Рабинович Александр. Моисей Урицкий: Робеспьер революционного Петрограда? (Часть 2)
Продолжение статьи Рабиновича.
Кусок второй.
(часть 1 - http://gercenovec.livejournal.com/15776.html)
<10>
ров - ключевая фигура в ВЧК, глава наиболее важного ее отдела по борьбе с контрреволюцией. Крайне маловероятно, что он мог провести какую-либо резолюцию без согласования с Дзержинским.
Однако проблема была не только в Урицком. Есть данные, что позицию Урицкого и Прошьяна по поводу судьбы ПЧК разделяли Крестинский и большинство членов Петроградского бюро ЦК (что, возможно, и вызвало упомянутую переписку Новгородцевой и Стасовой). Уже 13 апреля бюро обсудило предложенную Адольфом Иоффе резолюцию о том, чтобы рекомендовать ЦК упразднить ВЧК и ПЧК. В ней говорилось: «Ввиду того, что комиссии Урицкого и Дзержинского более вредны, чем полезны, и в своей деятельности применяют совершенно недопустимые, явно провокационные приемы, Петроградское бюро Центрального Комитета предлагает Центральному Комитету ходатайствовать перед Совнаркомом о раскассировании обеих этих комиссий». Правда, в итоге за эту резолюцию проголосовал только сам Иоффе. Однако показательно, что бюро приняло решение «временно не возбуждать дела против существования комиссии Дзержинского и Урицкого ввиду того, что это является только красивым жестом» [51].
Газетные отчеты о состоявшемся 20 июня совещании руководителей Комиссариата юстиции, видимо, дают ключ к прояснению позиции Крестинского в отношении ПЧК. Как следует из этих отчетов, которые не были опровергнуты ни официально, ни на неофициальном уровне, совещание должно было обсудить работу «комиссии Урицкого» и реорганизацию следственного отдела Комиссариата юстиции. Однако в действительности на нем обсуждались почти исключительно проблемы, связанные с деятельностью ПЧК. Обсудив их, участники совещания вынесли решение «комиссию Урицкого ликвидировать» [52].
До Дзержинского информация об этом дошла через 2 дня, и можно представить себе, как он был возмущен. В письме в ЦК партии от 29 апреля он обосновывал необходимость пополнения ВЧК новыми сотрудниками, мотивируя это тем, что дальнейшее существование Советской власти целиком зависит от мощного и наделенного исключительными полномочиями органа безопасности, достаточно большого, чтобы поддерживать тесные связи с партией, советами и рабочими массами [53]. Его грандиозное представление об исключительной роли ВЧК по сравнению с другими органами правопорядка и правительственными учреждениями в целом отразилось в решении I Всероссийской конференции ЧК полностью возложить на себя задачу «беспощадной борьбы» с контрреволюцией, спекуляцией и коррупцией по всей стране. Отразилось оно и в принятом той же конференцией постановлении о необходимости роспуска всех остальных органов безопасности, а также в декларации о том, что чрезвычайные комиссии являются высшими органами административной власти на территории Советской России.
В то время как конференция заявляла о претензиях ЧК на исключительную роль органа, обеспечивающего безопасность страны, и декларировала, что комиссии составляют ни от кого не зависящую предельно централизованную властную вертикаль, ЧК второго по значению города России - Петрограда была на грани самороспуска [54]. Обсудив эту ситуацию на коллегии ВЧК, Дзержинский направил главе СК СКСО Зиновьеву официальную телеграмму: «В газетах имеются сведения, что Комиссариат юстиции пытается распустить Чрезвычайную комиссию Урицкого. Всероссийская чрезвычайная комиссия считает, что в настоящей в особенности обострившейся ситуации распустить таковой орган ни в какой мере недопустимо. Напротив, Всероссийская конференция чрезвычайных комиссий по заслушании докладов с мест о политическом состоянии страны пришла к твердому решению о необходимости укрепления этих органов при условии централизации и согласования их работы. О вышеупомянутом коллегия ВЧК просит сообщить товарищу Урицкому» [55]. Но еще до того, как петроградские власти ответили на телеграмму Дзержинского, произошло событие, сделавшее роспуск ПЧК весьма сомнительным. Это было совершенное 20 июня убийство Моисея Гольдштейна, более известного под псевдонимом В. Володарский.
<11>
26-летний Володарский, в прошлом член Бунда, был профессиональным революционером, пользовавшимся среди петроградских большевиков репутацией прекрасного оратора и журналиста, человека, который своей энергией и страстью может воодушевить и повести за собой народ. В мае 1917 г., по возвращении в Россию из Нью-Йорка, где он находился в эмиграции, Володарский стал одним из наиболее влиятельных членов Петербургского комитета партии большевиков. Весной и летом 1918 г. он возглавлял Комиссариат по делам печати, агитации и пропаганды СК СКСО. На этом посту Володарский руководил репрессиями в отношении оппозиционной прессы, особенно активизировавшимися в мае, когда он был главным обвинителем на получившем широкую огласку публичном процессе против нескольких небольшевистских вечерних газет. В середине июня он стал также основным организатором подтасовки результатов выборов в Петроградский совет, а также редактором «Красной газеты» - органа этого Совета. Все это сделало его вместе с Зиновьевым и Урицким наиболее заметными в городе деятелями, вызывавшими ненависть и презрение со стороны врагов большевистской власти. С другой стороны, среди еще не разочаровавшихся в этой власти рабочих, считавших, что большевики защищают интересы пролетариата, Володарский по-прежнему пользовался большой популярностью.
Вечером 20 июня, примерно в то же время, когда в Комиссариате юстиции обсуждался вопрос о ликвидации ПЧК, Володарский был убит террористом, который, следует отметить, так и не был найден [56]. Этот акт привел к выступлениям петроградских партийных лидеров и радикально настроенных рабочих (поддержанных Лениным) в пользу немедленного применения суровых репрессивных мер к противникам большевиков. Спустя 2 с небольшим месяца в речи памяти Урицкого Зиновьев вспоминал о жарком споре ночью после убийства Володарского, во время которого Урицкий отговаривал его от перехода к правительственному террору. По словам Зиновьева, «Урицкий сразу вылил ушат холодной воды нам на голову и стал проповедовать хладнокровие.. . Вы знаете, - добавлял Зиновьев, - что к красному террору мы прибегли, в широком смысле слова, когда Урицкого не было среди нас.. .» [57] В ночь убийства Володарского руководство ПЧК встретилось с Зиновьевым и другими членами СК СКСО. И здесь призывы Урицкого к умеренности возымели свое действие.
