В поисках новой цельности: Интервью с филологом Сергеем Оробием
В поисках новой цельности
Знание-Сила. - № 1. - 2013. = http://znaniesila.livejournal.com/49549.html
Литературоведы, историки, философы, культурологи, вообще - гуманитарии-теоретики, в отличие от математиков и поэтов, вызревают и обретают собственное исследовательское лицо, как правило, довольно медленно. Тем примечательнее случаи, из этого правила выпадающие. Благовещенскому филологу Сергею Оробию (кстати, нашему автору - внимательный читатель успел, надеемся, обратить внимание на те его небольшие, но плотные и нетривиальные тексты, которые мы успели опубликовать) нет и тридцати. Между тем он, доцент кафедры филологического образования Благовещенского государственного педагогического университета - уже автор двух монографий, замеченных коллегами и рецензентами далеко за пределами Благовещенска - «“Бесконечный тупик” Дмитрия Галковского: структура, идеология, контекст» (2010) и «“Вавилонская башня” Михаила Шишкина: опыт модернизации русской прозы» (2011), кандидат наук (сейчас работает над докторской). Гораздо важнее, однако, то, что он - представитель (и создатель) нетривиальной исследовательской позиции, состоящей в стремлении изучать текущий литературный процесс, литературу в становлении - как целое.
Наш корреспондент расспросил Сергея о его интеллектуальном предприятии, движимый не просто желанием узнать, как устроена эта исследовательская позиция, и даже не только интересом к начинающим учёным (который, вообще-то, мы очень надеемся сделать в «ЗС» систематическим). Дело ещё и в том, что предметы внимания молодого учёного и нашего журнала обнаруживают несомненные черты сходства. Ему интересна современная литература в становлении, нам - в том же становлении - новейшая, на глазах возникающая и растущая исследовательская мысль. Не говоря уже о том, что занимающие нашего героя модернизационные процессы в литературе, - их, как таковые, кажется, мало кто исследует, - составляют предмет заботы и нашего журнала, которому вообще важно следить за процессами культурных трансформаций и возникновения новых форм и смыслов. Как было не найти общий язык? И мы его нашли.
«Знание-Сила»: Начнём с самого амбициозного вопроса, предполагающего амбициозный ответ: какой Вам видится генеральная задача Вашей исследовательской работы?
Сергей Оробий: Задача состоит в том, чтобы дать целостный образ русского романа начала XXI века, по своей оригинальности не уступающего тургеневско-гончаровскому. Этот жанр я называю «матрицей современности».
«ЗС»: Можно ли утверждать, что у каждого времени - своя «матрица»? И у всякого ли она времени есть?
С.О.: Безусловно. У каждого времени есть свои креативные, творческие механизмы - даже у того, которое зовётся «безвременьем». Скажем, в 1840-е годы реальность как будто не давала никаких поводов для выдающихся произведений, то было время общественной стагнации, но вот появляются и Гончаров с «Обыкновенной историей», и Тургенев с «Записками охотника», и Герцен с «Кто виноват?». Другой пример: Тынянов в 1924 году пишет статью «Промежуток», довольно сдержанную по отношению к текущей словесности, хотя вот-вот настанет бурное время «второго авангарда». Интереснее всего присутствовать при складывании этих матриц, наблюдать их оформление. Именно это происходит теперь, на наших глазах.
«ЗС»: Чем определяется существование такой матрицы, какие факторы - наверняка ведь не только литературные? - влияют на то, какой она будет?
С.О.: Реальность всегда даёт художнику поводы к высказываниям. А у него, в свою очередь, периодически возникает необходимость уточнить, «какое, милые, у нас тысячелетье на дворе». Сейчас есть большой запрос художественно осмыслить реальность 1990-х и «нулевых». И вот на этой почве сначала вырос «социальный роман»: Захар Прилепин, Роман Сенчин, Андрей Рубанов, - а затем и роман «экзистенциальный»: Михаил Шишкин, Александр Иличевский, Александр Терехов. «Большая история» включает в себя личные истории, из этой непредсказуемости личных судеб рождается новое художественное качество.
«ЗС»: Можно ли уже сейчас назвать основные черты этой новейшей матрицы - и привести примеры: как они осуществляются в художественных текстах?
С.О.: Я вижу это как новый синтез, который снимает обычные оппозиции. Он соединяет «прозу жизни» с цитатностью («Взятие Измаила» Михаила Шишкина), эстетизм с антиэстетизмом («Мультики» Михаила Елизарова), реальность с потусторонним («Дом, в котором…» Мариам Петросян), злободневность с историософией («Каменный мост» Александра Терехова), идейность с провокативностью («Учебник рисования» Максима Кантора). Будущее, кажется, за романом, который будет столь же оригинален, сколь и основан на сложной цитатной технике - эдакий сложный полифонический текст, вбирающий в себя другие тексты, мета-память.
«ЗС»: И что же вы как исследователь по отношению ко всему этому делаете такого, чего не делает никто?
С.О.: Изобретаю язык описания литературной современности. Не втискиваю её в рамки уже придуманных понятий («постмодернизм», «паралогии» и пр.), а исследую зарождающиеся формы культурной рефлексии.
«ЗС»: Чем вас не устраивают готовые понятия применительно к современности? Могли бы вы на внятных примерах продемонстрировать их неадекватность (или неполную адекватность) для этого материала?
