Спасская Полесть (начало)- Александр Радищев "Путешествие..." (Перевод на современный русский язык)
Александр Радищев "Путешествие из Петербурга в Москву" (Перевод на современный русский язык)
Оглавление
Спасская Полесть (начало)
Я так быстро скакал за своим другом, что нагнал его на почтовой станции. Я уговаривал его вернуться в Петербург, пытался доказать ему, что мелкие и частные беспорядки в обществе его связи не погубят, как дробинка, упав в морскую гладь, не может потревожить водную гладь. Но он мне напрямик сказал:
- Если бы я, мелкая дробинка, пошел ко дну, то, конечно, не было бы бури в Финском заливе, и я бы отправился жить к тюленям. - И, простившись со мной с видом негодования, он лег в свою кибитку и быстро уехал.
Лошади были уже запряжены; я уже поднял ногу, чтобы залезть в кибитку; как вдруг пошел дождь. - Ничего страшного, - подумал я, - накроюсь циновкой и буду сухой. - Но как только эта мысль промелькнула у меня в голове, меня словно в прорубь окунули. Небо, не спрашивая меня, разверзлось тучей, и дождь полил как из ведра. Погодой не поспоришшь, но, как гласит пословица: тише едешь, дальше будешь, - я вылез из кибитки и побежал в первую избу. Хозяин уже лег спать, и в избе было темно. Но даже в темноте я попросил разрешения обсохнуть. Я снял мокрую одежду и, подложив под голову что-нибудь посуше, вскоре уснул на лавке. Но постель моя была не пуховая и не позволяла мне долго нежиться. Проснувшись, я услышал шепот. Я различил два голоса, которые переговаривались между собой:
- Ну, муж, расскажи, - сказал женский голос.
- Послушай, жена. Жил-был...
- Это действительно похоже на сказку; но как можно верить в сказку? - тихо сказала жена, зевая от сна; - поверю ли я, что был Полкан, Бова или Соловей-разбойник?
- Да кто бы тебя ни толкал в шею, верь, если хочешь. Но правда, что в старину физическая сила была в почете и что сильные мужчины употребляли ее во зло. Вот тебе Полкан. А о Соловье-разбойнике читай, матушка, толкователей русских старин. Они скажут тебе, что Соловьем его прозвали за красноречие. Не перебивай моей речи. Так вот, жил-был наместник государев. В юности он бродил по чужим краям, научился есть устрицы и был большой охотник до них. Пока у него было мало собственных денег, он воздерживался от охоты, ел по десяти штук за раз и только когда был в Петербурге. Как только он поднялся в чины, так и устриц на его столе стало прибавляться. А когда он стал губернатором и когда у него было много собственных денег, и много казенных, тогда стал он к устрицам, как брюхатая баба.. Спит и видит, чтобы есть устрицы. Когда придет их пора, покоя нет никому. Все его подчиненные становятся мучениками. Но устрицы будут съедены во что бы то ни стало.
- Он посылает приказ в правление немедленно отправить курьера, которого он должен отправить в Петербург с важными донесениями. Все знают, что курьер поедет за устрицами, но как ни вертись, а прогоны выдавай. В казенных деньгах много дыр. Гонец, снабженный подорожною, прогонами, совсем готов, в куртке и чикчерах предстал перед его превосходительством.
"- Поторопись, мой друг, - говорит ему увешанный орденами, - поторопись, возьми этот сверток, отдай на Большую Морскую.
"- Кому прикажешь?
"- Прочти адрес.
"- Его... его...
"- Ты неправильно читаешь.
"- Моему Государю, Государю...
"- Ты лжешь... господину Корзинкину, почтенному лавочнику, в Петербурге на Большой Морской.
"- Знаю, Ваше Превосходительство.
"- Поезжай же, мой друг, и как только получишь, возвращайся скорее и не медли; я еще не раз поблагодарю тебя".
- И ну, ну, ну, ну; по всем трем, до самого Петербурга, прямо на двор Корзинкина.