Если убийство Володарского задумывалось как средство усилить антибольшевистские настроения среди рабочих, то оно привело к обратному результату. Судя по сообщениям небольшевистской прессы (не говоря уже о большевистских газетах), известие о гибели Володарского потрясло рабочих [58]. 22 июня редакционная передовица «Новой жизни» Горького, озаглавленная «Безумие», несколько неожиданно выражала скорбь по поводу утраты «неутомимого агитатора... [и] социалиста-вождя, отдавшего свою душу рабочему классу», осуждала его убийство как «безумие» и говорила об озабоченности тем, что этот акт может привести к дальнейшему кровопролитию. Опасность правительственного террора или разгула стихийного уличного насилия, а может быть, и того, и другого одновременно, действительно была велика. Утром 21 июня у кабинета Зиновьева в Смольном выстроились рабочие делегации, требовавшие в ответ на убийство Володарского немедленных репрессий и заявлявшие, что иначе «вождей поодиночке перебьют». На следующий день, ссылаясь на эти обращения, Зиновьев заявил, что «мы боролись против этого настроения... Мы требуем, чтобы никаких эксцессов не было» [59].
Комментируя в прессе сложившуюся ситуацию на следующий день после убийства Володарского, глава Революционного трибунала С. Зорин размышлял о том, что этот акт может быть симптомом перехода оппозиции к новым формам борьбы с властью, однако тут же добавлял, что даже если это и так, «судьям трибунала не придется, конечно, прибегать к правительственному террору» [60]. Коллеги Володарского по «Красной газете» требовали немедленного возмездия в форме массового террора за убийство их лидера [61]. Одновременно большевики фиксировали беспокойство рядовых членов
<12>
партии по поводу не встречающего никаких препятствий роста активности врагов Советской власти и желание свести счеты с классовыми врагами [62]. 21 июня состоялось чрезвычайное собрание исполкома Петроградского совета, на котором обсуждалось стремительно растущее возбуждение масс. Согласно сообщению «Новых ведомостей», собравшиеся сошлись на том, что должно быть сделано все возможное для противодействия всем формам самосудов [63].
Аналогичная позиция нашла отражение и в резолюции, предложенной большевиками и принятой на чрезвычайном пленуме Петроградского совета 22 июня. Урицкий сообщил собравшимся о ходе следствия, заявив, что ПЧК близка к поимке убийц. Однако это его утверждение не подтверждается сохранившимися материалами дела об убийстве Володарского [64]. Возможно, им двигало стремление умерить пыл сторонников правительственного террора и уличного насилия. Одобренная Петросоветом резолюция предостерегала от эксцессов и делала «последнее предупреждение» потенциальным террористам: «Не нужно много слов. Враги рабочей революции перешли к контрреволюционному террору, к убийству из-за угла. Мы предостерегаем наших товарищей от необдуманных шагов и эксцессов. Но мы заявляем коротко и ясно всем господам контрреволюционерам, как бы они себя ни называли: кадетами, правыми эсерами или как угодно еще. Враги рабочей революции будут раздавлены беспощадно (выделено в документе. - А.Р.). На всякое покушение на кого-либо из вождей рабочей революции мы ответим беспощадным красным террором. Это предупреждение является последним...» Эта резолюция была принята единогласно [65].
Несколько дней спустя о налагаемых ею ограничениях узнал Ленин. Он был буквально взбешен новостями из Петрограда и немедленно послал Зиновьеву негодующую телеграмму: «Только сегодня мы услыхали в ЦК, что в Питере рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором и что вы (не Вы лично, а питерские цекисты или пекисты) удержали. Протестую решительно! Мы компрометируем себя: грозим даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную. Это не-воз-мож-но! Террористы будут считать нас тряпками. Время архивоенное. Надо поощрять энергию и массовидность террора против контрреволюционеров, и особенно в Питере, пример коего решает» [66].
И хотя Урицкий оказался в состоянии предотвратить «эксцессы», письмо Ленина, как будет показано ниже, оказало серьезное влияние на Зиновьева. С другой стороны, убийство Володарского как будто продемонстрировало, что необходимость существования таких мощных специально созданных органов безопасности, как ЧК, продолжает существовать. Движение за упразднение ПЧК, казалось, почти приведшее к желаемому результату накануне убийства Володарского, сошло в результате этого акта на нет. Фактически умершему президиуму СНК ПТК оставалось лишь ответить на письмо Дзержинского от 24 июня о невозможности упразднения ПЧК. 2 июля руководство ВЧК было информировано, что сведения о ликвидации ПЧК были ложными [67].
Хотя ПЧК и проводила после убийства Володарского аресты подозреваемых оппозиционеров в гораздо более широких масштабах, чем прежде, Урицкий оказался в состоянии противостоять растущему давлению и не санкционировал ни расстрелов ни установившейся в Москве благодаря ВЧК практики взятия заложников из числа крупных политических деятелей, которые должны были подвергнуться казни в случае дальнейших покушений на большевистских лидеров. Так, среди арестованных в это время ПЧК оказался Н.Н. Кутлер - крупный царский чиновник, видный кадет, депутат III и IV Государственных дум. Задержанный 23 июня (вторично за полгода), он был освобожден уже через 3 дня. Судя по сообщениям газет, подозрения чекистов были вызваны перехваченными письмами Кутлера за границу. Однако Урицкий, прочитав эти
<13>
письма, не нашел в них ничего преступного и распорядился немедленно освободить арестованного.
Через неделю после ареста Кутлера, 30 июня, был поднят с кровати, арестован и препровожден на Гороховую, 2, где провел более недели, граф В.Н. Коковцов - бывший премьер-министр царского правительства. Этот арест также был вызван перехваченными письмами, на этот раз - перепиской неких контрреволюционеров, которые без ведома Коковцова обсуждали возможность назначения его главой гипотетического постбольшевистского правительства. Очевидно, освобождение бывшего сановника было задержано поездкой Урицкого в начале июля в Москву на V Всероссийский съезд Советов. Урицкий допросил Коковцова 7 июля, через несколько часов после своего возвращения, несмотря на свою занятость в связи с «левоэсеровским мятежом». В тот же день Коковцов был освобожден. В своих воспоминаниях он описал этот допрос как неторопливую и вежливую беседу, посвященную не столько обстоятельствам ареста, сколько его отставке с поста премьера в 1914 г. и воспоминаниям о Николае II [68].
Примерно то же произошло с писателем, литературным критиком и журналистом А.В. Амфитеатровым, настроенным резко антибольшевистски. Он был освобожден после двухдневного содержания на Гороховой. В «Новых ведомостях» - газете, в которой он тогда работал, Амфитеатров писал, что дача показаний Урицкому напоминала скорее беседу, чем допрос. Глава ПЧК интересовался его отношениями с Григорием Алексинским и другими «плехановцами», взглядами на внешнюю политику (ориентацией на Германию или Антанту), его литературной и журналистской деятельностью, источниками финансирования «Новых ведомостей». Обсудив все эти темы, Урицкий объявил Амфитеатрову, что он может идти домой.
Конечно, все это не дает оснований отрицать, что содержание на Гороховой было страшным и унизительным испытанием или что сотням не столь значительных политических заключенных повезло гораздо меньше, чем Кутлеру, Коковцову и Амфитеатрову. Даже рассказы двух последних, приятно удивленных манерой Урицкого вести допросы, не дают для этого никакого повода. Несомненно и то, что условия содержания в крайне переполненных и являвшихся настоящими рассадниками болезней тюрьмах Петрограда были гораздо хуже, чем в импровизированных камерах на Гороховой. Я всего лишь хотел бы подчеркнуть тот факт, что в то время, как в Москве ЧК широко применяла бессудные расстрелы «классовых врагов», а практическая реализация «красного террора» была в полном разгаре не только в Москве, но и в других городах, Урицкий продолжал противодействовать волне экстремизма [69].