С.О.: Слово «постмодернизм» было освоено в России «задним числом»: его сначала завезли из-за рубежа, а потом туда рекрутировали самых ярких (и не очень) писателей. В результате оказалось, что и Битов, и Соколов, и Ерофеев готовили постмодернизм, сами того не подозревая. Понятие «паралогии», которому Марк Липовецкий посвятил 900-страничное исследование, тоже, в общем, заёмное, его придумали французские гуманитарии, но дело даже не в этом. Автор рассуждает о масштабных процессах в русской литературе с 1920-х годов по наши дни, лишь мимоходом упоминая Дмитрия Галковского, Максима Кантора, Михаила Шишкина, Александра Гольдштейна - а между тем, каждый из них существенно изменил контуры современной словесности.
Словом, теория идёт впереди практики, живому разговору о текстах предшествуют конспекты: «а в книжках вот ещё что написано». Тогда как формы изучения подсказывает сама литература. Думаю, применительно к современности вообще трудно говорить о «готовом» - скорее о «становящемся».
«ЗС»: В таком случае, как устроен предлагаемый вами язык описания? Покажите это хотя бы на примере основного понятия - «матрицы».
С.О.: «Матрица» - это и устойчивый образец, и проективная модель, и надоевший штамп, и устойчивый шаблон. Так и литературное время состоит из манифестов, открытий, «злобы дня», скандалов, фальсификаций. Представить всё это многообразие можно лишь целостно-фрагментарно, возводя его к какому-то общему принципу. В моём случае этот принцип - складывающийся сегодня жанр обновлённого русского романа, вырастающий из многообразного дискурсивного материала 2000-х годов.
«ЗС»: Ваши теоретические авторитеты, учителя, интеллектуальные стимулы - в том числе, может быть, и сколь угодно далёкие от литературоведения?
С.О.: Когда я стал осваивать литературоведческую грамоту, Лотман, Бахтин, формалисты были, конечно, уже изданы-переизданы. Так что всё это наследие я, невольное дитя постмодернизма, воспринял не как фетиш, а как рабочий инструмент. В то же время могу назвать книгу, по-настоящему меня вдохновившую: ещё в школе я прочёл «Словарь культуры ХХ века» Вадима Руднева - и понял, насколько живой, увлекательной и открытой может быть наука.
А в более зрелом возрасте такой книгой для меня стал «Бесконечный тупик» Дмитрия Галковского. Не помню, сколько раз я перечитывал этот роман - уникальный опыт свободного мышления. Так что как знания не стыдно черпать из разных источников, так и интеллектуальные стимулы, действительно, могут быть весьма далеки от «науки, которую я представляю». Мне, например, не близко то, чем сейчас занимается Руднев, но так интересно рассказывать о своей науке, как это делает он, наверное, мало кто умеет.
«ЗС»: Поставим вопрос конкретнее: что именно для понимания предмета исследования дал Вам Руднев, и что - Галковский? Что за инструменты они вложили в Ваши руки?
С.О.: Руднев научил тому, что наиболее адекватно реальность можно представить в виде спектра разных точек зрения. Сейчас, когда я занимаюсь современностью, эта идея стала полноценным рабочим инструментом. А с помощью Галковского я ещё раз увидел классическую русскую литературу, «традицию» - не как застывший монолит, а как явление очень динамичное и, пожалуй, провокативное (последнее слово, впрочем, употребляю осторожно, не все конспирологические идеи Галковского я разделяю). Выходит, научили они меня схожему: избегать догматизма мышления.
«ЗС»: Что в теоретическом, ценностном наследии XX века должно быть, по-Вашему, преодолено, а что, наоборот, сохранено и развито? Какие Вы усматриваете непаханные поля в этой области (верю, что они тут есть!)?
С.О.: После того, как была «разоблачена» официозная история литературы, началась волна антиканонизаций. «Под удар» попали не только Горький, Маяковский, но и считавшиеся вполне «оппозиционными» Ахматова, Пастернак, Зощенко. Понятно, что всё это разные стороны одной проблемы - неизжитого тоталитарного мышления.
Пока исследователь мыслит оппозициями («элитарное/массовое», «канонизация/разоблачение», «реализм/постмодернизм»), он остаётся заложником чужих схем. Нужно быть вне оппозиций, не вливать новое вино в старые мехи.
Как этого достичь? Оглядываться по сторонам! Сейчас, по-моему, полезнее всего читать наших формалистов - они тоже жили во время, когда создавалась невероятная литература, и умели разглядеть в ней новое, неповторимое. У опоязовцев нужно учиться новизне восприятия, которую они же (в первую очередь, мой любимый Шкловский) провозгласили.
«ЗС»: Значит ли это, что литература наших дней - тоже невероятна и перспективна?
С.О.: Если оглянуться в прошлое, окажется, что все всегда считали своё время самым удивительным… благодаря чему и двигались вперёд! Если же говорить именно о русской литературе, то сегодня она перспективна вот в каком отношении. Наконец преодолена советская привычка к замкнутым, полупровинциальным масштабам, и «весь мир», пожалуй, впервые со времён «Доктора Живаго» и «Архипелага ГУЛАГ», вправе ждать от русской словесности больших смыслов. Михаилу Шишкину, романы которого переведены на 20 языков, недаром всё настойчивее прочат Нобелевскую премию.
«ЗС»: А из современных литературоведов кто Вам кажется наиболее интересным и значительным (как в России, так и за её пределами)? Кто Ваши теоретические соратники - или Вы видите себя одиночкой?