"- Милости просим. Вон Его Превосходительство, какой шутник, за тысячу верст за такой дрянью посылает? Только господин он добрый. Рад ему услужить. Вот и устрицы, только что с биржи. Скажи, не меньше полутора сотен за бочку, уступить нельзя, дороги сами пришли. А с Его Превосходительством мы рассчитаемся". - Бочку погрузили в кибитку; повернув оглобли, курьер поскакал снова; он только успел зайти в трактир и выпить два крючка сивухи.
- Дзин-дин... Как только услышат звон почтового колокола у городских ворот, караульный офицер бежит к губернатору и докладывает ему, что вдали видна кибитка и слышится звон колокольчика. Не успел он ничего сказать, как у дверей уже появляется курьер.
"- Принес, ваше превосходительство.
"- Очень кстати; (обращаясь к присутствующим:) право, он достойный человек, в порядке и не пьяница. Вот уже который год он ездит в Петербург два раза в год; а сколько раз в Москву, не помню. Секретарь, напишите характеристику. За многочисленные труды по доставке посылок и за вернейшее исправление их награждаю повышением в чине».
- В расходной книге казначея записано: по представлению его превосходительства, выдано курьеру Н. Н., отправленному в Петербург. с первоочередными докладами, деньги на проезд туда и обратно на трех лошадях из чрезвычайной суммы... Казенная книга была отправлена на ревизию, но устрицами не пахнет. - По представлению господина генерала и т. д. повелели: сержанту Н. Н. быть прапорщиком.
- Смотри, жена, - сказал мужской голос, - как они чины берут, а я какой барыш получаю, что служу безукоризненно, ни на палец вперед не подвигаюсь. По указам за почетную службу награды положены. Но царь жалует, а псарь не жалует. Вот каков наш господин казначей; уже два раза, по его представлению, меня в уголовную палату отправляли. Если бы я был с ним в сговоре, то было бы не житье, а масленица.
- И... довольно, Клементьич, болтать глупости. Знаешь, за что он тебя не любит? за то, что ты берешь взятки у всех, и не делишься с ним.
- Тише, Кузьминична, тише; а то еще кто подслушает. - Оба голоса смолкли, и я снова уснул.
Утром я узнал, что в одной избе со мной ночевал присяжный с женой и что они еще до рассвета уезжают в Новгород.
Пока запрягали лошадей в мою телегу, приехала еще одна кибитка, запряженная тройкой лошадей. Из нее вылез человек, закутанный в большую япанчу, и низко надвинутая шляпа с широкими полями мешала мне видеть его лицо. Он потребовал лошадей без проездного документа; и так как множество возчиков окружили его и торговались с ним, он, не дожидаясь конца торга, нетерпеливо сказал одному из них:
- Запрягай скорее, я дам четыре копейки за версту.
Ямщик побежал за лошадьми. Остальные, видя, что торговаться больше не о чем, все от него отошли.
Я был не дальше пяти сажен от него. Он, подойдя ко мне и не снимая шляпы, сказал:
- Милостивый государь, дайте несчастному, что у вас есть. - Это меня удивило безмерно, и я не удержался, чтобы не сказать ему, что удивлен его просьбой о помощи, когда он не захотел торговаться о прогонах и дал вдвое больше других.
- Я вижу, - сказал он мне, - что вы в жизни своей не встречали ничего противного. - Столь твердый ответ мне очень понравился, и я, не медля ни минуты, вынул из кошелька...
- Не судите, - сказал он, - я уже не могу вам служить, но если мы доберемся до места, то, может быть, сделаю что-нибудь еще. - Я намеревался сделать его искренним; и я не ошибся.
- Я вижу, - сказал он мне, - что у вас еще есть чувствительность, что круговорот мира и поиск собственной выгоды не закрыли вход в ваше сердце. Позвольте мне сесть в вашу колесницу, а вашему слуге прикажите сесть в мою.
Тем временем наши лошади были запряжены, я исполнил его желание - и мы отправились в путь.