После убийства в Москве германского посла графа Мирбаха, совершенного левыми эсерами 6 июля, Урицкий руководил чрезвычайными операциями Революционного комитета Петрограда, пытаясь избежать лишнего кровопролития [70]. Он был озабочен не столько облавами на левых эсеров, которые широко применяли власти в Москве, сколько поддержанием порядка и подавлением попыток правых сил воспользоваться расколом в правительстве [71]. Арестованные по данному делу левые эсеры и сочувствующие (161 человек) были вскоре освобождены, а само дело закрыто и сдано в архив 18 декабря [72]. В Москве, напротив, ВЧК в итоге расстреляла 12 левых эсеров [73]. Правда, московские левые эсеры действительно спланировали и совершили убийство Мирбаха, тогда как петроградские не имели к нему никакого отношения. Тем не менее поведение Урицкого в очередной раз продемонстрировало принципиальную разницу между ним и руководством ВЧК в подходах к репрессиям.
* * *
События начала июля 1918 г. и их последствия привели к существенному ужесточению политики в отношении реальных и потенциальных противников большевиков в Петрограде. В числе этих последствий были угроза (хотя и временная) германской оккупации, обусловленная убийством Мирбаха, выявление ПЧК резко активизировавшейся деятельности контрреволюционеров, а также исчезновение смягчающего влияния левых эсеров на петроградское правительство (особенно важным в этом отноше-
<14>
нии была потеря Прошьяна, вынужденного скрываться после гибели германского посла). Еще заметнее стал недостаток в ПЧК квалифицированных сотрудников, поскольку большинство левых эсеров попало в категорию «врагов» Советской власти, а число большевиков, покидавших Петроград и отправлявшихся либо на фронт, либо в составе продовольственных отрядов на поиски хлеба, постоянно росло.
В атмосфере обостряющегося кризиса идея массового террора, официально одобренная 5 июля V Всероссийским съездом Советов, становилась все более привлекательной для наиболее радикально настроенных петроградских большевиков. 23 июля за широкое применение политических репрессий высказался Петербургский комитет РКП(б). Дополнительным аргументом в пользу такой политики стали угрожающие донесения о стремительном росте активности контрреволюционных организаций в Василеостровском районе. Согласно им, около 17 тыс. офицеров, многие из которых считали себя монархистами, планировали контрреволюционный заговор. Ни о каких деталях заговора в записи о заседании ПК не говорится, однако его, очевидно, воспринимали очень серьезно. Комитет принял резолюцию, осуждающую «расхлябанность» правительственной политики в отношении политической оппозиции и провозглашающую необходимость «применения красного террора против попыток контрреволюционеров к мятежам на деле». Предполагая настаивать на применении массового террора, комитет решил организовать вечером того же дня другое заседание с участием членов Петроградского бюро ЦК (в числе основных участников были названы Зиновьев, Зорин, Урицкий и Позерн) [74]. Оно должно было состояться в гостинице «Астория» - в то время резиденции многих большевистских руководителей, известной и как «чекистский отель» из-за своей близости к Гороховой, 2. Неизвестно, какие решения были приняты на этом собрании. Косвенные данные говорят о том, что Петербургскому комитету не удалось убедить большинство партийных лидеров в необходимости немедленного провозглашения «красного террора» или хотя бы отмены запрета на применение расстрелов, принятого еще в апреле. Однако аресты подозреваемых оппозиционеров, большинство которых было объявлено заложниками, заметно умножились [75].
Заключенные на Гороховой, 2 были немедленно переведены на более жесткий тюремный режим с целью освободить места для новых арестованных. Петр Пальчинский, выдающийся инженер и крупный чиновник Временного правительства, уже более месяца просидевший в камере на Гороховой, избежал этой участи отчасти благодаря заступничеству своих коллег, убеждавших Зиновьева освободить его на том основании, что его исследования жизненно важны для советского правительства. В начале августа Зиновьев под давлением ученого сообщества обратился в ПЧК с ходатайством об освобождении Пальчинского как «буржуазного специалиста». В датированном 10 августа ответе Варвара Яковлева, подписавшая письмо за главу ПЧК, признала научную значимость исследований арестованного. Отказавшись освободить его, она согласилась сделать некоторые особые послабления, которые должны были облегчить продолжение этих исследований. В документе говорилось: «В ответ на Ваше письмо о Пальчинском Чрезвычайная комиссия доводит до Вашего сведения, что по получении его гр. Пальчинский, числящийся заложником, был немедленно вновь допрошен членами президиума Чрезвычайной комиссии. Допросом было установлено, что Пальчинский действительно крупный ученый, геолог... Свои научные работы, имеющие очень большое эмпирически-техническое значение, он не прерывал и в заключении. Но вместе с тем Чрезвычайная комиссия должна была считаться с тем фактом, что Пальчинский, исполняя при Керенском обязанности градоначальника в Петрограде, душил рабочую печать, будучи заместителем министра торговли и промышленности, он, совместно со Скобелевым, вел ожесточенную кампанию против фабрично-заводских комитетов, боролся против рабочего контроля и своими законами, как и своей практической деятельностью, сводил на нет всякую регламентацию хозяйственной жизни. Революционные рабочие Петрограда с негодованием и возмущением встретили бы освобождение столь крупной политической, враждебной им фигуры. В списке заложников по всей России Пальчинский несомненно и по праву занимает одно из первых мест. Кроме то-
<15>
го, в ходе допроса выяснилось, что политические взгляды Пальчинского нисколько не изменились и он по-прежнему продолжает думать, что большевики являлись всегда немецкими агентами, а те события, которые происходят, совершаются вопреки тактике большевиков. На этом основании Чрезвычайная комиссия отвергла предложение об освобождении Пальчинского и постановила оставить его в заключении, предоставив ему ряд льгот, а именно: 1) увеличение продолжительности прогулки, 2) перевод на больничное положение, 3) допущение свиданий с техниками, 4) предоставление к его услугам освещения сверх обычного времени и 5) предоставление некоторых удобств, в тюрьме не полагающихся: собственные кровать, ковер и т.д.» [76]
Это письмо показательно в нескольких отношениях. Прежде всего из него следует, что практика задержания видных политических деятелей на неопределенный срок в качестве заложников, которой Урицкий с успехом противодействовал в июне и июле, в августе стала в Петрограде фактом. Во-вторых, претензии ВЧК на особый статус, провозглашенные на I Всероссийской конференции ЧК в июне, отчетливо отразились в вызывающем тоне письма, адресованного не кому-нибудь, а главе петроградского правительства, члену ЦК РКП(б) и его Петроградского бюро и известному товарищу Ленина. Но наиболее интересно неожиданное появление Яковлевой в качестве ключевой фигуры в ПЧК. Видная московская большевичка, в мае она была вместе с Лацисом переведена из коллегии НКВД на руководящую должность в ВЧК. Оба они быстро превратились в фанатичных чекистов. Официальным мотивом командировки Яковлевой в Петроград в начале августа была координация расследования по делу, чуть позже получившему известность как «Дело трех послов» или «Дело Локкарта» [77]. Однако письмо Зиновьеву, написанное вскоре после прибытия Яковлевой в Петроград, в котором она не только бросала вызов своему адресату, но и выступала от имени главы ПЧК, наводит на мысль, что перед ней ставились задачи более широкие, чем расследование этого важного дела. Очевидно, ее главной задачей было привести позицию ПЧК в отношении «красного террора» в соответствие с политикой ВЧК.