С.О.: Одиночкой я себя ни в коем случае не считаю. Среди самых интересных и значительных назову и Наума Лейдермана (ныне, к сожалению, покойного), и его сына Марка Липовецкого, наблюдающего за русской словесностью из Америки, и белорусскую исследовательницу Ирину Скоропанову. Настройке исследовательской оптики очень помогают работы о «сложных писателях»: то, что пишет Михаил Ямпольский о Хармсе, Светлана Красовская о Платонове. Кроме того, сейчас время очень зрелой критики - от Льва Данилкина и Майи Кучерской до Мартына Ганина и Дмитрия Бавильского. Хороший литературоведческий анализ, по-моему, и должен сочетать академическое знание и критическую оперативность.
«ЗС»: Какими вообще Вам - как начинающему участнику исследовательского процесса - видятся задачи литературоведения в XXI веке?
С.О.: У нынешнего литературоведения есть большая опасность: превратиться в ремесленничество, «чистое искусство», если оно и дальше будет заниматься своими корпоративными «проблемами». В двадцатый раз пересчитывают ямбы Державина или находят сорок третий интертекст к пушкинскому «Памятнику» - и называют это наукой. Если мы хотим постичь литературу, то должны понять, как она создается. А это не достигается «суммой знаний». Нужно быть чутким к творческим импульсам, векторам культуры, которая ведь создаётся на наших глазах! Чем более открытой другим дисциплинам будет литературоведение, тем для неё полезнее.
«ЗС»: Например, каким?
С.О.: В первую очередь, генетически близким - лингвистике и философии. Продуктивность этого синтеза сегодня успешно демонстрирует Михаил Эпштейн. Кроме того, гуманитарии могут многое позаимствовать из точных наук - скажем, из физики, чей творческий потенциал сейчас очень высок, ведь она изучает по-настоящему неизведанное - антиматерию, чёрные дыры… Утверждают, что последняя книга, которую Дмитрий Пригов постоянно читал незадолго до смерти, была работа Стивена Хокинга о феномене Большого взрыва. Всё логично: в чём и состоит задача художника, как не менять качества окружающего пространства, обнаруживать его кривизну? Сто лет назад это понимал Велимир Хлебников, «председатель Земшара», а нынче снова настало, видимо, время поиска новой цельности.
Сейчас, по-моему, зреет новая теория текста - уже оторвавшегося от привычной бумажной формы, многомерного. Нельзя же смотреть на современную словесность так, будто она по-прежнему пишется чернилами при свете свечного огарка! Новая модель текста может быть описана так: это не жёсткая «структура», как полагали структуралисты, но и не расплывчатая «ризома», как считали постмодернисты; скорее, это матрица - порождающий механизм. Пропагандируя понятие «матрицы» в качестве термина, я хочу подчеркнуть, насколько органично научный метаязык вписывается в нашу меняющуюся реальность.
«ЗС»: Сосредоточиваясь на прозе, какое место Вы уделяете другим родам литературы - поэзии и драме?
С.О.: На первый взгляд, здесь жизнь бьёт ключом. Согласно мнению подавляющего числа критиков, сегодня наблюдается очередной расцвет русской поэзии: присуждаются литературные премии, пишутся многочисленные рецензии, организуются поэтические баталии и т.п. Но переходит ли количество в качество? По-моему, поэзия больше не аккумулирует энергию масс. И вряд ли будет способна к этому в дальнейшем. Последний всплеск был аж полвека назад, когда поэты собирали стадионы слушателей, а теперь лучшие из лучших издают сборники за свой счёт и считают обычным делом выложить книгу в Сети. Звание «властителя дум» присуждается на корпоративной тусовке.
«ЗС»: А действительно ли важно, чтобы какая-то из форм литературы аккумулировала энергию масс и властвовала думами? (Какие мы ещё можем вспомнить примеры подобного обстояния дел из литературной истории? Было ли когда-то нечто сопоставимое с прозой?) Непременный ли это показатель её жизнеспособности, «качества», в которое должно перейти количество? (Может быть, поэтический бум 1960-х был не более чем одной из возможных культурных конфигураций, очень привязанной к своим историческим обстоятельствам?)
С.О.: С прозой, безусловно, нечто сопоставимое было. Скажем, в 1860-х годах, когда все зачитывались романом «Что делать?» и спорили об «Отцах и детях». Другое дело, что задачи литературы не столь прямолинейны - она должна быть не дидактичной, но пассионарной. Как в истории, по Льву Гумилёву, появляются пассионарные личности, так и в литературе есть пассионарные книги: Библия, «Что делать?», «Как закалялась сталь», «Архипелаг ГУЛАГ»… Такая книга действует в масштабах человечества, «приподнимая» его хотя бы на ступеньку выше. Автор пассионарной книги - ни в коем случае не дидакт, не мессия в узком смысле, он не должен «быть зеркалом общества». Его задача - предсказывать изменения, которые наступят лет через 20-30, а ещё лучше - подготавливать эти изменения самому, внушать их необходимость и пользу.
Что касается драмы, то здесь ежегодно едва ли не сотни новых произведений, но значимых имён - единицы. Для хорошей драмы нужны внятный конфликт и внятный герой, а современная действительность к этому не очень располагает. По-моему, даже специалисты в этой области представляют себе современный театр очень выборочно: популярен термин «театр жестокости», популярны братья Олег и Владимир Пресняковы, Василий Сигарёв, Иван Вырыпаев… и на этом исследовательская рефлексия будто останавливается. Мне очень нравится мысль драматурга Вырыпаева о том, что раньше главным понятием театра был мимесис, а сейчас - хэппи-энд. Другими словами, зритель должен не переродиться душой, а почувствовать незыблемость своего уютного мирка. Зачем Гамлет, когда есть доктор Хаус?