- Ах, сударь, я не могу себе представить, что я несчастен. Еще неделю назад я был весел, наслаждался, не чувствовал недостатка, меня любили, или так мне казалось; ведь мой дом каждый день был полон людей, уже заслуживших знаки почета; мой стол всегда был похож на пышное празднество. Но если такое тщеславие имело удовлетворение, то душа также наслаждалась истинным блаженством. После многих бесплодных усилий, предприятий и неудач сначала я, наконец, получил в жены ту, которую желал. Наше взаимное рвение, радуя и чувства, и душу, представило нам все в ясном виде. Мы не видели ни одного облачного дня. Мы достигли вершины нашего блаженства. Моя жена была беременна, и приближался час ее родов. Все это блаженство, по воле судьбы, должно было быть разрушено в один момент.
- Я обедал, и множество так называемых друзей, собравшись, утоляли свой праздный голод за мой счет. Один из присутствующих, которому я внутренне не нравился, начал говорить с сидящим рядом с ним, хотя и тихим голосом, но достаточно громко, чтобы то, что говорилось моей жене и многим другим, было слышно.
«- Неужели вы не знаете, что дело нашего хозяина уже решено в уголовной палате?» - Вам покажется странным, - сказал мой спутник, обращая свою речь ко мне, - что человек, не состоящий на службе и не занимающий описанного мною положения, может подвергнуть себя уголовному суду. И я думал так долго, и даже тогда, когда мое дело, пройдя через низшие суды, дошло до высшего. Вот в чем оно состояло: я был записан купцом; пустив в оборот свой капитал, я стал участником частного хозяйства. Моя неосновательность была причиною того, что я доверился лживому человеку, который, будучи лично уличен в преступлении, был удален из хозяйства, и, по свидетельству его книг, на нем, по-видимому, накопился большой долг. Он скрылся, я остался на виду у общественности, и долг должен был быть взыскан с меня. Наведя необходимые справки, насколько мог, я нашел, что долга у меня или совсем нет, или очень мал, и потому просил произвести со мной расчет, так как я поручился за него. Но вместо того, чтобы удовлетворить мою просьбу, они приказали взыскать с меня недоимку. Первая несправедливость. Но к этой они прибавили и другую. В то время, когда я стал поручителем за имение, у меня не было никакого имения, но, как обычно, на мое имение был послан запрет в гражданскую палату. Странное дело - запрещать продавать то, чего нет в имении! После этого я купил дом и сделал другие приобретения. В то же время случай позволил мне перейти из купеческого звания в дворянское, получив чин. Учитывая свою выгоду, я нашел случай выгодно продать дом, сделав купчую в той самой палате, где существовал запрет. Это и было сделано моим преступлением; ибо были люди, чье удовольствие было омрачено блаженством моей жизни. Прокурор государственных дел сделал на меня донос, что я, уклоняясь от уплаты казенного недоимки, продал дом, обманул гражданскую палату, назвавшись тем чином, в котором я был, а не тем, в котором я был, когда купил дом. Напрасно я говорил, что не может быть запрета на то, чего нет в имении, напрасно я говорил, что по крайней мере необходимо было бы сперва продать оставшееся имение и взыскать недоимку этой продажей, а потом предпринять другие меры; что я не скрывал своего чина, ибо я уже купил дом дворянином. Все это было отклонено, продажа дома была аннулирована, меня за мой ложный поступок осудили на лишение чина и теперь, - сказал рассказчик, - требуют владельца этого места в суд, чтобы посадить его под стражу до окончания дела. - Рассказывая об этом последнем, рассказчик возвысил голос. - Моя жена, как только услышала это, обняла меня и вскрикнула: «Нет, мой друг, я тоже пойду с тобой». Она не могла вымолвить больше ни слова. Все ее члены ослабели, и она без чувств упала ко мне на руки. Я, подняв ее со стула, отнес в спальню, и не знаю, чем закончился ужин.
- Придя в себя через некоторое время, она почувствовала схватки, возвещавшие о близком рождении плода нашего пыла. Но как бы жестоки они ни были, представление о том, что я буду под стражей, так ее тревожило, что она повторяла только: и я пойду с тобой. Это злосчастное приключение ускорило рождение ребенка на целый месяц, и все методы бабушки и врача, призванных на помощь, оказались напрасными и не смогли помешать моей жене родить в течение двадцати четырех часов. Движения ее души не только не успокоились с рождением ребенка, но, значительно усилившись, вызвали у нее лихорадку.