В начале августа становилось все более очевидным, что Урицкий постепенно сдает позиции под натиском сторонников «красного террора» в СК СКСО, а также в руководстве ПЧК. Концепция классового антагонизма, навязываемая особенно бескомпромиссно настроенными большевиками, в том числе редколлегией «Красной газеты», коммунистами в районах и большинством Петербургского комитета, проявилась на II съезде Советов Северной обл., состоявшемся в Смольном 1-2 августа. Контраст с первым, апрельским съездом, где преобладали относительно умеренные настроения, был разительным. Столь же различным был и характер обоих съездов. Первый был по-настоящему деловым собранием, на котором большевики и левые эсеры обсуждали важнейшие проблемы и вырабатывали компромиссные решения. Второй же был похож скорее на политический митинг, напоминающий то, во что превратились к тому времени пленарные заседания Петросовета. Число делегатов съезда было гораздо меньше числа присутствовавших на нем, среди которых оказались Петроградский и Кронштадтский Советы в полном составе; делегаты организованных районными советами рабочих конференций; члены Центрального совета профессиональных союзов, красноармейских и флотских комитетов, а также центрального и районных комитетов железнодорожников. Доведенные до состояния крайнего возбуждения зажигательными речами Свердлова и Троцкого, специально приехавших по этому случаю из Москвы, участники съезда одобрили резолюцию «О текущем моменте», содержавшую программу немедленного перехода к массовому террору. В ней говорилось: «Советская власть должна обеспечить свой тыл, взяв под надзор буржуазию [как класс и] проводя массовый террор против нее». Заканчивалась резолюция словами о «массовом вооружении рабочих и напряжении всех сил для военного похода против контрреволюционной буржуазии с лозунгом "Смерть или . победа"» [78].
Резолюция подразумевала возрождение практиковавшихся ВЧК уже с февраля бессудных расстрелов. Считаясь уже «хозяином» города, Зиновьев, по его собственному признанию, стал сторонником «красного террора» сразу после убийства Володарского,
<16>
однако сдерживался в проведении своего взгляда на практике Урицким и, по всей вероятности, Прошьяном и Крестинским. Как уже говорилось, умеряющее влияние Прошьяна и в целом левых эсеров было сведено на нет после убийства Мирбаха. Крестинский же в середине августа был вызван в Москву, где возглавил Наркомат финансов. В итоге в то самое время, когда Яковлева осуществляла давление на Урицкого как на главу ПЧК, он оказывался все в большей изоляции в СК СКСО.
Результат ослабления влияния Урицкого проявился достаточно быстро. 18 августа на заседании СК СКСО был принят декрет, уполномочивавший ПЧК (и только ее) расстреливать контрреволюционеров своей собственной властью. Он гласил: «Совет комиссаров коммун Северной области заявляет во всеобщее сведение: враги народа бросают вызов революции, убивают наших братьев, сеют измену и тем самым вынуждают коммуну к самообороне. Совет комиссаров заявляет: за контрреволюционную агитацию с призывом красноармейцев не подчиняться распоряжениям Советской власти, за тайную или явную поддержку того или иного иностранного правительства, за вербовку сил для чехо-словацких или англо-французских банд, за шпионство, за взяточничество, за спекуляцию, за грабежи и налеты, за погромы, за саботаж и т.п. преступления виновные подлежат немедленному расстрелу. Расстрелы производятся только по постановлению Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией при Союзе трудовых коммун Северной области. О каждом случае расстрела публикуется в газетах» [79]. Урицкий смог добиться лишь принятия оговорки о том, что расстрел требует единогласного решения коллегии ПЧК [80].
Решение применять расстрелы было утверждено 19 августа на заседании коллегии ПЧК. Нет сомнений, что Урицкий горячо и настойчиво выступал против него. Чрезвычайно интересное свидетельство на эту тему было зафиксировано С.Г. Ураловым уже в хрущевскую эпоху. Оно было почерпнуто им из неких неопубликованных воспоминаний неназванного молодого в то время чекиста, члена коллегии ПЧК, настроенного весьма агрессивно и являвшегося своеобразным «возмутителем спокойствия». Тот вспоминал о продолжающемся давлении на Урицкого перед заседанием коллегии 19 августа. «Все чаще и чаще стали поговаривать о необходимости расстрелов, - приводит Уралов слова этого чекиста. - Неоднократно перед т. Урицким ряд товарищей на официальных заседаниях и в частных беседах поднимал вопрос о красном терроре». Далее передается утверждение чекиста, что после того, как решение СК СКСО о применении расстрелов было утверждено коллегией, Урицкий был единственным, кто выступал против него. Он аргументировал свою позицию практическими доводами. Однако когда коллегия отвергла его аргументацию о бесполезности расстрелов, он воздержался при голосовании по вопросу о судьбе 21 заключенного (среди них были политические противники большевиков и уголовные преступники), так что воля большинства возобладала [81]. 2 дня спустя, 21 августа они были расстреляны. Состав этой первой группы жертв ПЧК, обнародованный в прессе 22 августа, весьма показателен. 9 из них были расстреляны за уголовные преступления (в их числе было 4 бывших комиссара ПЧК). Большинству остальных инкриминировалось ведение контрреволюционной агитации среди солдат Красной армии. Среди последних был бывший офицер Владимир Перельцвейг, который вместе с 6 своими коллегами был обвинен в антисоветской агитации среди кадетов Михайловской артиллерийской академии [82]. Казнь Перельцвейга имела очень серьезные последствия, в первую очередь для самого Урицкого.
В ночь первых чекистских расстрелов господствующий в городе дух насилия над политической оппозицией был адекватно запечатлен в резолюции, принятой V съездом Советов Петербургской губ. (съезд проходил 21-23 августа). «В каждой деревне и в каждом уездном городе мы должны провести коренную чистку, - говорилось в ней. - Контрреволюционных офицеров и всех вообще белогвардейцев, замышляющих вернуть власть богачей, надо уничтожать беспощадно» [83]. Неделю спустя, 28 августа, пленарное заседание Петросовета в ответ на якобы имевшую место попытку покушения на Зиновьева сделало еще один шаг к официальному объявлению в городе «красного террора». Взволнованный ничем не подтвержденным слухом, что некий подозрительный субъект
Окончание - http://gercenovec.livejournal.com/16210.html
Кусок второй.
