Эпизоды
Иногда он любит курить на балконе. Вообще-то он старается курить мало, бросает что ли. Но иногда нехолодным зимним вечером, выпив чашку чая с лимоном, он выходит на балкон, надев из зимней одежды только шапку с ушами, достает из мятой пачечки сигарету, и закуривает. Курить нетрудно, хотя немного саднит горло, и он смотрит на свои белеющие в темноте руки, и трагически вешает голову, и произносит вслух какое-нибудь слово, и шумно дышит.
Мятные леденцы никогда не залеживаются в его карманах. Он покупает их килограммами, старается ухватить побольше на регулярных рейсах «Аэрофлота», которые несут его в другие - командировочные - города. Но все равно, как бы ни набивал он карманы с утра этими сладкими льдинками, сколько бы пакетиков не клал в свой объемистый портфель, до вечера они не дотягивают, и последние метры до дома он проделывает с сухостью во рту и пустыми глазами.
Совершенно случайно он наткнулся на одиноко лежащую на асфальте фетровую шляпу. Поразительно, что она была найдена не в куче мусора, рядом с мятыми пачками от сигарет и жестяными банками, с прорванными колготками и огуречными шкурками, не пошедшими на маски домашним хозяйкам. Она лежала на асфальте так, словно под ней сидит котенок - черный или, может быть, в разноцветную полоску, блохастый уличный котенок, шерсть которого неприятна на ощупь. Рядом со шляпой валялась женская туфля на высоком каблуке из дорого выделанной кожи. Он задумался, выискивая связь между предметами, потом подошел к шляпе и наступил на нее. Котенка под ней не оказалось.
Женщина возраста, подбирающегося к пожилому, взобралась на подножку поезда. При ней не было ничего - ни милых прочим дамам ридикюльчиков, из которых они так любят доставать зеркальца и пудриться или разглядывать один свой глаз прямо в купе, изредка кося другим на сидящих напротив. Не было при ней авоськи в сеточку, в которой лежали бы пламенеющие томаты и огурцы светло-зеленого цвета, похожие на утопленников. Не было и ребенка, которого она цепко держала бы за руку, спрашивая, не надо ли ему чего, и на которого смотрела бы со смесью жалости и невыносимой тяжести. Собственно, не было у нее и билета - у этой безупречно одетой женщины, чьи волосы были уложены по моде шестидесятых. Она чуть постояла в тамбуре, напевая какую-то мелодию, потом дородная проводница сказала ей «Кыш!» и пояснила в воздух, закатив глаза: «Сумасшедшая…».
В сумерках по пустой улице шла довольно высокая девушка. Она была не из эффектных, немного сутуловатая. На ней была какая-то одежда, но и одежда-то была какая-то сутуловатая и неказистая, как вся девушка, - примерно полкилограмма одежды. Было жарко. Девушка несла на плече большую сумку, и мучительно думала о том, чего бы ей хотелось. Перво-наперво, чтобы спала духота, и, может быть, глоток холодной воды с лимоном. А потом в голове, заслоняя собой все другие мысли, отчетливо возник вдруг образ апельсина - он был какой-то нереально огромный и оранжевый, и откуда-то она знала, что он непременно ледяной. Она подошла к перекрестку. Навстречу ей по пустой улице катился маленький оранжевый мячик. Она молча подняла его и вонзила в него зубы.
В доме, обитом медью и устроившемся на берегу озера, сидит человек. По лицу его нельзя определить ни возраста, ни рода занятий, он курит трубку и перебирает что-то на столе - что-то, похожее на мелкие черепки разбитой любимой чашки или ореховые скорлупки, иногда посматривает в окно. Деревья в березовом лесу отбрасывают блики на белые стены, на лицо человека, на стол, на лежащую на столе книгу, и весь этот домашний пейзаж приобретает специфический оттенок прозрачности - кажется, что он купается в золоте. Свет касается нутра этого медного лайнера тонкими пальцами, струясь сквозь окна без переплетов, нежно перебирая скудную обстановку. Ничего не надо этому бледноватому воздуху, кроме возможности заполнять собой все, и легкие этого человека покорно принимают его, происходит химическая реакция, кислород поступает в кровь, в мозг, в сердце. Не поступает он только в плотные роговые пластинки, лежащие перед нашим героем. На столе, лелеемые его холеными руками, не осколки чашки, да и орехи он не любит: закручиваясь в трубочки на светлом дереве, покоятся человеческие ногти…
Красные стены приводили ее в совершеннейший трепет. В комнате с такими стенами, обитыми тяжелым бархатом благородного оттенка или просто выкрашенными помидорной краской, глаза ее заволакивались слезами. И вот ведь странно - она и сама подумывала об этом - она не любила трагически-любовных рифм, она никогда не пыталась поступить в медицинский институт и даже почти не ела мяса. Но красный цвет становился как будто отзвуком этих несовершенных действий и неполюбленных вещей, выдавливая из глаз капли бесцветной крови.