«ЗС»: Можно ли сказать, что какие-то ветви литературного развития в ХХ веке оказались тупиковыми?
С.О.: Мне кажется, в литературе ничего не пропадает «зря», этим она и хороша! Скажем, Илья Эренбург написал «плохую» эпопею «Буря», а Василий Гроссман прочитал её и написал «хорошую» эпопею «Жизнь и судьба». Впрочем, нет: явно тупиковой оказалась «мессианская» линия, когда писателя воображали пророком, проповедником… кем угодно, только не писателем. И от литературы требовали решения внелитературных проблем. В первую очередь это касается, конечно, отечественной словесности, последним писателем-мессией был Солженицын, утверждение культа которого мы сейчас наблюдаем. А вот молодые «социальные» писатели, бредущие этой же тропой, выглядят уже нелепо.
И наоборот: бесплодной в конце концов оказываются попытки усложнять форму, не углубляясь в содержание, «игра в бисер», которую когда-то замечательно описал Герман Гессе, а в наши дни демонстрирует, например, Саша Соколов.
«ЗС»: Явления какого типа (то есть даже не в первую очередь по именам авторов, хотя это тоже интересно, - а именно какого типа) в современной литературе Вы считаете наиболее значительными и почему? Что (в т.ч. кто, но главное - что, какие тенденции), по-Вашему, остаются недостаточно замеченными и оцененными?
С.О.: Наиболее значительным достижением современной литературы считаю то, что она, наконец, сумела соединить пресловутую русскую «духовность» со сложной модернистской техникой. Ведь содержание всегда интересовало нашу словесность больше, чем форма. Возникло даже понятие «плохописи» (у Льва Толстого, Андрея Платонова) . И вот сегодня усилиями таких авторов, как Михаил Шишкин, Александр Гольдштейн, Александр Иличевский, Мариам Петросян, Александр Терехов, Сергей Соловьёв, гармония формы и содержания восстанавливается. Важно и то, что эта литература выходит за рамки «русского мира», «русских проблем» - все перечисленные писатели (за исключением, наверное, Терехова) все свои знаменитые вещи создали «за границей» и тем самым лишь обогатили русский роман широтой взгляда на мир.
Мне не очень близка так называемая «социальная проза» в лице Захара Прилепина, Германа Садулаева, Романа Сенчина, хотя именно прилепинский сборник «Грех» недавно был назван книгой десятилетия. Боюсь, что в данном случае медийный образ Прилепина (оппозиционера, «бывалого человека», «нового Максима Горького») оказался оригинальнее его поэтики. «Быть зеркалом общества», «отражать жизнь как она есть» - довольно наивные формулировки. Тот, кто старается угадать настроения сегодняшнего дня, в этом дне и останется: завтра будет новый взгляд на мир, новый язык и книгу «придётся» переписывать заново.
Что до незамеченности… мне кажется, в литературе нет и не было тех, кого «обошли вниманием». Понятие «писатель второго (третьего и т.д.) ряда» не столь уж предвзято, как иногда считают: история всё ставит на свои места. Ну а сегодня амбициозному автору тем более ничего не мешает заявить о себе на весь интернет. Более того, если он о себе не заявляет, «скрывается и таит», поневоле заподозришь в таком поведении намеренный культурный жест.
«ЗС»: В какой мере совпадает то, что Вам кажется исследовательски интересным - с тем, что Вам нравится читать?
С.О.: К счастью, совпадает на 90% - наверное, потому что я всегда хочу «оправдать» читательское удовольствие, сделать из него что-нибудь литературоведчески полезное. Иногда получается.
«ЗС»: Если бы Вы сами взялись писать некоторый художественный текст (не обязательно роман, но почему бы и нет?), на какие литературные модели, на чьи влияния Вы бы стали ориентироваться и развивать их, а какие, напротив, стали бы преодолевать?
С.О.: Точно знаю, что буду обходить стороной традицию «филологической прозы» (Умберто Эко, Александр Жолковский, Евгений Водолазкин): она, конечно, очень искусна, да слишком искусственна. Я бы размышлял скорее не о литературной, а о новейшей «живожурнальной» традиции.
Происходит интересная вещь: тот творческий импульс, которого не хватит на рассказ, прекрасно воплощается в короткой зарисовке, уместной реплике, ёмком замечании. Эдакие частицы вдохновения, распыленные в сетевом пространстве. Такой человек, конечно, не превращается в писателя, зато становится «известным блоггером» - всё богатство этой формулировки нам ещё предстоит осмыслить. Живой журнал сейчас интересен именно как пространство концентрации этой творческой энергии, ещё рассредоточенной и очень стихийной. Первым, как всегда, это почувствовал Виктор Пелевин: ещё в 2005 году он издал роман «Шлем ужаса», написанный в форме интернет-чата. А ведь с тех пор чаты отошли на второй план, в силу вошёл совсем другой формат - ЖЖ. Подождём, когда этот «веселящий газ» непринуждённого общения сконцентрируется во что-то литературно значимое, когда из «болтовни» родится новое Слово.
Беседовала Ольга Балла
This entry was originally posted at http://gertman.dreamwidth.org/137410.html. Please comment there using OpenID.