(часть 1 - http://gercenovec.livejournal.com/15776.html)
<10>
ров - ключевая фигура в ВЧК, глава наиболее важного ее отдела по борьбе с контрреволюцией. Крайне маловероятно, что он мог провести какую-либо резолюцию без согласования с Дзержинским.
Однако проблема была не только в Урицком. Есть данные, что позицию Урицкого и Прошьяна по поводу судьбы ПЧК разделяли Крестинский и большинство членов Петроградского бюро ЦК (что, возможно, и вызвало упомянутую переписку Новгородцевой и Стасовой). Уже 13 апреля бюро обсудило предложенную Адольфом Иоффе резолюцию о том, чтобы рекомендовать ЦК упразднить ВЧК и ПЧК. В ней говорилось: «Ввиду того, что комиссии Урицкого и Дзержинского более вредны, чем полезны, и в своей деятельности применяют совершенно недопустимые, явно провокационные приемы, Петроградское бюро Центрального Комитета предлагает Центральному Комитету ходатайствовать перед Совнаркомом о раскассировании обеих этих комиссий». Правда, в итоге за эту резолюцию проголосовал только сам Иоффе. Однако показательно, что бюро приняло решение «временно не возбуждать дела против существования комиссии Дзержинского и Урицкого ввиду того, что это является только красивым жестом» [51].
Газетные отчеты о состоявшемся 20 июня совещании руководителей Комиссариата юстиции, видимо, дают ключ к прояснению позиции Крестинского в отношении ПЧК. Как следует из этих отчетов, которые не были опровергнуты ни официально, ни на неофициальном уровне, совещание должно было обсудить работу «комиссии Урицкого» и реорганизацию следственного отдела Комиссариата юстиции. Однако в действительности на нем обсуждались почти исключительно проблемы, связанные с деятельностью ПЧК. Обсудив их, участники совещания вынесли решение «комиссию Урицкого ликвидировать» [52].
До Дзержинского информация об этом дошла через 2 дня, и можно представить себе, как он был возмущен. В письме в ЦК партии от 29 апреля он обосновывал необходимость пополнения ВЧК новыми сотрудниками, мотивируя это тем, что дальнейшее существование Советской власти целиком зависит от мощного и наделенного исключительными полномочиями органа безопасности, достаточно большого, чтобы поддерживать тесные связи с партией, советами и рабочими массами [53]. Его грандиозное представление об исключительной роли ВЧК по сравнению с другими органами правопорядка и правительственными учреждениями в целом отразилось в решении I Всероссийской конференции ЧК полностью возложить на себя задачу «беспощадной борьбы» с контрреволюцией, спекуляцией и коррупцией по всей стране. Отразилось оно и в принятом той же конференцией постановлении о необходимости роспуска всех остальных органов безопасности, а также в декларации о том, что чрезвычайные комиссии являются высшими органами административной власти на территории Советской России.
В то время как конференция заявляла о претензиях ЧК на исключительную роль органа, обеспечивающего безопасность страны, и декларировала, что комиссии составляют ни от кого не зависящую предельно централизованную властную вертикаль, ЧК второго по значению города России - Петрограда была на грани самороспуска [54]. Обсудив эту ситуацию на коллегии ВЧК, Дзержинский направил главе СК СКСО Зиновьеву официальную телеграмму: «В газетах имеются сведения, что Комиссариат юстиции пытается распустить Чрезвычайную комиссию Урицкого. Всероссийская чрезвычайная комиссия считает, что в настоящей в особенности обострившейся ситуации распустить таковой орган ни в какой мере недопустимо. Напротив, Всероссийская конференция чрезвычайных комиссий по заслушании докладов с мест о политическом состоянии страны пришла к твердому решению о необходимости укрепления этих органов при условии централизации и согласования их работы. О вышеупомянутом коллегия ВЧК просит сообщить товарищу Урицкому» [55]. Но еще до того, как петроградские власти ответили на телеграмму Дзержинского, произошло событие, сделавшее роспуск ПЧК весьма сомнительным. Это было совершенное 20 июня убийство Моисея Гольдштейна, более известного под псевдонимом В. Володарский.
<11>
26-летний Володарский, в прошлом член Бунда, был профессиональным революционером, пользовавшимся среди петроградских большевиков репутацией прекрасного оратора и журналиста, человека, который своей энергией и страстью может воодушевить и повести за собой народ. В мае 1917 г., по возвращении в Россию из Нью-Йорка, где он находился в эмиграции, Володарский стал одним из наиболее влиятельных членов Петербургского комитета партии большевиков. Весной и летом 1918 г. он возглавлял Комиссариат по делам печати, агитации и пропаганды СК СКСО. На этом посту Володарский руководил репрессиями в отношении оппозиционной прессы, особенно активизировавшимися в мае, когда он был главным обвинителем на получившем широкую огласку публичном процессе против нескольких небольшевистских вечерних газет. В середине июня он стал также основным организатором подтасовки результатов выборов в Петроградский совет, а также редактором «Красной газеты» - органа этого Совета. Все это сделало его вместе с Зиновьевым и Урицким наиболее заметными в городе деятелями, вызывавшими ненависть и презрение со стороны врагов большевистской власти. С другой стороны, среди еще не разочаровавшихся в этой власти рабочих, считавших, что большевики защищают интересы пролетариата, Володарский по-прежнему пользовался большой популярностью.
Вечером 20 июня, примерно в то же время, когда в Комиссариате юстиции обсуждался вопрос о ликвидации ПЧК, Володарский был убит террористом, который, следует отметить, так и не был найден [56]. Этот акт привел к выступлениям петроградских партийных лидеров и радикально настроенных рабочих (поддержанных Лениным) в пользу немедленного применения суровых репрессивных мер к противникам большевиков. Спустя 2 с небольшим месяца в речи памяти Урицкого Зиновьев вспоминал о жарком споре ночью после убийства Володарского, во время которого Урицкий отговаривал его от перехода к правительственному террору. По словам Зиновьева, «Урицкий сразу вылил ушат холодной воды нам на голову и стал проповедовать хладнокровие.. . Вы знаете, - добавлял Зиновьев, - что к красному террору мы прибегли, в широком смысле слова, когда Урицкого не было среди нас.. .» [57] В ночь убийства Володарского руководство ПЧК встретилось с Зиновьевым и другими членами СК СКСО. И здесь призывы Урицкого к умеренности возымели свое действие.
