривая
Нас понесла наверх…
У Быкова война едва ли не прямо следует из повреждённости человеческой природы, из поражённости её грехом, ложью, слабостью, трусостью, мелкостью, двоедушием, готовностью к предательству. По существу, война прочитывается как наказание за эту мелкость, суетность, неправедность (она - «возмездие», по названию поэмы Блока, из которой до прямолинейности красноречиво взят к роману эпиграф), - хотя ни от чего из этого не избавляет.
У Когана она назревает сама, сгущается в воздухе, как гроза.
Насчёт людей своего века Павел ничуть не заблуждался и в оценках был совершенно беспощаден:
Честнейшие - мы были подлецами,
Смелейшие - мы были ренегаты.
Но у него - другое, сложнее. У него сложнее сам человек, не говоря уже об отношениях человека с судьбой. У него - именно трагедия, чувство истории как чего-то - да, чудовищного, но в первую очередь крупного, превосходящего человеческие намерения и совершающегося помимо них, хотя в конечном счёте вырастающего из них - и о них не заботящегося, не имеющего их в виду, шествующего путём своим железным. Боже мой, этот мальчик понимал (а если не вполне понимал - то чувствовал, а это почти одно и то же) такие вещи, ещё не достигнув восемнадцати лет (стихотворение, в котором «жестокий век идёт железным трактом», написано в мае 1936-го). Человек - не наказуемый виновник, не безвинная жертва, но именно трагический герой, вступает с веком в обречённую схватку-агон:
…И мы как надо
Приняли бой, лица не закрывая,
Лицом к лицу и не прося пощады.
Мы отступали медленно, но честно.
Жизни героев Быкова близость войны не придаёт даже не ценности - масштаба. Не сомневаюсь, что автор сделал это совершенно сознательно.
«Быков, - писала сразу по выходе романа одна из его первочитателей Галина Юзефович, - почти нигде не унижается до прямых и потому банальных аллюзий» (1). А ему и не надо было это делать (он достаточно сложен и искушён, чтобы не действовать настолько в лоб) - он поступил тоньше: он воплотил в своих героях то восприятие мира и самих себя, которое считает характерным для нашего времени. Всё получилось.
Ну конечно, быковские герои - конструкты, даже карикатуры - с огрублёнными, нарочито утрированными чертами (независимо, разумеется, от того, что у многих из них есть прототипы). Картонные фигуры, вырезанные, чтобы сыграть спектакль. Но у этого спектакля есть вполне внятная идея.
«…когда, ошалевший, выныриваешь» из быковского романа, - писала в прошлом году, когда «Июнь» был ещё новинкой, Наталья Ломыкина, - «понимаешь, что и за пределами романа дышать все так же тяжело» (2). Так об этом как раз и написано. В точности об этом. Настолько, что, кажется, это не только главная, но и единственная мысль романа «Июнь».
Несмотря на разнообразие и сложную виртуозность вполне романных по внешним признакам средств (персонажи, диалоги, отношения, интриги…), - по существу, это вообще не роман. Это публицистика. А романными средствами - чтобы сильнее действовало. И действует.
Нет смысла спорить, «точно» (как говорили многие - в предвоенные времена, впрочем, явно не жившие) или неточно Быков реконструировал мировосприятие самого начала сороковых годов - как вполне очевидно, совсем не это было его целью. Но мироощущение нашего времени - которое его темой и целью было - он передал как нельзя лучше. Он поставил ему диагноз с жёсткостью моралиста.
И если уж сравнивать - тут впору говорить о разнице антропологических оптик.
Быков - о том, как история пожирает людей (и не без того, честно сказать, подтекста, что туда им и дорога: сами виноваты). Коган - о том, как человек - даже уничтожаемый ею - становится ей равным, достойным её собеседником и противником. Лицом к лицу и не прося пощады.
(1) https://meduza.io/feature/2017/09/02/luchshiy-roman-dmitriya-bykova-iyun
(2) https://style.rbc.ru/impressions/599fcb749a79472cdfb1f866