Знание-Сила. - № 1. - 2013. = http://znaniesila.livejournal.com/49549.html
Литературоведы, историки, философы, культурологи, вообще - гуманитарии-теоретики, в отличие от математиков и поэтов, вызревают и обретают собственное исследовательское лицо, как правило, довольно медленно. Тем примечательнее случаи, из этого правила выпадающие. Благовещенскому филологу Сергею Оробию (кстати, нашему автору - внимательный читатель успел, надеемся, обратить внимание на те его небольшие, но плотные и нетривиальные тексты, которые мы успели опубликовать) нет и тридцати. Между тем он, доцент кафедры филологического образования Благовещенского государственного педагогического университета - уже автор двух монографий, замеченных коллегами и рецензентами далеко за пределами Благовещенска - «“Бесконечный тупик” Дмитрия Галковского: структура, идеология, контекст» (2010) и «“Вавилонская башня” Михаила Шишкина: опыт модернизации русской прозы» (2011), кандидат наук (сейчас работает над докторской). Гораздо важнее, однако, то, что он - представитель (и создатель) нетривиальной исследовательской позиции, состоящей в стремлении изучать текущий литературный процесс, литературу в становлении - как целое.
Наш корреспондент расспросил Сергея о его интеллектуальном предприятии, движимый не просто желанием узнать, как устроена эта исследовательская позиция, и даже не только интересом к начинающим учёным (который, вообще-то, мы очень надеемся сделать в «ЗС» систематическим). Дело ещё и в том, что предметы внимания молодого учёного и нашего журнала обнаруживают несомненные черты сходства. Ему интересна современная литература в становлении, нам - в том же становлении - новейшая, на глазах возникающая и растущая исследовательская мысль. Не говоря уже о том, что занимающие нашего героя модернизационные процессы в литературе, - их, как таковые, кажется, мало кто исследует, - составляют предмет заботы и нашего журнала, которому вообще важно следить за процессами культурных трансформаций и возникновения новых форм и смыслов. Как было не найти общий язык? И мы его нашли.
«Знание-Сила»: Начнём с самого амбициозного вопроса, предполагающего амбициозный ответ: какой Вам видится генеральная задача Вашей исследовательской работы?
Сергей Оробий: Задача состоит в том, чтобы дать целостный образ русского романа начала XXI века, по своей оригинальности не уступающего тургеневско-гончаровскому. Этот жанр я называю «матрицей современности».
«ЗС»: Можно ли утверждать, что у каждого времени - своя «матрица»? И у всякого ли она времени есть?
С.О.: Безусловно. У каждого времени есть свои креативные, творческие механизмы - даже у того, которое зовётся «безвременьем». Скажем, в 1840-е годы реальность как будто не давала никаких поводов для выдающихся произведений, то было время общественной стагнации, но вот появляются и Гончаров с «Обыкновенной историей», и Тургенев с «Записками охотника», и Герцен с «Кто виноват?». Другой пример: Тынянов в 1924 году пишет статью «Промежуток», довольно сдержанную по отношению к текущей словесности, хотя вот-вот настанет бурное время «второго авангарда». Интереснее всего присутствовать при складывании этих матриц, наблюдать их оформление. Именно это происходит теперь, на наших глазах.
«ЗС»: Чем определяется существование такой матрицы, какие факторы - наверняка ведь не только литературные? - влияют на то, какой она будет?
С.О.: Реальность всегда даёт художнику поводы к высказываниям. А у него, в свою очередь, периодически возникает необходимость уточнить, «какое, милые, у нас тысячелетье на дворе». Сейчас есть большой запрос художественно осмыслить реальность 1990-х и «нулевых». И вот на этой почве сначала вырос «социальный роман»: Захар Прилепин, Роман Сенчин, Андрей Рубанов, - а затем и роман «экзистенциальный»: Михаил Шишкин, Александр Иличевский, Александр Терехов. «Большая история» включает в себя личные истории, из этой непредсказуемости личных судеб рождается новое художественное качество.
«ЗС»: Можно ли уже сейчас назвать основные черты этой новейшей матрицы - и привести примеры: как они осуществляются в художественных текстах?
С.О.: Я вижу это как новый синтез, который снимает обычные оппозиции. Он соединяет «прозу жизни» с цитатностью («Взятие Измаила» Михаила Шишкина), эстетизм с антиэстетизмом («Мультики» Михаила Елизарова), реальность с потусторонним («Дом, в котором…» Мариам Петросян), злободневность с историософией («Каменный мост» Александра Терехова), идейность с провокативностью («Учебник рисования» Максима Кантора). Будущее, кажется, за романом, который будет столь же оригинален, сколь и основан на сложной цитатной технике - эдакий сложный полифонический текст, вбирающий в себя другие тексты, мета-память.
«ЗС»: И что же вы как исследователь по отношению ко всему этому делаете такого, чего не делает никто?
С.О.: Изобретаю язык описания литературной современности. Не втискиваю её в рамки уже придуманных понятий («постмодернизм», «паралогии» и пр.), а исследую зарождающиеся формы культурной рефлексии.
«ЗС»: Чем вас не устраивают готовые понятия применительно к современности? Могли бы вы на внятных примерах продемонстрировать их неадекватность (или неполную адекватность) для этого материала?
