УСТИНОВ: ЛИРИЧЕСКИЙ МОНОЛОГ
(отрывки из будущей книги)
Я не москвич, я лимитчик во втором поколении. Мои родители были московские студенты, потом аспиранты - архитектор-папа из Горького и химик-мама из Рязани. Они познакомились в общежитии на Соколе, потом снимали углы, где первым условием было: чтобы без детей! Мама уехала к своим родителям в Рязань, где в 1937 году появился на свет я. Год она побыла со мной, потом уехала в Москву доучиваться, оставив меня на попечении дедушки и бабушки. … Папа с мамой приезжали, когда могли. Папа рисовал; глядя на него, стал пачкать бумагу и я. Он ещё акварелью писал портрет тестя - тот сидит на диване, нога на ногу в сияющих сапогах - дедушка преподавал математику в пехотной школе и носил полувоенный костюм. Кстати, уже после войны, когда я побывал в Сормове, у «папиных» дедушки и бабушки, там висели и их портреты папиной работы, тоже акварелью и тоже на хорошем профессиональном уровне. А из моих произведений этого времени сохранилась некая каракуля, произведённая зажатым в детском кулаке карандашом, и рукой папы подписано, что это такое: «Гусь открыл рот, и виден язычок». Это с моих слов...
Когда карандаш стал больше меня слушаться, я всё пытался вождей нарисовать - Сталина с усами, Ворошилова в портупее. Как я любил вождей! Как предмет изображения, конечно... Когда наступали революционные праздники, я в восторге врывался в комнату, крича: «Бабуся, вождей повесили!» Я обожал демонстрации - ухают литавры, трубят трубы, движется толпа, много всего несут - лозунги всякие, ещё какую-то красоту на палках, флаги, и опять же портреты вождей. Очень много красного цвета, ощущения праздника! (Впоследствии, попав в деревню, я всё спрашивал, бывает ли там демонстрация. Очень хотелось! Это в декабре 41-го года!)…
Помню начало войны - одуряющий запах ромашки, гудение трансформаторной будки, озабоченные лица взрослых. Было воскресенье, мы собирались гулять с дедушкой; не пошли, я не понимал, почему. В воздухе повисла тревога, я это чувствовал, чувствовал, что что-то не так… Отец приезжал на майские праздники 41-го года, а летом он ушёл на фронт. Из-под Риги он отступал до Москвы. Он был артиллерист, капитан. Воевал всю войну, а потом ещё и с Японией, в Маньчжурии. Осенью приехала мама - её НИИ уехал в эвакуацию. Рязань бомбили - окружая Москву, немцы подошли к Рязани на двадцать четыре километра.
Бомбоубежище я помню - тесно, скопление хмурых людей, какой-то мальчик кормит печеньем собаку… Было решено, что мама заберёт меня и поедет в деревню, где жил Иван Мефодьич - восьмидесятилетний отец дедушки, дедушка мамы и, стало быть, мой прадедушка.
Деревня, вернее, село с двухэтажной кирпичной школой, церковью, превращённой, естественно, в зерновой склад, называлось Летники - это юго-восточная, степная часть Рязанской области. Лес в километре, лиственный, не лес, а щётки какие-то. … Видите ли, когда идёшь, например, по ярославской деревне - это деревянные дома под драночными крышами, заборы из еловых жёрдочек. Сразу видно: кругом лес, много леса, и валёжник на топливо в избытке. А в нашей южной Рязанщине леса, в общем, нет, - так, лоскуточки какие-то.
Я не москвич, я лимитчик во втором поколении. Мои родители были московские студенты, потом аспиранты - архитектор-папа из Горького и химик-мама из Рязани. Они познакомились в общежитии на Соколе, потом снимали углы, где первым условием было: чтобы без детей! Мама уехала к своим родителям в Рязань, где в 1937 году появился на свет я. Год она побыла со мной, потом уехала в Москву доучиваться, оставив меня на попечении дедушки и бабушки. … Папа с мамой приезжали, когда могли. Папа рисовал; глядя на него, стал пачкать бумагу и я. Он ещё акварелью писал портрет тестя - тот сидит на диване, нога на ногу в сияющих сапогах - дедушка преподавал математику в пехотной школе и носил полувоенный костюм. Кстати, уже после войны, когда я побывал в Сормове, у «папиных» дедушки и бабушки, там висели и их портреты папиной работы, тоже акварелью и тоже на хорошем профессиональном уровне. А из моих произведений этого времени сохранилась некая каракуля, произведённая зажатым в детском кулаке карандашом, и рукой папы подписано, что это такое: «Гусь открыл рот, и виден язычок». Это с моих слов...
Когда карандаш стал больше меня слушаться, я всё пытался вождей нарисовать - Сталина с усами, Ворошилова в портупее. Как я любил вождей! Как предмет изображения, конечно... Когда наступали революционные праздники, я в восторге врывался в комнату, крича: «Бабуся, вождей повесили!» Я обожал демонстрации - ухают литавры, трубят трубы, движется толпа, много всего несут - лозунги всякие, ещё какую-то красоту на палках, флаги, и опять же портреты вождей. Очень много красного цвета, ощущения праздника! (Впоследствии, попав в деревню, я всё спрашивал, бывает ли там демонстрация. Очень хотелось! Это в декабре 41-го года!)…
Помню начало войны - одуряющий запах ромашки, гудение трансформаторной будки, озабоченные лица взрослых. Было воскресенье, мы собирались гулять с дедушкой; не пошли, я не понимал, почему. В воздухе повисла тревога, я это чувствовал, чувствовал, что что-то не так… Отец приезжал на майские праздники 41-го года, а летом он ушёл на фронт. Из-под Риги он отступал до Москвы. Он был артиллерист, капитан. Воевал всю войну, а потом ещё и с Японией, в Маньчжурии. Осенью приехала мама - её НИИ уехал в эвакуацию. Рязань бомбили - окружая Москву, немцы подошли к Рязани на двадцать четыре километра.
Бомбоубежище я помню - тесно, скопление хмурых людей, какой-то мальчик кормит печеньем собаку… Было решено, что мама заберёт меня и поедет в деревню, где жил Иван Мефодьич - восьмидесятилетний отец дедушки, дедушка мамы и, стало быть, мой прадедушка.
Деревня, вернее, село с двухэтажной кирпичной школой, церковью, превращённой, естественно, в зерновой склад, называлось Летники - это юго-восточная, степная часть Рязанской области. Лес в километре, лиственный, не лес, а щётки какие-то. … Видите ли, когда идёшь, например, по ярославской деревне - это деревянные дома под драночными крышами, заборы из еловых жёрдочек. Сразу видно: кругом лес, много леса, и валёжник на топливо в избытке. А в нашей южной Рязанщине леса, в общем, нет, - так, лоскуточки какие-то.