- Зачем мне распространяться об этом рассказе? Моя жена умерла на третий день после родов. Видя ее страдания, вы можете поверить, что я не оставлял ее ни на минуту. В своем горе я совершенно забыл свои дела и осуждение. За день до смерти моего возлюбленной умер и незрелый плод нашей пылкости. Болезнь его матери занимала меня всецело, и эта утрата была тогда для меня ничтожна.
- Представьте, представьте, - сказал мой рассказчик, взявшись обеими руками за волосы, - представьте себе мое положение, когда я увидел, что моя возлюбленная расстается со мной навсегда.
- Навсегда! - вскричал он диким голосом. - Но зачем я бегу? Пусть они посадят меня в тюрьму; я и так бесчувствен; пусть они меня пытают, пусть они лишают меня жизни. О варвары, тигры, свирепые змеи, грызите это сердце, впустите в него свой томный яд.
- Извините мое безумие, я думаю, что скоро сойду с ума. Как только я представлю себе минуту, когда моя любимая рассталась со мной, я все забываю, и свет в моих глазах меркнет. Но я закончу свой рассказ. В таком жестоком отчаянии, лежа над бездыханным телом моей любимой, один из моих искренних друзей, прибежав ко мне:
«Тебя пришли брать под стражу, приказ на дворе. Беги отсюда, кибитка готова у задних ворот, отправляйся в Москву или куда хочешь и живи там, пока твоя участь не облегчится».
- Я не обратил внимания на его слова, но он, овладев мною и взяв меня с помощью своих людей, вынес меня и посадил в кибитку; но, вспомнив, что мне нужны деньги, дал мне кошелек, в котором было всего пятьдесят рублей. Он сам пошел в мой кабинет, чтобы найти там деньги и принести их мне; но, уже найдя офицера в моей спальне, он успел только передать мне, чтобы я шел. Не помню, как меня провезли мимо первой станции. Слуга моего друга, рассказав мне все, что случилось, простился со мной, и теперь я отправляюсь, как гласит пословица, куда глаза глядят. Рассказ моего спутника тронул меня несказанно. Неужели, говорил я себе, в таком мягкосердечном правительстве, как наше, могли совершаться такие жестокости? Неужели были такие безумные судьи, которые для того, чтобы наполнить казну (так можно назвать всякую несправедливую конфискацию имущества по требованию правительства), отнимали у людей имущество, честь и жизнь? Я удивлялся, как это происшествие могло дойти до ушей верховной власти. Ибо я справедливо думал, что в самодержавном правительстве только оно и может быть беспристрастно по отношению к другим. - Но разве я не мог взять на себя его защиту? Я напишу жалобу в верховное правительство. Я подробно опишу все происшествие и изложу несправедливость судей и невиновность пострадавшего. - Но они не примут от меня жалоб. Они спросят, какое право я имею на это; они потребуют от меня грамоту веры. - Какое право я имею? - Страдающее человечество. Человек, лишенный имущества, чести, лишенный половины своей жизни, в самовольном изгнании, чтобы избежать позорного заключения. И для этого нужна грамота веры? От кого? Разве достаточно того, что мой согражданин страдает? - И в этом нет нужды. Он человек: вот мое право, вот грамота веры. - О Богочеловек! Зачем ты написал свой закон для варваров? Они, крещенные во имя твое, приносят кровавые жертвы злобе. Зачем ты был мягкосердечен к ним? Вместо того чтобы обещать будущее наказание, я бы усилил настоящее наказание и, воспламеняя свою совесть по мере преступления, не давал бы им покоя день и ночь, пока они не искупят все зло, которое они сделали своими страданиями. Такие мысли так утомили мое тело, что я впал в очень глубокий сон и долго не просыпался.
Возбужденные соки мысли устремились, пока я спал, в мою голову и, тревожа нежный состав моего мозга, возбудили в нем мое воображение. Бесчисленные картины являлись мне во сне, но они исчезали, как легкие пары в воздухе. Наконец, как это бывает, какое-то мозговое волокно, тронутое парами, сильно поднимающимися из внутренних сосудов тела, дрожало дольше других в течение некоторого времени, и вот, что мне приснилось.
Продолжение