С.О.: Слово «постмодернизм» было освоено в России «задним числом»: его сначала завезли из-за рубежа, а потом туда рекрутировали самых ярких (и не очень) писателей. В результате оказалось, что и Битов, и Соколов, и Ерофеев готовили постмодернизм, сами того не подозревая. Понятие «паралогии», которому Марк Липовецкий посвятил 900-страничное исследование, тоже, в общем, заёмное, его придумали французские гуманитарии, но дело даже не в этом. Автор рассуждает о масштабных процессах в русской литературе с 1920-х годов по наши дни, лишь мимоходом упоминая Дмитрия Галковского, Максима Кантора, Михаила Шишкина, Александра Гольдштейна - а между тем, каждый из них существенно изменил контуры современной словесности.
Словом, теория идёт впереди практики, живому разговору о текстах предшествуют конспекты: «а в книжках вот ещё что написано». Тогда как формы изучения подсказывает сама литература. Думаю, применительно к современности вообще трудно говорить о «готовом» - скорее о «становящемся».
«ЗС»: В таком случае, как устроен предлагаемый вами язык описания? Покажите это хотя бы на примере основного понятия - «матрицы».
С.О.: «Матрица» - это и устойчивый образец, и проективная модель, и надоевший штамп, и устойчивый шаблон. Так и литературное время состоит из манифестов, открытий, «злобы дня», скандалов, фальсификаций. Представить всё это многообразие можно лишь целостно-фрагментарно, возводя его к какому-то общему принципу. В моём случае этот принцип - складывающийся сегодня жанр обновлённого русского романа, вырастающий из многообразного дискурсивного материала 2000-х годов.
«ЗС»: Ваши теоретические авторитеты, учителя, интеллектуальные стимулы - в том числе, может быть, и сколь угодно далёкие от литературоведения?
С.О.: Когда я стал осваивать литературоведческую грамоту, Лотман, Бахтин, формалисты были, конечно, уже изданы-переизданы. Так что всё это наследие я, невольное дитя постмодернизма, воспринял не как фетиш, а как рабочий инструмент. В то же время могу назвать книгу, по-настоящему меня вдохновившую: ещё в школе я прочёл «Словарь культуры ХХ века» Вадима Руднева - и понял, насколько живой, увлекательной и открытой может быть наука.
А в более зрелом возрасте такой книгой для меня стал «Бесконечный тупик» Дмитрия Галковского. Не помню, сколько раз я перечитывал этот роман - уникальный опыт свободного мышления. Так что как знания не стыдно черпать из разных источников, так и интеллектуальные стимулы, действительно, могут быть весьма далеки от «науки, которую я представляю». Мне, например, не близко то, чем сейчас занимается Руднев, но так интересно рассказывать о своей науке, как это делает он, наверное, мало кто умеет.
«ЗС»: Поставим вопрос конкретнее: что именно для понимания предмета исследования дал Вам Руднев, и что - Галковский? Что за инструменты они вложили в Ваши руки?
С.О.: Руднев научил тому, что наиболее адекватно реальность можно представить в виде спектра разных точек зрения. Сейчас, когда я занимаюсь современностью, эта идея стала полноценным рабочим инструментом. А с помощью Галковского я ещё раз увидел классическую русскую литературу, «традицию» - не как застывший монолит, а как явление очень динамичное и, пожалуй, провокативное (последнее слово, впрочем, употребляю осторожно, не все конспирологические идеи Галковского я разделяю). Выходит, научили они меня схожему: избегать догматизма мышления.
«ЗС»: Что в теоретическом, ценностном наследии XX века должно быть, по-Вашему, преодолено, а что, наоборот, сохранено и развито? Какие Вы усматриваете непаханные поля в этой области (верю, что они тут есть!)?
С.О.: После того, как была «разоблачена» официозная история литературы, началась волна антиканонизаций. «Под удар» попали не только Горький, Маяковский, но и считавшиеся вполне «оппозиционными» Ахматова, Пастернак, Зощенко. Понятно, что всё это разные стороны одной проблемы - неизжитого тоталитарного мышления.
Пока исследователь мыслит оппозициями («элитарное/массовое», «канонизация/разоблачение», «реализм/постмодернизм»), он остаётся заложником чужих схем. Нужно быть вне оппозиций, не вливать новое вино в старые мехи.
Как этого достичь? Оглядываться по сторонам! Сейчас, по-моему, полезнее всего читать наших формалистов - они тоже жили во время, когда создавалась невероятная литература, и умели разглядеть в ней новое, неповторимое. У опоязовцев нужно учиться новизне восприятия, которую они же (в первую очередь, мой любимый Шкловский) провозгласили.
«ЗС»: Значит ли это, что литература наших дней - тоже невероятна и перспективна?
С.О.: Если оглянуться в прошлое, окажется, что все всегда считали своё время самым удивительным… благодаря чему и двигались вперёд! Если же говорить именно о русской литературе, то сегодня она перспективна вот в каком отношении. Наконец преодолена советская привычка к замкнутым, полупровинциальным масштабам, и «весь мир», пожалуй, впервые со времён «Доктора Живаго» и «Архипелага ГУЛАГ», вправе ждать от русской словесности больших смыслов. Михаилу Шишкину, романы которого переведены на 20 языков, недаром всё настойчивее прочат Нобелевскую премию.
«ЗС»: А из современных литературоведов кто Вам кажется наиболее интересным и значительным (как в России, так и за её пределами)? Кто Ваши теоретические соратники - или Вы видите себя одиночкой?