Если убийство Володарского задумывалось как средство усилить антибольшевистские настроения среди рабочих, то оно привело к обратному результату. Судя по сообщениям небольшевистской прессы (не говоря уже о большевистских газетах), известие о гибели Володарского потрясло рабочих [58]. 22 июня редакционная передовица «Новой жизни» Горького, озаглавленная «Безумие», несколько неожиданно выражала скорбь по поводу утраты «неутомимого агитатора... [и] социалиста-вождя, отдавшего свою душу рабочему классу», осуждала его убийство как «безумие» и говорила об озабоченности тем, что этот акт может привести к дальнейшему кровопролитию. Опасность правительственного террора или разгула стихийного уличного насилия, а может быть, и того, и другого одновременно, действительно была велика. Утром 21 июня у кабинета Зиновьева в Смольном выстроились рабочие делегации, требовавшие в ответ на убийство Володарского немедленных репрессий и заявлявшие, что иначе «вождей поодиночке перебьют». На следующий день, ссылаясь на эти обращения, Зиновьев заявил, что «мы боролись против этого настроения... Мы требуем, чтобы никаких эксцессов не было» [59].
Комментируя в прессе сложившуюся ситуацию на следующий день после убийства Володарского, глава Революционного трибунала С. Зорин размышлял о том, что этот акт может быть симптомом перехода оппозиции к новым формам борьбы с властью, однако тут же добавлял, что даже если это и так, «судьям трибунала не придется, конечно, прибегать к правительственному террору» [60]. Коллеги Володарского по «Красной газете» требовали немедленного возмездия в форме массового террора за убийство их лидера [61]. Одновременно большевики фиксировали беспокойство рядовых членов
<12>
партии по поводу не встречающего никаких препятствий роста активности врагов Советской власти и желание свести счеты с классовыми врагами [62]. 21 июня состоялось чрезвычайное собрание исполкома Петроградского совета, на котором обсуждалось стремительно растущее возбуждение масс. Согласно сообщению «Новых ведомостей», собравшиеся сошлись на том, что должно быть сделано все возможное для противодействия всем формам самосудов [63].
Аналогичная позиция нашла отражение и в резолюции, предложенной большевиками и принятой на чрезвычайном пленуме Петроградского совета 22 июня. Урицкий сообщил собравшимся о ходе следствия, заявив, что ПЧК близка к поимке убийц. Однако это его утверждение не подтверждается сохранившимися материалами дела об убийстве Володарского [64]. Возможно, им двигало стремление умерить пыл сторонников правительственного террора и уличного насилия. Одобренная Петросоветом резолюция предостерегала от эксцессов и делала «последнее предупреждение» потенциальным террористам: «Не нужно много слов. Враги рабочей революции перешли к контрреволюционному террору, к убийству из-за угла. Мы предостерегаем наших товарищей от необдуманных шагов и эксцессов. Но мы заявляем коротко и ясно всем господам контрреволюционерам, как бы они себя ни называли: кадетами, правыми эсерами или как угодно еще. Враги рабочей революции будут раздавлены беспощадно (выделено в документе. - А.Р.). На всякое покушение на кого-либо из вождей рабочей революции мы ответим беспощадным красным террором. Это предупреждение является последним...» Эта резолюция была принята единогласно [65].
Несколько дней спустя о налагаемых ею ограничениях узнал Ленин. Он был буквально взбешен новостями из Петрограда и немедленно послал Зиновьеву негодующую телеграмму: «Только сегодня мы услыхали в ЦК, что в Питере рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором и что вы (не Вы лично, а питерские цекисты или пекисты) удержали. Протестую решительно! Мы компрометируем себя: грозим даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную. Это не-воз-мож-но! Террористы будут считать нас тряпками. Время архивоенное. Надо поощрять энергию и массовидность террора против контрреволюционеров, и особенно в Питере, пример коего решает» [66].
И хотя Урицкий оказался в состоянии предотвратить «эксцессы», письмо Ленина, как будет показано ниже, оказало серьезное влияние на Зиновьева. С другой стороны, убийство Володарского как будто продемонстрировало, что необходимость существования таких мощных специально созданных органов безопасности, как ЧК, продолжает существовать. Движение за упразднение ПЧК, казалось, почти приведшее к желаемому результату накануне убийства Володарского, сошло в результате этого акта на нет. Фактически умершему президиуму СНК ПТК оставалось лишь ответить на письмо Дзержинского от 24 июня о невозможности упразднения ПЧК. 2 июля руководство ВЧК было информировано, что сведения о ликвидации ПЧК были ложными [67].
Хотя ПЧК и проводила после убийства Володарского аресты подозреваемых оппозиционеров в гораздо более широких масштабах, чем прежде, Урицкий оказался в состоянии противостоять растущему давлению и не санкционировал ни расстрелов ни установившейся в Москве благодаря ВЧК практики взятия заложников из числа крупных политических деятелей, которые должны были подвергнуться казни в случае дальнейших покушений на большевистских лидеров. Так, среди арестованных в это время ПЧК оказался Н.Н. Кутлер - крупный царский чиновник, видный кадет, депутат III и IV Государственных дум. Задержанный 23 июня (вторично за полгода), он был освобожден уже через 3 дня. Судя по сообщениям газет, подозрения чекистов были вызваны перехваченными письмами Кутлера за границу. Однако Урицкий, прочитав эти
<13>
письма, не нашел в них ничего преступного и распорядился немедленно освободить арестованного.
Через неделю после ареста Кутлера, 30 июня, был поднят с кровати, арестован и препровожден на Гороховую, 2, где провел более недели, граф В.Н. Коковцов - бывший премьер-министр царского правительства. Этот арест также был вызван перехваченными письмами, на этот раз - перепиской неких контрреволюционеров, которые без ведома Коковцова обсуждали возможность назначения его главой гипотетического постбольшевистского правительства. Очевидно, освобождение бывшего сановника было задержано поездкой Урицкого в начале июля в Москву на V Всероссийский съезд Советов. Урицкий допросил Коковцова 7 июля, через несколько часов после своего возвращения, несмотря на свою занятость в связи с «левоэсеровским мятежом». В тот же день Коковцов был освобожден. В своих воспоминаниях он описал этот допрос как неторопливую и вежливую беседу, посвященную не столько обстоятельствам ареста, сколько его отставке с поста премьера в 1914 г. и воспоминаниям о Николае II [68].
Примерно то же произошло с писателем, литературным критиком и журналистом А.В. Амфитеатровым, настроенным резко антибольшевистски. Он был освобожден после двухдневного содержания на Гороховой. В «Новых ведомостях» - газете, в которой он тогда работал, Амфитеатров писал, что дача показаний Урицкому напоминала скорее беседу, чем допрос. Глава ПЧК интересовался его отношениями с Григорием Алексинским и другими «плехановцами», взглядами на внешнюю политику (ориентацией на Германию или Антанту), его литературной и журналистской деятельностью, источниками финансирования «Новых ведомостей». Обсудив все эти темы, Урицкий объявил Амфитеатрову, что он может идти домой.
Конечно, все это не дает оснований отрицать, что содержание на Гороховой было страшным и унизительным испытанием или что сотням не столь значительных политических заключенных повезло гораздо меньше, чем Кутлеру, Коковцову и Амфитеатрову. Даже рассказы двух последних, приятно удивленных манерой Урицкого вести допросы, не дают для этого никакого повода. Несомненно и то, что условия содержания в крайне переполненных и являвшихся настоящими рассадниками болезней тюрьмах Петрограда были гораздо хуже, чем в импровизированных камерах на Гороховой. Я всего лишь хотел бы подчеркнуть тот факт, что в то время, как в Москве ЧК широко применяла бессудные расстрелы «классовых врагов», а практическая реализация «красного террора» была в полном разгаре не только в Москве, но и в других городах, Урицкий продолжал противодействовать волне экстремизма [69].