У нее было безобидное увлечение, но не из тех, о которых можно рассказать приятелям совершенно свободно за чашкой вечернего чаю. Сидя среди них, она всегда чувствовала себя немного сковано, когда речь заходила о рыбалке, охоте или беге трусцой по утрам. Внутренне сжимаясь, она ждала вопроса о том, что же она делала в выходные. Конечно, у нее была приготовлена легенда, что она много читает, иногда рисует тушью, иногда музицирует или готовит - в общем, что-то безобидное. Она даже читала кулинарную книгу, чтобы поразить собеседников каким-нибудь замысловатым названием и составом. И иногда ходила смотреть на незнакомые продукты в супермаркет, опасаясь допросов с пристрастием. Но на самом деле вечера ее были заняты другим: она коллекционировала клубочки пыли, и лето - особенно когда летит тополиный пух - было для нее самым желанным временем. Она не смотрела на облака, не узнавала силуэты в кляксах, не заглядывала в лужи, надеясь найти там искаженное отражение мира. Вместо всего этого она приходила в квартиру, жадным взором вглядывалась во все углы, и иногда ей везло - клочочек опутанного пылью воздуха оказывался в ее руках. Она хранила их в коробках из-под обуви и телевизора, мягко - словно энтомолог бабочку - опускала очередной образец и, сдвигая брови так, что на лбу образовывалась морщины, мучительно соображала, на что же он похож: иногда удавалось разглядеть куриную тушку с торчащими кверху ногами, иногда снеговика или катушку с нитками. Но если вдохновение не приходило, она разжимала пальцы и оставляла пушистые серовато-белые шарики в покое - до следующего раза.
Мятные леденцы никогда не залеживаются в его карманах. Он покупает их килограммами, старается ухватить побольше на регулярных рейсах «Аэрофлота», которые несут его в другие - командировочные - города. Но все равно, как бы ни набивал он карманы с утра этими сладкими льдинками, сколько бы пакетиков не клал в свой объемистый портфель, до вечера они не дотягивают, и последние метры до дома он проделывает с сухостью во рту и пустыми глазами.
Совершенно случайно он наткнулся на одиноко лежащую на асфальте фетровую шляпу. Поразительно, что она была найдена не в куче мусора, рядом с мятыми пачками от сигарет и жестяными банками, с прорванными колготками и огуречными шкурками, не пошедшими на маски домашним хозяйкам. Она лежала на асфальте так, словно под ней сидит котенок - черный или, может быть, в разноцветную полоску, блохастый уличный котенок, шерсть которого неприятна на ощупь. Рядом со шляпой валялась женская туфля на высоком каблуке из дорого выделанной кожи. Он задумался, выискивая связь между предметами, потом подошел к шляпе и наступил на нее. Котенка под ней не оказалось.
Женщина возраста, подбирающегося к пожилому, взобралась на подножку поезда. При ней не было ничего - ни милых прочим дамам ридикюльчиков, из которых они так любят доставать зеркальца и пудриться или разглядывать один свой глаз прямо в купе, изредка кося другим на сидящих напротив. Не было при ней авоськи в сеточку, в которой лежали бы пламенеющие томаты и огурцы светло-зеленого цвета, похожие на утопленников. Не было и ребенка, которого она цепко держала бы за руку, спрашивая, не надо ли ему чего, и на которого смотрела бы со смесью жалости и невыносимой тяжести. Собственно, не было у нее и билета - у этой безупречно одетой женщины, чьи волосы были уложены по моде шестидесятых. Она чуть постояла в тамбуре, напевая какую-то мелодию, потом дородная проводница сказала ей «Кыш!» и пояснила в воздух, закатив глаза: «Сумасшедшая…».