С.О.: Одиночкой я себя ни в коем случае не считаю. Среди самых интересных и значительных назову и Наума Лейдермана (ныне, к сожалению, покойного), и его сына Марка Липовецкого, наблюдающего за русской словесностью из Америки, и белорусскую исследовательницу Ирину Скоропанову. Настройке исследовательской оптики очень помогают работы о «сложных писателях»: то, что пишет Михаил Ямпольский о Хармсе, Светлана Красовская о Платонове. Кроме того, сейчас время очень зрелой критики - от Льва Данилкина и Майи Кучерской до Мартына Ганина и Дмитрия Бавильского. Хороший литературоведческий анализ, по-моему, и должен сочетать академическое знание и критическую оперативность.
«ЗС»: Какими вообще Вам - как начинающему участнику исследовательского процесса - видятся задачи литературоведения в XXI веке?
С.О.: У нынешнего литературоведения есть большая опасность: превратиться в ремесленничество, «чистое искусство», если оно и дальше будет заниматься своими корпоративными «проблемами». В двадцатый раз пересчитывают ямбы Державина или находят сорок третий интертекст к пушкинскому «Памятнику» - и называют это наукой. Если мы хотим постичь литературу, то должны понять, как она создается. А это не достигается «суммой знаний». Нужно быть чутким к творческим импульсам, векторам культуры, которая ведь создаётся на наших глазах! Чем более открытой другим дисциплинам будет литературоведение, тем для неё полезнее.
«ЗС»: Например, каким?
С.О.: В первую очередь, генетически близким - лингвистике и философии. Продуктивность этого синтеза сегодня успешно демонстрирует Михаил Эпштейн. Кроме того, гуманитарии могут многое позаимствовать из точных наук - скажем, из физики, чей творческий потенциал сейчас очень высок, ведь она изучает по-настоящему неизведанное - антиматерию, чёрные дыры… Утверждают, что последняя книга, которую Дмитрий Пригов постоянно читал незадолго до смерти, была работа Стивена Хокинга о феномене Большого взрыва. Всё логично: в чём и состоит задача художника, как не менять качества окружающего пространства, обнаруживать его кривизну? Сто лет назад это понимал Велимир Хлебников, «председатель Земшара», а нынче снова настало, видимо, время поиска новой цельности.
Сейчас, по-моему, зреет новая теория текста - уже оторвавшегося от привычной бумажной формы, многомерного. Нельзя же смотреть на современную словесность так, будто она по-прежнему пишется чернилами при свете свечного огарка! Новая модель текста может быть описана так: это не жёсткая «структура», как полагали структуралисты, но и не расплывчатая «ризома», как считали постмодернисты; скорее, это матрица - порождающий механизм. Пропагандируя понятие «матрицы» в качестве термина, я хочу подчеркнуть, насколько органично научный метаязык вписывается в нашу меняющуюся реальность.
«ЗС»: Сосредоточиваясь на прозе, какое место Вы уделяете другим родам литературы - поэзии и драме?
С.О.: На первый взгляд, здесь жизнь бьёт ключом. Согласно мнению подавляющего числа критиков, сегодня наблюдается очередной расцвет русской поэзии: присуждаются литературные премии, пишутся многочисленные рецензии, организуются поэтические баталии и т.п. Но переходит ли количество в качество? По-моему, поэзия больше не аккумулирует энергию масс. И вряд ли будет способна к этому в дальнейшем. Последний всплеск был аж полвека назад, когда поэты собирали стадионы слушателей, а теперь лучшие из лучших издают сборники за свой счёт и считают обычным делом выложить книгу в Сети. Звание «властителя дум» присуждается на корпоративной тусовке.
«ЗС»: А действительно ли важно, чтобы какая-то из форм литературы аккумулировала энергию масс и властвовала думами? (Какие мы ещё можем вспомнить примеры подобного обстояния дел из литературной истории? Было ли когда-то нечто сопоставимое с прозой?) Непременный ли это показатель её жизнеспособности, «качества», в которое должно перейти количество? (Может быть, поэтический бум 1960-х был не более чем одной из возможных культурных конфигураций, очень привязанной к своим историческим обстоятельствам?)
С.О.: С прозой, безусловно, нечто сопоставимое было. Скажем, в 1860-х годах, когда все зачитывались романом «Что делать?» и спорили об «Отцах и детях». Другое дело, что задачи литературы не столь прямолинейны - она должна быть не дидактичной, но пассионарной. Как в истории, по Льву Гумилёву, появляются пассионарные личности, так и в литературе есть пассионарные книги: Библия, «Что делать?», «Как закалялась сталь», «Архипелаг ГУЛАГ»… Такая книга действует в масштабах человечества, «приподнимая» его хотя бы на ступеньку выше. Автор пассионарной книги - ни в коем случае не дидакт, не мессия в узком смысле, он не должен «быть зеркалом общества». Его задача - предсказывать изменения, которые наступят лет через 20-30, а ещё лучше - подготавливать эти изменения самому, внушать их необходимость и пользу.
Что касается драмы, то здесь ежегодно едва ли не сотни новых произведений, но значимых имён - единицы. Для хорошей драмы нужны внятный конфликт и внятный герой, а современная действительность к этому не очень располагает. По-моему, даже специалисты в этой области представляют себе современный театр очень выборочно: популярен термин «театр жестокости», популярны братья Олег и Владимир Пресняковы, Василий Сигарёв, Иван Вырыпаев… и на этом исследовательская рефлексия будто останавливается. Мне очень нравится мысль драматурга Вырыпаева о том, что раньше главным понятием театра был мимесис, а сейчас - хэппи-энд. Другими словами, зритель должен не переродиться душой, а почувствовать незыблемость своего уютного мирка. Зачем Гамлет, когда есть доктор Хаус?