После убийства в Москве германского посла графа Мирбаха, совершенного левыми эсерами 6 июля, Урицкий руководил чрезвычайными операциями Революционного комитета Петрограда, пытаясь избежать лишнего кровопролития [70]. Он был озабочен не столько облавами на левых эсеров, которые широко применяли власти в Москве, сколько поддержанием порядка и подавлением попыток правых сил воспользоваться расколом в правительстве [71]. Арестованные по данному делу левые эсеры и сочувствующие (161 человек) были вскоре освобождены, а само дело закрыто и сдано в архив 18 декабря [72]. В Москве, напротив, ВЧК в итоге расстреляла 12 левых эсеров [73]. Правда, московские левые эсеры действительно спланировали и совершили убийство Мирбаха, тогда как петроградские не имели к нему никакого отношения. Тем не менее поведение Урицкого в очередной раз продемонстрировало принципиальную разницу между ним и руководством ВЧК в подходах к репрессиям.
* * *
События начала июля 1918 г. и их последствия привели к существенному ужесточению политики в отношении реальных и потенциальных противников большевиков в Петрограде. В числе этих последствий были угроза (хотя и временная) германской оккупации, обусловленная убийством Мирбаха, выявление ПЧК резко активизировавшейся деятельности контрреволюционеров, а также исчезновение смягчающего влияния левых эсеров на петроградское правительство (особенно важным в этом отноше-
<14>
нии была потеря Прошьяна, вынужденного скрываться после гибели германского посла). Еще заметнее стал недостаток в ПЧК квалифицированных сотрудников, поскольку большинство левых эсеров попало в категорию «врагов» Советской власти, а число большевиков, покидавших Петроград и отправлявшихся либо на фронт, либо в составе продовольственных отрядов на поиски хлеба, постоянно росло.
В атмосфере обостряющегося кризиса идея массового террора, официально одобренная 5 июля V Всероссийским съездом Советов, становилась все более привлекательной для наиболее радикально настроенных петроградских большевиков. 23 июля за широкое применение политических репрессий высказался Петербургский комитет РКП(б). Дополнительным аргументом в пользу такой политики стали угрожающие донесения о стремительном росте активности контрреволюционных организаций в Василеостровском районе. Согласно им, около 17 тыс. офицеров, многие из которых считали себя монархистами, планировали контрреволюционный заговор. Ни о каких деталях заговора в записи о заседании ПК не говорится, однако его, очевидно, воспринимали очень серьезно. Комитет принял резолюцию, осуждающую «расхлябанность» правительственной политики в отношении политической оппозиции и провозглашающую необходимость «применения красного террора против попыток контрреволюционеров к мятежам на деле». Предполагая настаивать на применении массового террора, комитет решил организовать вечером того же дня другое заседание с участием членов Петроградского бюро ЦК (в числе основных участников были названы Зиновьев, Зорин, Урицкий и Позерн) [74]. Оно должно было состояться в гостинице «Астория» - в то время резиденции многих большевистских руководителей, известной и как «чекистский отель» из-за своей близости к Гороховой, 2. Неизвестно, какие решения были приняты на этом собрании. Косвенные данные говорят о том, что Петербургскому комитету не удалось убедить большинство партийных лидеров в необходимости немедленного провозглашения «красного террора» или хотя бы отмены запрета на применение расстрелов, принятого еще в апреле. Однако аресты подозреваемых оппозиционеров, большинство которых было объявлено заложниками, заметно умножились [75].
Заключенные на Гороховой, 2 были немедленно переведены на более жесткий тюремный режим с целью освободить места для новых арестованных. Петр Пальчинский, выдающийся инженер и крупный чиновник Временного правительства, уже более месяца просидевший в камере на Гороховой, избежал этой участи отчасти благодаря заступничеству своих коллег, убеждавших Зиновьева освободить его на том основании, что его исследования жизненно важны для советского правительства. В начале августа Зиновьев под давлением ученого сообщества обратился в ПЧК с ходатайством об освобождении Пальчинского как «буржуазного специалиста». В датированном 10 августа ответе Варвара Яковлева, подписавшая письмо за главу ПЧК, признала научную значимость исследований арестованного. Отказавшись освободить его, она согласилась сделать некоторые особые послабления, которые должны были облегчить продолжение этих исследований. В документе говорилось: «В ответ на Ваше письмо о Пальчинском Чрезвычайная комиссия доводит до Вашего сведения, что по получении его гр. Пальчинский, числящийся заложником, был немедленно вновь допрошен членами президиума Чрезвычайной комиссии. Допросом было установлено, что Пальчинский действительно крупный ученый, геолог... Свои научные работы, имеющие очень большое эмпирически-техническое значение, он не прерывал и в заключении. Но вместе с тем Чрезвычайная комиссия должна была считаться с тем фактом, что Пальчинский, исполняя при Керенском обязанности градоначальника в Петрограде, душил рабочую печать, будучи заместителем министра торговли и промышленности, он, совместно со Скобелевым, вел ожесточенную кампанию против фабрично-заводских комитетов, боролся против рабочего контроля и своими законами, как и своей практической деятельностью, сводил на нет всякую регламентацию хозяйственной жизни. Революционные рабочие Петрограда с негодованием и возмущением встретили бы освобождение столь крупной политической, враждебной им фигуры. В списке заложников по всей России Пальчинский несомненно и по праву занимает одно из первых мест. Кроме то-
<15>
го, в ходе допроса выяснилось, что политические взгляды Пальчинского нисколько не изменились и он по-прежнему продолжает думать, что большевики являлись всегда немецкими агентами, а те события, которые происходят, совершаются вопреки тактике большевиков. На этом основании Чрезвычайная комиссия отвергла предложение об освобождении Пальчинского и постановила оставить его в заключении, предоставив ему ряд льгот, а именно: 1) увеличение продолжительности прогулки, 2) перевод на больничное положение, 3) допущение свиданий с техниками, 4) предоставление к его услугам освещения сверх обычного времени и 5) предоставление некоторых удобств, в тюрьме не полагающихся: собственные кровать, ковер и т.д.» [76]
Это письмо показательно в нескольких отношениях. Прежде всего из него следует, что практика задержания видных политических деятелей на неопределенный срок в качестве заложников, которой Урицкий с успехом противодействовал в июне и июле, в августе стала в Петрограде фактом. Во-вторых, претензии ВЧК на особый статус, провозглашенные на I Всероссийской конференции ЧК в июне, отчетливо отразились в вызывающем тоне письма, адресованного не кому-нибудь, а главе петроградского правительства, члену ЦК РКП(б) и его Петроградского бюро и известному товарищу Ленина. Но наиболее интересно неожиданное появление Яковлевой в качестве ключевой фигуры в ПЧК. Видная московская большевичка, в мае она была вместе с Лацисом переведена из коллегии НКВД на руководящую должность в ВЧК. Оба они быстро превратились в фанатичных чекистов. Официальным мотивом командировки Яковлевой в Петроград в начале августа была координация расследования по делу, чуть позже получившему известность как «Дело трех послов» или «Дело Локкарта» [77]. Однако письмо Зиновьеву, написанное вскоре после прибытия Яковлевой в Петроград, в котором она не только бросала вызов своему адресату, но и выступала от имени главы ПЧК, наводит на мысль, что перед ней ставились задачи более широкие, чем расследование этого важного дела. Очевидно, ее главной задачей было привести позицию ПЧК в отношении «красного террора» в соответствие с политикой ВЧК.