В сумерках по пустой улице шла довольно высокая девушка. Она была не из эффектных, немного сутуловатая. На ней была какая-то одежда, но и одежда-то была какая-то сутуловатая и неказистая, как вся девушка, - примерно полкилограмма одежды. Было жарко. Девушка несла на плече большую сумку, и мучительно думала о том, чего бы ей хотелось. Перво-наперво, чтобы спала духота, и, может быть, глоток холодной воды с лимоном. А потом в голове, заслоняя собой все другие мысли, отчетливо возник вдруг образ апельсина - он был какой-то нереально огромный и оранжевый, и откуда-то она знала, что он непременно ледяной. Она подошла к перекрестку. Навстречу ей по пустой улице катился маленький оранжевый мячик. Она молча подняла его и вонзила в него зубы.
В доме, обитом медью и устроившемся на берегу озера, сидит человек. По лицу его нельзя определить ни возраста, ни рода занятий, он курит трубку и перебирает что-то на столе - что-то, похожее на мелкие черепки разбитой любимой чашки или ореховые скорлупки, иногда посматривает в окно. Деревья в березовом лесу отбрасывают блики на белые стены, на лицо человека, на стол, на лежащую на столе книгу, и весь этот домашний пейзаж приобретает специфический оттенок прозрачности - кажется, что он купается в золоте. Свет касается нутра этого медного лайнера тонкими пальцами, струясь сквозь окна без переплетов, нежно перебирая скудную обстановку. Ничего не надо этому бледноватому воздуху, кроме возможности заполнять собой все, и легкие этого человека покорно принимают его, происходит химическая реакция, кислород поступает в кровь, в мозг, в сердце. Не поступает он только в плотные роговые пластинки, лежащие перед нашим героем. На столе, лелеемые его холеными руками, не осколки чашки, да и орехи он не любит: закручиваясь в трубочки на светлом дереве, покоятся человеческие ногти…
Красные стены приводили ее в совершеннейший трепет. В комнате с такими стенами, обитыми тяжелым бархатом благородного оттенка или просто выкрашенными помидорной краской, глаза ее заволакивались слезами. И вот ведь странно - она и сама подумывала об этом - она не любила трагически-любовных рифм, она никогда не пыталась поступить в медицинский институт и даже почти не ела мяса. Но красный цвет становился как будто отзвуком этих несовершенных действий и неполюбленных вещей, выдавливая из глаз капли бесцветной крови.
У нее было безобидное увлечение, но не из тех, о которых можно рассказать приятелям совершенно свободно за чашкой вечернего чаю. Сидя среди них, она всегда чувствовала себя немного сковано, когда речь заходила о рыбалке, охоте или беге трусцой по утрам. Внутренне сжимаясь, она ждала вопроса о том, что же она делала в выходные. Конечно, у нее была приготовлена легенда, что она много читает, иногда рисует тушью, иногда музицирует или готовит - в общем, что-то безобидное. Она даже читала кулинарную книгу, чтобы поразить собеседников каким-нибудь замысловатым названием и составом. И иногда ходила смотреть на незнакомые продукты в супермаркет, опасаясь допросов с пристрастием. Но на самом деле вечера ее были заняты другим: она коллекционировала клубочки пыли, и лето - особенно когда летит тополиный пух - было для нее самым желанным временем. Она не смотрела на облака, не узнавала силуэты в кляксах, не заглядывала в лужи, надеясь найти там искаженное отражение мира. Вместо всего этого она приходила в квартиру, жадным взором вглядывалась во все углы, и иногда ей везло - клочочек опутанного пылью воздуха оказывался в ее руках. Она хранила их в коробках из-под обуви и телевизора, мягко - словно энтомолог бабочку - опускала очередной образец и, сдвигая брови так, что на лбу образовывалась морщины, мучительно соображала, на что же он похож: иногда удавалось разглядеть куриную тушку с торчащими кверху ногами, иногда снеговика или катушку с нитками. Но если вдохновение не приходило, она разжимала пальцы и оставляла пушистые серовато-белые шарики в покое - до следующего раза.