«ЗС»: Можно ли сказать, что какие-то ветви литературного развития в ХХ веке оказались тупиковыми?
С.О.: Мне кажется, в литературе ничего не пропадает «зря», этим она и хороша! Скажем, Илья Эренбург написал «плохую» эпопею «Буря», а Василий Гроссман прочитал её и написал «хорошую» эпопею «Жизнь и судьба». Впрочем, нет: явно тупиковой оказалась «мессианская» линия, когда писателя воображали пророком, проповедником… кем угодно, только не писателем. И от литературы требовали решения внелитературных проблем. В первую очередь это касается, конечно, отечественной словесности, последним писателем-мессией был Солженицын, утверждение культа которого мы сейчас наблюдаем. А вот молодые «социальные» писатели, бредущие этой же тропой, выглядят уже нелепо.
И наоборот: бесплодной в конце концов оказываются попытки усложнять форму, не углубляясь в содержание, «игра в бисер», которую когда-то замечательно описал Герман Гессе, а в наши дни демонстрирует, например, Саша Соколов.
«ЗС»: Явления какого типа (то есть даже не в первую очередь по именам авторов, хотя это тоже интересно, - а именно какого типа) в современной литературе Вы считаете наиболее значительными и почему? Что (в т.ч. кто, но главное - что, какие тенденции), по-Вашему, остаются недостаточно замеченными и оцененными?
С.О.: Наиболее значительным достижением современной литературы считаю то, что она, наконец, сумела соединить пресловутую русскую «духовность» со сложной модернистской техникой. Ведь содержание всегда интересовало нашу словесность больше, чем форма. Возникло даже понятие «плохописи» (у Льва Толстого, Андрея Платонова) . И вот сегодня усилиями таких авторов, как Михаил Шишкин, Александр Гольдштейн, Александр Иличевский, Мариам Петросян, Александр Терехов, Сергей Соловьёв, гармония формы и содержания восстанавливается. Важно и то, что эта литература выходит за рамки «русского мира», «русских проблем» - все перечисленные писатели (за исключением, наверное, Терехова) все свои знаменитые вещи создали «за границей» и тем самым лишь обогатили русский роман широтой взгляда на мир.
Мне не очень близка так называемая «социальная проза» в лице Захара Прилепина, Германа Садулаева, Романа Сенчина, хотя именно прилепинский сборник «Грех» недавно был назван книгой десятилетия. Боюсь, что в данном случае медийный образ Прилепина (оппозиционера, «бывалого человека», «нового Максима Горького») оказался оригинальнее его поэтики. «Быть зеркалом общества», «отражать жизнь как она есть» - довольно наивные формулировки. Тот, кто старается угадать настроения сегодняшнего дня, в этом дне и останется: завтра будет новый взгляд на мир, новый язык и книгу «придётся» переписывать заново.
Что до незамеченности… мне кажется, в литературе нет и не было тех, кого «обошли вниманием». Понятие «писатель второго (третьего и т.д.) ряда» не столь уж предвзято, как иногда считают: история всё ставит на свои места. Ну а сегодня амбициозному автору тем более ничего не мешает заявить о себе на весь интернет. Более того, если он о себе не заявляет, «скрывается и таит», поневоле заподозришь в таком поведении намеренный культурный жест.
«ЗС»: В какой мере совпадает то, что Вам кажется исследовательски интересным - с тем, что Вам нравится читать?
С.О.: К счастью, совпадает на 90% - наверное, потому что я всегда хочу «оправдать» читательское удовольствие, сделать из него что-нибудь литературоведчески полезное. Иногда получается.
«ЗС»: Если бы Вы сами взялись писать некоторый художественный текст (не обязательно роман, но почему бы и нет?), на какие литературные модели, на чьи влияния Вы бы стали ориентироваться и развивать их, а какие, напротив, стали бы преодолевать?
С.О.: Точно знаю, что буду обходить стороной традицию «филологической прозы» (Умберто Эко, Александр Жолковский, Евгений Водолазкин): она, конечно, очень искусна, да слишком искусственна. Я бы размышлял скорее не о литературной, а о новейшей «живожурнальной» традиции.
Происходит интересная вещь: тот творческий импульс, которого не хватит на рассказ, прекрасно воплощается в короткой зарисовке, уместной реплике, ёмком замечании. Эдакие частицы вдохновения, распыленные в сетевом пространстве. Такой человек, конечно, не превращается в писателя, зато становится «известным блоггером» - всё богатство этой формулировки нам ещё предстоит осмыслить. Живой журнал сейчас интересен именно как пространство концентрации этой творческой энергии, ещё рассредоточенной и очень стихийной. Первым, как всегда, это почувствовал Виктор Пелевин: ещё в 2005 году он издал роман «Шлем ужаса», написанный в форме интернет-чата. А ведь с тех пор чаты отошли на второй план, в силу вошёл совсем другой формат - ЖЖ. Подождём, когда этот «веселящий газ» непринуждённого общения сконцентрируется во что-то литературно значимое, когда из «болтовни» родится новое Слово.
Беседовала Ольга Балла
This entry was originally posted at http://gertman.dreamwidth.org/137410.html. Please comment there using OpenID.