В начале августа становилось все более очевидным, что Урицкий постепенно сдает позиции под натиском сторонников «красного террора» в СК СКСО, а также в руководстве ПЧК. Концепция классового антагонизма, навязываемая особенно бескомпромиссно настроенными большевиками, в том числе редколлегией «Красной газеты», коммунистами в районах и большинством Петербургского комитета, проявилась на II съезде Советов Северной обл., состоявшемся в Смольном 1-2 августа. Контраст с первым, апрельским съездом, где преобладали относительно умеренные настроения, был разительным. Столь же различным был и характер обоих съездов. Первый был по-настоящему деловым собранием, на котором большевики и левые эсеры обсуждали важнейшие проблемы и вырабатывали компромиссные решения. Второй же был похож скорее на политический митинг, напоминающий то, во что превратились к тому времени пленарные заседания Петросовета. Число делегатов съезда было гораздо меньше числа присутствовавших на нем, среди которых оказались Петроградский и Кронштадтский Советы в полном составе; делегаты организованных районными советами рабочих конференций; члены Центрального совета профессиональных союзов, красноармейских и флотских комитетов, а также центрального и районных комитетов железнодорожников. Доведенные до состояния крайнего возбуждения зажигательными речами Свердлова и Троцкого, специально приехавших по этому случаю из Москвы, участники съезда одобрили резолюцию «О текущем моменте», содержавшую программу немедленного перехода к массовому террору. В ней говорилось: «Советская власть должна обеспечить свой тыл, взяв под надзор буржуазию [как класс и] проводя массовый террор против нее». Заканчивалась резолюция словами о «массовом вооружении рабочих и напряжении всех сил для военного похода против контрреволюционной буржуазии с лозунгом "Смерть или . победа"» [78].
Резолюция подразумевала возрождение практиковавшихся ВЧК уже с февраля бессудных расстрелов. Считаясь уже «хозяином» города, Зиновьев, по его собственному признанию, стал сторонником «красного террора» сразу после убийства Володарского,
<16>
однако сдерживался в проведении своего взгляда на практике Урицким и, по всей вероятности, Прошьяном и Крестинским. Как уже говорилось, умеряющее влияние Прошьяна и в целом левых эсеров было сведено на нет после убийства Мирбаха. Крестинский же в середине августа был вызван в Москву, где возглавил Наркомат финансов. В итоге в то самое время, когда Яковлева осуществляла давление на Урицкого как на главу ПЧК, он оказывался все в большей изоляции в СК СКСО.
Результат ослабления влияния Урицкого проявился достаточно быстро. 18 августа на заседании СК СКСО был принят декрет, уполномочивавший ПЧК (и только ее) расстреливать контрреволюционеров своей собственной властью. Он гласил: «Совет комиссаров коммун Северной области заявляет во всеобщее сведение: враги народа бросают вызов революции, убивают наших братьев, сеют измену и тем самым вынуждают коммуну к самообороне. Совет комиссаров заявляет: за контрреволюционную агитацию с призывом красноармейцев не подчиняться распоряжениям Советской власти, за тайную или явную поддержку того или иного иностранного правительства, за вербовку сил для чехо-словацких или англо-французских банд, за шпионство, за взяточничество, за спекуляцию, за грабежи и налеты, за погромы, за саботаж и т.п. преступления виновные подлежат немедленному расстрелу. Расстрелы производятся только по постановлению Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией при Союзе трудовых коммун Северной области. О каждом случае расстрела публикуется в газетах» [79]. Урицкий смог добиться лишь принятия оговорки о том, что расстрел требует единогласного решения коллегии ПЧК [80].
Решение применять расстрелы было утверждено 19 августа на заседании коллегии ПЧК. Нет сомнений, что Урицкий горячо и настойчиво выступал против него. Чрезвычайно интересное свидетельство на эту тему было зафиксировано С.Г. Ураловым уже в хрущевскую эпоху. Оно было почерпнуто им из неких неопубликованных воспоминаний неназванного молодого в то время чекиста, члена коллегии ПЧК, настроенного весьма агрессивно и являвшегося своеобразным «возмутителем спокойствия». Тот вспоминал о продолжающемся давлении на Урицкого перед заседанием коллегии 19 августа. «Все чаще и чаще стали поговаривать о необходимости расстрелов, - приводит Уралов слова этого чекиста. - Неоднократно перед т. Урицким ряд товарищей на официальных заседаниях и в частных беседах поднимал вопрос о красном терроре». Далее передается утверждение чекиста, что после того, как решение СК СКСО о применении расстрелов было утверждено коллегией, Урицкий был единственным, кто выступал против него. Он аргументировал свою позицию практическими доводами. Однако когда коллегия отвергла его аргументацию о бесполезности расстрелов, он воздержался при голосовании по вопросу о судьбе 21 заключенного (среди них были политические противники большевиков и уголовные преступники), так что воля большинства возобладала [81]. 2 дня спустя, 21 августа они были расстреляны. Состав этой первой группы жертв ПЧК, обнародованный в прессе 22 августа, весьма показателен. 9 из них были расстреляны за уголовные преступления (в их числе было 4 бывших комиссара ПЧК). Большинству остальных инкриминировалось ведение контрреволюционной агитации среди солдат Красной армии. Среди последних был бывший офицер Владимир Перельцвейг, который вместе с 6 своими коллегами был обвинен в антисоветской агитации среди кадетов Михайловской артиллерийской академии [82]. Казнь Перельцвейга имела очень серьезные последствия, в первую очередь для самого Урицкого.
В ночь первых чекистских расстрелов господствующий в городе дух насилия над политической оппозицией был адекватно запечатлен в резолюции, принятой V съездом Советов Петербургской губ. (съезд проходил 21-23 августа). «В каждой деревне и в каждом уездном городе мы должны провести коренную чистку, - говорилось в ней. - Контрреволюционных офицеров и всех вообще белогвардейцев, замышляющих вернуть власть богачей, надо уничтожать беспощадно» [83]. Неделю спустя, 28 августа, пленарное заседание Петросовета в ответ на якобы имевшую место попытку покушения на Зиновьева сделало еще один шаг к официальному объявлению в городе «красного террора». Взволнованный ничем не подтвержденным слухом, что некий подозрительный субъект
Окончание - http://gercenovec.livejournal.com/16210.html